Закат еще играл червонным отблеском на верхушках деревьев, но внизу уже сгущались ночные тени, и над осокой забелели тонкие струйки тумана.
-- Как мы отстали однако! -- сказала Евлалия и шевельнула веслом, распространяя по проливу широкую, мелкую рябь.-- Но здесь так хорошо и тихо, такое милое, ласковое освещение, что лень двигаться из этого уголка. Впрочем -- через полчаса течение все равно принесет нас к пристани. Алиса Ивановна будет недовольна и сделает мне выговор за наш tête-à-tête {Свидание наедине (фр.).}. Она ни слова не сказала бы, будь на вашем месте Рамзай или Гарусов, но вы не в милости. Для своей баловницы и любимицы она желает жениха солиднее скромного артиллерийского поручика, а между тем сильно подозревает, что мое бедное сердце пленено вами. Она вас терпеть не может и называет вас за глаза le grand fusilier... {Большой стрелок... (фр.).} Почему fusilier?
Евлалия засмеялась. Улыбнулся и Арнольдс.
-- Бог с нею! -- возразил он густым низким голосом.-- Мы с нею -- как две ревнивые собаки: своя Фиделька ворчит на чужого Азора. Я ее, в сущности, очень люблю.
-- За что?.. Ах да! Впрочем, я и забыла: вы ведь всех любите...
-- Ну это вы очень ошибаетесь!
-- По крайней мере, я, сколько знаю вас, ни разу не слыхала, чтобы вы дурно отозвались о ком-нибудь. Или вы хвалите человека, или молчите о нем.
-- Вы напрасно думаете, что я такой... безразличный. Вы мало меня знаете... напротив! Нет, я только не люблю... м-м-м... разговаривать. Я узкий человек и, что называется,-- уж не смейтесь над старинным словом... другого, ей-Богу, не подберу! -- "с правилами"... Евлалия улыбнулась.
-- Ну еще бы!.. Un vrai homme d'ordre... {Истинный человек порядка... (фр.)} это даже Алиса Ивановна признает!..
-- У меня выработан известный нравственный кодекс: сложить его мне стоило многих мыслей, огромного труда над собою, и я в него верю. Если бы мне пришлось отступить от него, то жить мне стало бы очень трудно, тяжко и совестно.
-- И других по своему кодексу меряете?
-- И других. Чем же другие хуже меня? И других!
-- А -- если не подходит под мерку?
Арнольдс помолчал, соображая,-- он не быстро думал,-- потом сказал с убеждением:
-- Значит, худые люди. Надо дальше от них. Или негодяи, или заблудившиеся.
-- Вот как?! -- протянула Евлалия с строгим удивлением.-- Заблудившийся вместе с негодяем? Если человек заблудился, вы отходите от него дальше?.. Я бы лучше дала руку, чтобы вывести его на дорогу.
Арнольдс опять долго молчал.
-- Да и я даю... но,-- простите,-- сперва долго приглядываюсь. Я не только не любвеобильный человек, Евлалия Александровна,-- я подозрительный, угрюмый человек. Я неважного мнения о людях. Негодяев на свете много. Куда больше, чем заблудившихся. Признаюсь: когда я ребенком читал Библию, я вместе с Ионою сердился на Бога, зачем Он разжалобился и пощадил обреченную казни Ниневию. Правило, что лучше отпустить девять виновных, чем загубить между ними одного невинного, писано не для меня.
-- Это -- жестоко,-- прошептала Евлалия.
-- А что я избегаю дурно говорить о людях,-- продолжал, увлекаясь, Арнольдс,-- так тут особое рассуждение. Я так полагаю: если я вижу зло, то либо должен с ним бороться до последнего, либо, как хохлы говорят, сиди и не рипайся: делай вид, что его для тебя не существует. То же и с человеком. Или ты не суди его совсем, или, если считаешь его вредным, истреби его.
-- Даже истреби?
-- Ну... обезвредь... я не знаю, какое там в точности нужно выражение... от случая зависит! Если ничем другим нельзя обезвредить, как истребить, то, конечно, только истребить и остается. Ведь не о негодяе вопрос,-- о тех, кто от него терпит...
-- Жестоко! -- повторила про себя Евлалия. Арнольдс развивал свою исповедь.
-- В целом свете зла не вывести, всех негодяев по рукам и ногам не скрутить. Дон Кихотом быть я не имею охоты. Я не герой, мой мир тесен. У меня есть служба; я знаю и люблю свой шесток -- свою батарею и своего солдата; у меня есть семья, есть кружок любимых друзей... Вот здесь я свой, родной, человек, и -- смею сказать -- не бездеятельный!.. К тем, кто мне близок, я негодяя не допущу, а встану против него грудью. А так как на все общество таким принципом не раскинешься, то, следовательно, держись, Федор Евгениевич, своей рамки, береги ее честь и целость, не лезь в чужие дела и не выражай своего мнения о людях, которых не изучил и не проверил. Может быть, это несколько педантично, сухо и... скучно, но мне кажется, что так честнее...
-- Да... честнее...-- задумавшись, довольно нерешительно и совсем уж без восторга повторила Евлалия.-- Вы не хотите много обещать и мало давать...
-- Все огромные нравственные обещания прекрасны,-- сказал Арнольдс,-- но обещания неисполненные отвратительны. Когда мыльные пузыри разлетаются в воздухе, от их радуги оседает на людей противная мокрая слизь холодного мыла...
Евлалия засмеялась.
-- А все-таки, что ни говорите, мыльный пузырь красиво летит!.. И я первая -- виновата! -- очень люблю смотреть, как они играют на солнце...
-- Да и любуйтесь!.. Бог с вами!..-- несколько принужденно возразил Арнольдс.-- Еще бы вам, такой прекрасной и молодой, не любить веселых огней и красок!.. Ну а вот -- когда пузыри лопаются, холодную пену их позвольте мне от вас отмахивать, чтобы не обрызгала...
-- Словом: все приятное -- мне, все скучное и противное -- себе? -- смеялась девушка.-- Вы милый человек, Федор Евгениевич... вас хорошо иметь другом...
И, пользуясь тем, что течение сблизило "лыжи", она протянула ему руку.
-- Знаете, я с первого нашего знакомства почувствовала, что мы с вами будем друзьями. Это очень странно: всегда подсказывает человеку какой-то инстинкт, как в его жизни будет новый знакомый,-- пройдет мимолетно, без следа, или должен сыграть роль... Ведь это было, кажется, на балу в дворянском собрании?.. вас представил,-- я помню,-- Гарусов... Я никогда потом не могла понять: почему вы, всегда такой спокойный, находчивый, un homme tout à fait comme il faut {Человек вполне приличный (фр.).}, показались мне сперва -- простите за откровенность! -- странным, неуклюжим, даже немножко смешным? Но вы мне сразу стали симпатичны: у вас в глазах тепло было...
Федор Евгениевич радостно засмеялся.
-- Еще бы! Я тогда уже часа два как был по уши влюблен в вас. По крайней мере, так кажется мне теперь, потому что я не могу уже представить себе такого времени, чтобы я знал вас, а еще не любил. Первый образ, в котором вы представляетесь мне,-- это -- как я впервые увидал вас... в вальсе с Гарусовым... ах, и хороши же вы были на том балу!.. и я уже люблю вас в нем и мучительно завидую Гарусову, зачем он кружит вас по залу, а я не могу...
-- Перестаньте, Федор Евгениевич!.. Вы знаете, что я не люблю, когда вы так говорите...
Голос Евлалии прозвучал мягкою, вынужденною досадою.
-- Ведь мы условились, что мы друзья -- только друзья. Зачем...
Евлалия сильно ударила веслом по воде и опередила Арнольдса. Он догнал ее.
-- Вы сердитесь? -- робко проговорил он.-- Простите меня: я забылся. Это не повторится.
Евлалия молчала и гребла. На черты ее прекрасного лица, уже неясные в надвигавшихся сумерках, легла, казалось Арнольдсу, печальная тень.
-- Нет, не то! -- резко сказала она и затормозила "лыжи", сердито пеня черную воду.-- Зачем притворяться? Я хочу быть откровенна с вами, как с самою собою, потому что очень уважаю вас... после мамы больше всех... даю вам слово! Я не сержусь на вас, а мне неловко, стыдно, когда вы говорите о любви!.. Мне стыдно, что я не люблю вас так, как вы хотите...
-- Евлалия Александровна!..-- с волнением начал было Арнольдс.
-- Да, стыдно!.. Я никого не знаю, кто стоил бы любви больше, чем вы, и, вероятно, никогда не узнаю. Я вас уважаю, вы мне очень дороги... и все-таки я чувствую,-- ну поймите: помимо своей воли, чем-то высшим себя чувствую! -- что не могу я любить вас, не в силах стать вашею женою...
-- Евлалия Александровна,-- сдержанно возразил Федор Евгениевич,-- извините меня, если я скажу вам на это несколько слов... нарушу ваше запрещение. Вот видите ли: вы так добры -- говорите сами, что имеете ко мне дружеские чувства, уважаете меня... Я клянусь вам: когда я делал вам предложение, то и не мечтал получить больше, чем вы даете мне этими словами... Я далек от мысли зажечь страсть в вашем сердце: где же мне? Я считаю вас слишком выше себя... во всех отношениях!.. Право любить вас и беречь как свое сокровище, открыто поклоняться вам как своей святыне, немного дружбы и доверия да честное отношение к имени, которое я вам дам,-- вот все, чего я ожидал от нашего брака, если бы... Да! Вот все,-- и мне довольно!
-- Да мне-то не довольно, Федор Евгениевич!..-- перебила Евлалия.-- Дружба... уважение... доверие... все это хорошо!.. Но для того, чтобы вместо Ратомской назваться Арнольдс, мне действительно надо почувствовать себя не Ратомскою, но Арнольдс!.. Чтобы я сознала себя не маминою, не своею, но вашею!.. и сознала бы раньше вашего предложения, вашего признания, вашего первого поцелуя!.. Я не знаю, права ли я; может быть, и нет; может быть, я слишком требовательна в своих запросах от жизни... Но видите: и у меня тоже есть свое "так честнее"!..-- слабо улыбаясь, повторила она недавние слова Федора Евгениевича.
-- Да! -- серьезно возразил он,-- я именно так вас и понимаю. Ваш первый поцелуй получит только тот, кому вы отдадите себя на жизнь и на смерть. Да! Но ведь только так и честно.
Евлалия задумчиво покачала головою.
-- А Оля? Уж она ли не безупречная девушка? Однако идет же за Евграфа Сергеевича...
-- Разве она не любит его?-- тихо удивился Арнольдс.-- Разве ее брак -- по расчету?
-- Конечно, нет: кто говорит о расчете? Он ее любит, не противен ей, известен за доброго малого и порядочного человека... Но это партия, а не брак. Каролеев даже и предложения-то сам не сумел сделать. Алиса Ивановна объяснялась за него... Оле это ничего, а я бы не могла! Впрочем, она, выходя замуж, все-таки хоть человека знает... А иные и без того... на-авось, на "стерпится -- слюбится..." И -- ничего: уживаются... Но я не могу. Еще подростками мы в этом расходились с Олею: она всегда мечтала сделать хорошую партию, а я то думала о монастыре, то -- как меня будет кто-то любить, и как я его полюблю... полюблю, и уже ничего у меня не останется в душе, кроме этой любви....
Совсем стемнело. Арнольдс с трудом различал впереди себя серое пятно -- платье своей спутницы, быстро двигавшейся к пристани. Они уже выплыли из пролива и пересекали наискось, высокою водою, глубокую заводь с мрачным призраком арки, полупогрузшей в глубине берегов, сходящихся над стоком плотины.
-- Любовь! -- тихо, как будто не Евлалии, а самому себе, вымолвил Арнольдс.-- Пестрая она!.. Капризная... ряженая... жестокая... Представляете ли вы себе, дитя мое, по крайней мере, какое вам нужно чувство? чего вы с ним ждете, во что веруете?.. А то ведь настоящая-то любовь придет к вам, а вы ее и не узнаете!.. Тысячи девушек ждут ее, как вы, и, когда она приходит, обманываются, не узнают...
-- Не узнать любви?!
-- Не узнают!.. Не одна она ходит, целая свита призраков и обманов за нею!.. И красивых, эффектных!.. Мираж, случайность, ложную вспышку сердечного огня принимают за истинное и конечное!.. И часто не годам -- десятилетиям надо пройти, чтобы женщина поняла: нет, то был фейерверк любви, а не сама любовь!.. Истинная-то любовь,-- вот она где таилась и тлела для меня целую жизнь, а моя жертва понапрасну сгорела... по ошибке... не на том алтаре... не перед тем Богом!..
Евлалия молчала. Она плыла по отражению прибрежного леса и совсем исчезла на фоне черной воды и темных деревьев. Только всплески воды доносились до слуха Арнольдса. Наконец он услышал:
-- Я много думаю о любви, но говорить о ней не умею.
Арнольдс вздохнул и ничего не возразил. Вдали показались разноцветные фонарики лодочной пристани при "курзале". Всплески весла впереди прекратились, и в темноте, тепло и страстно, нежным, звенящим звуком раздался красивый голос Евлалии, и хотя говорила она тихо, но,-- показалось бедному влюбленному,-- слова огромные, как мир, и важные, как вечность.
-- Любовь -- это вот: чтобы вся жизнь сразу пламенем вспыхнула, горела -- горела долго, а потом сразу погасла бы... и это -- смерть!
"Вот так-то я и люблю тебя!" -- подумал Федор Евгениевич, и в груди его все задрожало, и весь он стал полон страстной мысли, и сам чувствовал, как она засветилась на его лице. И он был рад, что темно и что Евлалия не видит его в эту минуту так близкой к ней беззаветной страсти. Он так любил и так наслаждался блаженством любить, что сейчас ему не надо было и взаимности, чтобы быть счастливым. Красота чувства, полнота жизни сами были наслаждение...
К пристани они доплыли, уже не сказав друг другу ни слова...