XXIV
Когда Георгию Николаевичу Брагину номерной слуга подал визитную карточку Федора Евгениевича Арнольдса, первою мыслью молодого писателя было: "Дуэль?"
Сразу недовольный и раздраженный, он буркнул:
-- Проси.
Действительно, Арнольдс вошел хотя и очень спокойный, но недружелюбный. Поклон, сделанный им с полным почтением в дверях комнаты, вышел, однако, таков, что Брагин обрадовался, что не успел протянуть руку навстречу непрошеному гостю, и в голове его опять замелькало: "Дуэль... дуэль... дуэль..."
-- Милости прошу... садитесь, пожалуйста...
Он указал гостю место у своего письменного стола и сам опустился сбоку, в глубокие мягкие кресла, как застал его слуга с докладом. Чтобы показать, что он очень занят и Арнольдсу не следует отнимать у него много времени, Брагин не выпустил из рук синего карандаша и корректуры, которую перед тем правил. Офицер повторил свой военный полупоклон и сел. Брагин смотрел на него с выжиданием.
-- В романах и на сцене,-- сказал Арнольдс своим толстым, серьезным голосом,-- свидания, подобные нашему, обыкновенно начинаются словами гостя: вы, конечно, удивлены моим посещением?
-- А хозяин,-- слегка улыбнулся Брагин,-- обязан отвечать на реплику: да, вы раньше никогда не удостаивали меня... чему обязан честью? чем могу служить?
Арнольдс глядел на него мутными, равнодушными глазами.
-- Ровно ничем,-- сказал он с прежним спокойствием! -- Я пришел к вам не для себя, а для вас самих. Без желаний, просьб и требований, но с предсказанием и, если оно даже ошибочно, то, во всяком случае, с предостережением... Только!..
Он насупился и пробормотал отрывисто, с вспушенными усами:
-- Я пришел говорить с вами о вашем браке с Евлалией Александровной Ратомской.
Брагин двинул своими нервными бровями и открыл было рот... Арнольдс перебил его:
-- Обычной фразы, что, мол, милостивый государь, это касается только нас двоих, а вы нам ни сват ни брат,-- тоже можете не говорить: я считаю ее уже сказанною. Не будем тратить время на предисловия. Надеетесь ли вы сделать счастливою вашу будущую жену? Женитесь ли вы с тем, чтобы сделать ее счастливою?
Брагин нетерпеливо повернулся в креслах.
-- Если бы я не надеялся и не хотел сделать Евлалию Александровну счастливой, то, конечно, и не предложил бы ей своей руки...
Арнольдс слушал, внимательный, меднолицый.
-- Да? -- сказал он, почтительно склоня голову.-- Следовательно, можно рассчитывать, что в вашем браке не она будет для вас, но вы для нее?
Брагин глянул на офицера во все глаза.
-- То есть -- как это? Я полагаю, что наш брак, как и все браки по любви, окажется хорошо равноправным,-- одинаково муж для жены и жена для мужа.
-- Это теория,-- спокойно возразил Арнольдс,-- теория, которую полезно внушать молодым людям для житейского -- по возможности -- приближения к ней на практике, но в действительности такие идеальные браки -- из редкостей редкость. Брак -- оберегание пола полом от вреда и ужаса жизни, и в нем всегда одна сторона -- взрослая, оберегающая, нянька, сторож, а другая -- оберегаемая, несовершеннолетняя, иногда -- почти как ребенок. Так вот я хочу вас спросить: у вас-то как будет? Вы ли будете стражем Евлалии Александровны или ее прочите в няньки к себе? Кто кого беречь будет?
Георгий Николаевич, задетый за живое, отложил свою корректуру на стол.
-- Странно вы ставите вопрос...-- сказал он с расстановкою.
Арнольдс возразил:
-- А ответить на него я все-таки вас попросил бы.
Брагин пожал плечами.
-- В ответе не может быть сомнения...
Арнольдс смотрел в упор.
-- Значит, вы беретесь беречь ее? Вы?
-- Полагаю, что это моя обязанность.
-- Вы?
-- Я.
-- И надеетесь сберечь?
-- Повторяю, что без того я не женился бы.
Арнольдс откинулся на спинку стула, вспушил вздохом усы и сказал медленно и важно:
-- От всего сердца желаю вам счастья, если так. Но -- для этого -- как резко надо вам перемениться!
Брагин вспыхнул и закусил губу.
-- Что вы весьма нелестного мнения о моей скромной особе, которой, кстати сказать, вы могли бы посвящать гораздо меньше вашего драгоценного внимания, чем то было до сих пор,-- мне известно очень давно. Так что, раз вы предложили избегать в нашем романическом разговоре общеусловных фраз, то и эта совершенно лишняя. Попробуем не говорить друг другу дерзостей или кончим нашу беседу... и затем я к вашим услугам во всех формах удовлетворения, какие приняты между порядочными людьми.
Арнольдс смотрел на него сухо, враждебно:
-- Дуэль? Вы думаете, что я пришел вызвать вас на дуэль?
Брагин с деланным спокойствием потянул к себе корректуру.
-- Не знаю я, зачем вы пришли.
-- И если бы я,-- упорно продолжал Арнольдс,-- если бы я действительно предложил вам дуэль, то вы приняли бы вызов?
Брагин развел руками.
-- Но -- что же с вами еще делать?
Арнольдс, качая головою и горько улыбаясь, вынул часы с толстою золотою цепочкою, обвешанною брелоками, и протянул их Георгию Николаевичу.
-- Полюбопытствуйте,-- сказал он,-- это мои призы за эспадрон, рапиру и стрельбу в цель. Какой же вы мне противник?
Кровь так и хлынула в голову Брагина. Он бросил на пол и корректуру, и карандаш и вскочил с места, грозный, красный.
-- Милостивый государь мой! -- произнес он голосом шумным, с задыханием,-- имею честь вам повторить: какую бы форму удовлетворения получить вы ни пожелали, я согласен... но запугивать меня и хвастаться не извольте-с!.. Это некрасиво и пошло... Да! Пошло!
Арнольдс продолжал измерять его ледяным взглядом. Часы он спрятал и вздохнул:
-- Да, резко надо вам перемениться... Настолько резко, что вряд ли сумеете!.. А на Евлалии Александровне вы все-таки женитесь для себя, а не для нее,-- было бы вам известно!
-- Ну уж о том позвольте судить мне и ей... Ни в уме, ни в сердце моем вы не были!
-- Нет, был,-- спокойно возразил Арнольдс.-- Очень был. И недавно: еще не прошло трех минут... Хорошо вы ее любите, много вы о ней думаете, если стоило мне сказать вам одно неприятное слово, чтобы вы потеряли голову и полезли чуть не с кулаками на человека, которому уничтожить вас -- не больше труда, чем выпить стакан воды... Что же, вы помнили, что ли, об Евлалии Александровне в эту минуту, когда предлагали мне удовлетворение, какое я захочу? Соображали, каково это будет для нее, если я отправлю вас ad patres? {К праотцам? (лат.)} Берегли вы ее в этот момент? А? Берегли? Стукнуло вас по самолюбию -- и стукнуло-то едва-едва: только ведь и сказал я вам, что надо перемениться,-- стукнуло, и о всякой любви вы позабыли, и хотя сейчас под пулю за свое "я"...
-- Вы хотите, чтобы я глотал оскорбления, бросаемые прямо в лицо? Где вы видели таких мужчин?
-- Да вот я же сейчас проглотил,-- спокойно сказал Арнольдс.-- И крик ваш, и вызывающую позу, и -- будто я хвастаюсь и говорю вам пошлые слова... Проглотил!.. А я постарше вас и офицер... Если бы кто-либо из товарищей слышал, как вы на меня кричали, меня заставили бы драться с вами или снять мундир... А я проглотил...
-- Вольному воля, спасенному рай,-- насмешливо улыбнулся Брагин.-- Благоразумие и миролюбие -- прекрасные христианские добродетели, и мне остается лишь поздравить вас, что вы одарены ими в такой завидной степени...
Федор Евгениевич поморщился.
-- Как люди исковеркались! -- неожиданно воскликнул он -- тоном какого-то беззлобного, отвлеченно рассуждающего удивления.
-- Вы находите?!
-- Да, право... Вот мы с вами вдвоем, никто нас не видит. Рисоваться и быть неискренними нам не перед кем, и оба мы -- живые люди, из жизни люди. А выходит что-то вроде французской мелодрамы на Михайловском театре... Ну вот эта ваша фраза о моих добродетелях,-- разве она ваша? разве вы ее сказали? Это jeune premier {Актер на роли первого любовника (фр. театр).} сказал... Гитри какой-нибудь или кто еще там у них в Петербурге?
-- Вы опять оскорбляете меня, заметьте это себе,-- возразил Брагин внушительно, но уж сдержанно.
Арнольдс отрицательно качнул головою.
-- Нет. Я не отделяю себя от вас, когда говорю, что исковеркались. В чем же тут оскорбление?! Но о добродетелях моих вот что вам скажу, господин Брагин: миролюбия мне природа вложила в душу очень мало, и не по миролюбию я глотаю слова ваши... нет-с, не по миролюбию!..
-- Ваше дело!
-- Да-с, мое... А вы поищите причины, поищите, господин Брагин!
Он нахмурился, сделал белые глаза, опустил усы палками вниз и заговорил медленно, густо, тягуче.
-- У вас, господин Брагин, кроме меня есть еще один враг...
-- Думаю, даже и не один! -- довольно фатовски вставил словечко Георгий Николаевич.
Офицер посмотрел на него, как человек, прерванный в течении мыслей и трудно попадающий обратно в их фарватер.
-- Д-да... ну это, знаете... бывают враги и вражки... а я говорю вам о враге, о настоящем опасном враге... гораздо более опасном для вас, чем я сам. Называть вам его я не стану, ибо -- не мое дело становиться между вами. Да, наконец, он никогда и не признавался мне в своей ненависти к вам... Так что все это -- лишь догадка моя: я в нем вашего врага инстинктом, а не рассудком понимаю... Пустейший в жизни своей человек, хотя умнее нас с вами обоих раз в десять...
-- Вот как? -- высокомерно усмехнулся Георгий Николаевич.
На этот раз насмешливо посмотреть была очередь Арнольдса.
-- Какой вы, однако, ребенок! -- качая головою, сказал он,-- на что способны обижаться!.. Удивляюсь, как еще не посоветовали мне: parlez pour vous, mon cher!.. {Относить на свой счет!.. (фр.)} Ну хорошо, хорошо: умнее меня в десять раз... меня умнее, а не вас!.. У него дьявольски испорченные, злые мозги и дьявольски злой язык...
-- Кто такой? О ком вы говорите? -- брезгливо перебил Брагин.
-- Повторяю вам, что не назову. Я не сплетник.
-- Ах да -- как будет вам угодно... Но -- тогда -- к чему все это?
-- К тому, что вот он, ваш злейший тайный враг, систематически наталкивает меня именно на то, к чему -- в ваших отношениях -- вы сами, как младенец, рветесь: чтобы вышла между нами ссора, дуэль, чтобы я своими руками устранил вас с его дороги. Понимаете ли вы? Ваш враг и вы -- одинаково об одной для вас беде стараетесь... Ну и прямо говорю: страшно мне. Вижу я, какой вы, и страшно мне, что сунетесь вы в какой-нибудь такой силок. Я-то -- ничего: может быть, я и не дальнего ума человек, и образования вашего лишен, и талантов никаких уже совершенно не имею, но характер и самообладание у меня есть, и стравить себя с вами не позволю. Пусть издевается сколько угодно, что я-де, по любви к литературе, жертвую собою и не хочу быть вторым Дантесом... Вы не Пушкин! Но, конечно, нехорошо поднимать руку на талантливого человека... Ничего тут нет постыдного, если я не хочу! Смеяться тут не над чем!.. Но все-таки я сохраняю вас... и не от себя одного, но и от других стараюсь сохранить -- верьте мне, верьте! -- не потому... Не хочу я пред вами в гражданские чувства драпироваться: совсем не потому... Не вас я берегу,-- Евлалию Александровну...
Он умолк. Молчал и Братин, удивленный, заинтересованный.
-- Любит она вас ужасно! -- горьким звуком вырвалось у Арнольдса.-- Не можете вы ответить ей такою же любовью... нет! нет!
-- Федор Евгениевич,-- возразил Брагин, как мог, мягко,-- уверяю вас: вы в заблуждении... Сколько душа моя способна на любовь, она вся принадлежит Евлалии Александровне.
-- Да: сколько способна... но та беда, что способна-то она уж очень немного... и коротко, уж очень коротко...
-- Федор Евгениевич!
-- Ах, да не обижайтесь вы! Ну что же -- так, на каждом шагу? Говорят, что если Юпитер сердится, то, значит, неправ. А я вот уверен, что от инстинкта неправоты -- у вас обидчивые вспышки эти... Нельзя: дайте прямо говорить. Что же мы вилять будем?
Брагин утомленно пожал плечами.
-- Говорите как хотите.
Арнольдс задумчиво смотрел на него.
-- Я, Георгий Николаевич, проверил всю вашу жизнь. Что же? Ничего в ней дурного, с общественной точки зрения, покуда нет... лгать на вас грешно. Порядочный человек, талантливый писатель, как будто светлый гражданин... Почему я вам не верю, я долго и сам себе не отдавал отчета. А прирожденных антипатий, антипатий по антипатии не признаю, то есть законными их не почитаю... Только вот теперь нашел.
-- Ну-с? -- надменно вскинул голову Брагин.
Федор Евгениевич вздохнул:
-- На жертву вы не способны, Георгий Николаевич, жертвовать собою ни за что не станете... уж очень любите себя и безболезненное существование свое!.. А ведь жизнь-то -- жертва... и болезней во всех смыслах в ней много-много...
-- Позвольте...
-- Нет, уж вы не сбивайте меня, дайте высказаться... Я не оратор. Если клубок мыслей у меня в голове спутается, я наплету вам не того и не так, что должен, и буду очень страдать, что не того и не так, а -- ничего не сумею... Я на линии, позвольте воспользоваться линией... По женской части вы покуда были мотылек... довольно невинный, с этим я готов согласиться. В вашем прошлом нет обольщенных гувернанток, брошенных швеек, ни даже просто развратных барынь с грязною чувственностью... Говорю с уверенностью за вас, потому что вы скрывать не умеете. Такова ваша страсть сверкать своим "я" кстати и некстати, что если бы было что-либо подобное, так о том и Москва бы, и Петербург кричали. Ужасно выставочный вы человек, Георгий Николаевич! И сами выставку любите... вот ваша беда! И любите паче всего... всем в жизни для выставки пожертвуете! Да-с!
-- Я обещал не перебивать вас. Поэтому и слушаю спокойно, сколько ни изумляюсь.
-- Да-с! Без дыма народной молвы, без пестрых кулис, яркой мантии и рукоплесканий -- вам жизнь не в жизнь... Алкивиад вы, если вам красивые сравнения нравятся,-- Алкивиад, хотя собакам хвостов и не рубите. И поэтому весь наружу, со всеми своими талантами и пороками...
-- Даже пороками?
-- А что же добродетелью, что ли, прикажете считать, что -- вам еще тридцати лет нету, а возлюбленных всяких у вас перебывало уже чуть не полсотни? И о всех вы кричали на всю Россию, и со всеми себя афишировали...
Брагин встал, холодный, нахмуренный.
-- На этот раз я не боюсь сказать вам прямо в упор, в глаза, господин Арнольдс: ваши обвинения недобросовестны, это клевета.
Офицер покачал головою:
-- Нет.
-- Да!
-- Нет. Хотите, я перечислю вам всех, кого вы любили удачно или неудачно? Если я ошибусь хоть в одном имени, позволю вам считать меня клеветником и... тогда хоть бейте меня в лицо!
Георгий Николаевич пожал плечами.
-- Если даже и так, то это не доказательство, чтобы я кричал и афишировал...
-- Но доказательство, что не скрывали и не принимали мер против огласки.
-- Но... зачем же? Всякий раз, что я любил, я любил искренно и честно. От кого мне было прятаться? Пусть то были увлечения, но -- прямые, страстные. Я, может быть, стыжусь иных своих ошибок, но упрекать себя за них,-- вы сами признали,-- мне не в чем...
-- Много их уж очень было у вас, искренних и честных увлечений этих... Мотылек вы! Кто вас обвиняет в подлости? Нет ничего подлого в том, что мотылек летит на белый колпак лампы, и кружится, и бьется, и ушибает себя, и страдает... Не подлость, а мотыльковщина! Летите вы на яркое пятно славы, летите на каждую заманчивую любовь либо сияющую красоту... Мотыльковщина!.. Ну а Евлалии Александровне я не мотылька желаю...
-- Федор Евгениевич! У вас есть талант так хорошо говорить неприятности, что в конце концов действительно перестанешь на вас обижаться...
-- Очень рад. Тогда мы, может быть, до чего-нибудь договоримся.
-- Будем рассуждать. Прошу вас рассуждать. Хорошо. Вы считаете мою "мотыльковщину" хуже, чем она была на самом деле,-- пусть! Вы не правы, но пусть! Но поймите же вы, что именно мотыльковщине-то и конец в моей будущей женитьбе. Я метался от света к свету, пока не нашел того света, который залил меня собою, захватил всего. Идеал мой достигнут, я дома и -- никуда дальше лететь мне уже не надо...
-- Это из "Дон Жуана",-- строго перебил Арнольдс.
Брагин осекся, подумал, сказал:
-- Может быть... Что же? Я не отрицаю некоторой родственности... натур... Общечеловеческий тип... А что вы можете сказать против Дон Жуана?
Арнольдс спокойно возразил:
-- Я бы его повесил.
Георгий Николаевич засмеялся насильственно.
-- А это, Федор Евгениевич, уж из "Дон Кихота".
Арнольдс сказал:
-- Я знаю.
-- Ну-с,-- продолжал Брагин с деланною беспечностью,-- покуда я, бедный российский Дон Жуан,-- и, в скобках сказать, довольно неудачный,-- не вишу на веревке, позвольте договорить... Прошли Инесы, прошли Лауры,-- и упал, трепещущий благоговением, полный страстью, весь любовь, Дон Жуан к ногам, предвечно написанной в книге живота, судьбы своей -- Донны Анны...
-- И в это время,-- угрюмо отозвался Арнольдс,-- вошел Командор и уничтожил Дон Жуана пожатием каменной десницы... И, когда я читал эту сцену, всегда находил: хорошо, что пришел Командор... Не верю я в ваш конечный идеал! У кого были Инесы, Лауры, у того и будут... Не в жизни -- так в голове! Не тот вы, кого надо, не тот, не тот...
Они стояли друг перед другом и опять враждебно смотрели друг другу в глаза.
-- Теперь Евлалия Александровна счастлива своей любовью к вам,-- отрывисто начал Арнольдс.-- Поэтому я не могу поднять на вас моей руки. Но помните: если вы сделаете ее несчастною, если вы разобьете ее жизнь и наполните ее слезами, я вас убью.
Брагин холодно кивнул головою.
-- К вашим услугам.
-- Не на дуэли,-- повторил Арнольдс, глядя на него оловянными, жесткими глазами,-- просто приду и убью. Я знаю: вам быстро надоедает все на свете, надоест и она. Но, когда наскучит вам эта использованная игрушка, остерегитесь вводить ее в отчаяние своею скукою, берегитесь разочаровать ее в себе, не смейте ломать ее и швырять, исковерканную, в угол. Иначе -- помните меня и эту минуту: я убью вас. Я вас казню.
Брагин улыбнулся с гримасою гордого недоверия.
-- Слушаю-с. День и час отмечу белым камнем в моем календаре...
-- Можно бы и без шуток,-- проворчал утихший Арнольдс.
-- Позвольте же мне наконец сохранить хоть сколько-нибудь своей воли!
-- Шутите, если угодно, только не забывайте, что я не шутил.
-- Вот что меня удивляет несколько, почтеннейший Федор Евгениевич,-- сказал Брагин.-- Я с удовольствием вижу, что вы очень высокого мнения об Евлалии Александровне. Тем страннее, что вы в то же время почитаете ее безглазою какою-то и без головы на плечах. По вашим словам, можно подумать, что она бросилась замуж за меня очертя голову, с закрытыми глазами. Но ведь это же неправда -- вы сами знаете, что неправда. Почти два года мои чувства к ней не составляют тайны для общества, и, однако, я не смел... да! искренно говорю: не смел сделать ей предложения, потому что -- отказ получить было бы слишком тяжело... не буду притворяться: человек я гордый... а в согласии я не был уверен... Если Евлалия Александровна выбрала меня в мужья, то выбрала не как опрометчивая, влюбленная девочка, а по чувству, проверенному и давностью, и рассудком.
-- Да,-- мрачно возразил Арнольдс,-- я лучше вас знаю, что два года она боролась с своею влюбленностью в вас... Влюбленность одолела и стала любовью. Тем хуже.
Он стукнул кулаком по столу и почти закричал:
-- Вы ее обманете! обманете! Да! Не спорьте: я чувствую вас лучше, чем вы сами... Может быть, даже не женщиною обманете,-- чем-нибудь другим... более широким, важным! О черт! Да неужели вы -- вы, умный человек, сердцевед и писатель,-- не видите, с кем вы имеете дело? Неужели вы не видите, что в любви ей не мужчина прекрасный, а жизнь грезится? Что в жизнь она рвется, а жизнь-то ей -- как сон подвига какого-то представляется? Берете вы ее за себя... смотрите же, кого берете! Дадите вы ей жизнь? сумеете наполнить ее общественною борьбою? светом идеала? силою подвига? Ведь она верит, убедилась вами, что все это в вас есть! Поймите же, поймите вы, самообожатель этакий: даже и измены с вашей стороны не надо будет, чтобы сплести ее несчастье. Оно свершится уже в тот день, когда Евлалия Александровна разглядит, что вы не тот призрачный Брагин вдохновенных призывов, за которыми она шла, но просто мотылек красивый, богато одаренный темпераментом и словом... Разве она знает, что она в вас любит? Разве она вас любит? Она талант любит и то обещание подвига, которое заключается в таланте...
Брагин надменно сморщился.
-- Сколько тратите вы слов,-- сказал он,-- чтобы выразить коротенькую мысль: ты, мол, жалкий смертный, не достоин Евлалии Александровны, как достоин я, Федор Евгениевич Арнольдс... Логика понятная и не весьма оригинальная, все несчастно влюбленные рассуждают так о счастливых...
Глаза Арнольдса блеснули, усы вспушились, но он быстро овладел собою.
-- Удивительная вещь,-- возразил он с особою сдержанностью,-- писатель вы хороший, а в житейских отношениях наблюдательности и психологии у вас ни на грош. С первою половиною вашей фразы я согласен: конечно, вы не пара Евлалии Александровне. Я ставлю ее в мыслях моих неизмеримо выше вас. Но вы язвите меня, будто я считаю себя достойным ее. Это -- после того, как я вам определил ее девушкою, ищущею в жизни подвига? Неужели вы думаете, что если бы я мог дать подвиг этот, умел бы его найти и повести ее к нему, то я уступил бы ее кому бы то ни было -- не только что вам, Георгий Николаевич? Но куда же я гожусь рядом с нею -- я бедный, на медные деньги ученый, артиллерийский офицер? В нерассуждающие няньки, в механические сторожа ее спокойствия -- разве? Так муж-нянька ей не надобен, нужен ей муж-товарищ и вождь... От души желаю вам таковым оказаться. Хотя не надеюсь, но -- первый и больше всех буду рад.
Он взялся за фуражку.
-- Мне кажется,-- задумчиво произнес Георгий Николаевич, не замечая жеста его,-- мне кажется, я догадываюсь, о ком вы говорили, намекая, что у меня есть враг... Это -- Антон Арсеньев, не правда ли?
-- Я уже имел честь объяснить вам, что не считаю себя вправе называть... Кто бы он ни был, вам не следует его бояться. Раз он мне известен, я не допущу его сделать вам зло, потому что зло вам -- зло Евлалии Александровне.
-- Странный вы ангел-хранитель!
Арнольдс болезненно улыбнулся.
-- Ангел-хранитель? А вы не думаете, что все ангелы-хранители -- такие?
-- То есть?
-- Да -- что им очень редко случается любить людей, которых они соблюдают? Ну за что ангелу любить такое пестрое ничтожество, как человек? А соблюдать надо, потому что -- обязанность, потому что того требует какая-то особая высшая любовь, в которой человек -- только атом... И вот -- плачет, а соблюдает. Вы заметили, что ангелов-хранителей улыбающимися рисуют только при детских колыбелях, а с взрослыми они либо строги, либо плачут? Ну-с, однако, это уже -- страничка из философии непризнанного и доморощенного мечтателя... Мне такие мысли, по преимуществу, на дежурстве приходят... Разговора нашего прошу вас не забывать, а затем -- имею честь кланяться.
-- Руки-то мне, все-таки, подать не желаете? -- насмешливо бросил ему, еще не отвечая на поклон, Брагин.
Арнольдс повел усами.
-- Мы наедине: что же нам лицемерить друг перед другом?
-- Ах, наедине? В обществе мы, значит, по-прежнему, добрые знакомые?
-- Какая же причина нам ссориться?
-- Так что -- вы будете подавать мне руку?
-- Буду.
-- Послушайте, Арнольдс, а не приходит вам в голову такая возможность, что вы-то подадите мне руку, а я вам не подам?
Федор Евгениевич взглянул твердо, ясно.
-- Спросите вашу совесть,-- сказал он внушительно, без злобы,-- если она ответит вам, что вы имеете право не подавать мне руки,-- не подавайте. Еще раз -- желаю быть здоровым.
Дверь закрылась. Брагин поднял свою корректуру и карандаш, но внимания не нашлось ни в мыслях его, ни в расстроенном лице, ни в омраченных глазах... Сделав две-три пометки, он швырнул правку на стол и, руки в карманы, с папиросою в зубах, заходил по номеру.
"Какой тип...-- тревожно и с волнением любопытства думал он.-- Вот фанатик!.. Какой тип!.. Однако..."