Безлунная теплая ночь тихо плыла над Царицыном. Молодые гости Ратомских -- назло потемкам, хоть глаз коли,-- разбрелись по довольно большому, одичалому и бесхозяйному саду при даче, оступаясь с дорожек в росистую траву и безжалостно обтаптывая дерновые газоны цветника. Звенел смех. Золотились в черной пропасти ночи огненные звездочки сигар и папирос.
-- Хорошо в жмурки играть,-- кричала Лидия Мутузова,-- и глаз завязывать не надо!
Бурст громко пел на мотив хора из "Рогнеды":
Ночь темная,
Лошадь черная,
Еду, еду я
Да пощупываю
Тут ли она?
На горизонте то и дело взлетали змеями ракеты и бураки, цветными яблоками рассыпались римские свечи: десятки дачных Ольг тоже справляли именины. Где-то кричали "ура". От курзала, опоясанного лентою тусклой иллюминации, наплывали звуки оркестра, игравшего попурри из "Фауста". Уже скрипели,-- пророчицы скорой осени,-- большие травяные стрекозы, трещали колотушки ночных сторожей, и на ближней,-- только овраг перейти,-- церкви время от времени уныло тявкал разбитый колокол, возвещая о бдительности блюдущего храм калеки.
-- Если бы я был оперным режиссером,-- говорил Квятковский, влача на локте своем Лидию Мутузову,-- я непременно именно такую темноту закатил бы в третий акт "Фауста". Это -- пошлая традиция, чтобы при полной луне... "Луна, балкон, она и он..." И к тому же театральная луна всегда подло-зеленая... Нет, пусть будет темно, как в желудке негра, упавшего в колодезь.
-- Фи, Квятковский! -- запищала какая-то из барышень.
Он, не смущаясь, продолжал:
-- Ночь дышит зноем и благоуханиями... Вы слышите аромат резеды и левкоев? Говорят: мещанские цветы... Но ведь и Маргарита была мещанка!.. В ее саду, конечно, цвели и резеда, и левкои... Но главное -- чтобы темно. И из мрака звучит, как медная труба, голос Мефистофеля... вы слыхали Джамета?
Notte, stendi su lor l'ombra tua! *
* Ночь, расстилающаяся над сенью твоей! (фр.).
И зловещая фигура его одна, как кровавое пятно на черной доске, озаряется внутренним пламенем... вот так!..
Сильно раздув папиросу, он на миг сверкнул пред барышнями огненною и действительно дьявольскою рожею.
-- В такую черную ночь,-- насмешливо возразила Мутузова,-- Маргарита, пожалуй, не отличила бы Мефистофеля от Фауста, а Фауст Маргариту от Марты.
-- Не клевещите на инстинкт! -- возразил Квятковский с комическою печалью.-- Увы и ах! -- нет! Фаусты всегда остаются при красавицах Маргаритах, а хромым Мефистофелям -- судьба всегда ковылять при Мартах...
Dura necessita, signora!
Dura necessita! *
* Суровая необходимость, синьора! // Суровая необходимость! (ит.).
-- Боже, как вы фальшивите, Квятковский!
-- Ничего: помрем, будем в раю, все на одинаковые гласы запоем... В том расчете я на сем свете и петь не учился. А что верно, то -- верно. Доказательство налицо. В эту темную, обаятельную июльскую ночь, где они -- наши прекрасные Маргариты? Ольга Александровна, сидя на ступеньках террасы, воркует с женихом. Евлалию Александровну осаждают наперебой Арнольдс и Брагин: вон как пыхают сигарами, там, у вишен, над оврагом. А мы с Антоном Валерьяновичем и толстомясым Федосом конвоируем вашу драгоценную особу.
-- Уже Марта я у вас оказываюсь! -- обидчиво вскрикнула Мутузова.
Одна из сигарных звездочек отделилась от вишен над оврагом, куда только что показывал Квятковский, и быстро поплыла по направлению к матово сияющей за парусиною террасе. По белесому сквозь ночной мрак кителю и характерному тихому покашливанию можно было издали признать Арнольдса.
Квятковский выразительно посвистал:
-- Одним Фаустом меньше... Нашего полку прибыло!.. Ну, брат: qui va à la chasse, perd sa place! {Кто место свое покидает, теряет его! (фр.)}
Другая, оставшаяся под вишнями, звездочка громко и красиво декламировала звонким, сочным, молодым баритоном:
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей,
Пусть разбит и поруган святой идеал,
И струится невинная кровь:
Верь, настанет пора -- и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!
-- Это ваше? -- послышался робкий и счастливый голос Евлалии.
-- Нет,-- коротко и с оттенком нетерпения отрекся баритон и продолжал:
Не в терновом венце, не под гнетом цепей,
Не с крестом на согбенных плечах,--
В мир придет она в силе и славе своей,
С ярким светочем счастья в руках...
-- Это ваше. Я уверена, что ваше!..-- тепло и трепетно лепетала Евлалия.-- Это так хорошо, что должно быть ваше!..
Баритон засмеялся.
-- После вашего лестного восклицания даже грустно отказываться! Нет, Евлалия Александровна, не мое, но я желал бы написать такие стихи... Это некоего Надсона... из совсем начинающих... способный мальчишка! Стихи даже еще не напечатаны, кажется... Я в рукописи читал.
-- Вы с ним знакомы?
-- Да, встречал у Плещеева...
И не будет на свете ни слез, ни вражды,
Ни бескрестных могил, ни рабов,
Ни нужды, беспросветной, мертвящей нужды,
Ни меча, ни позорных столбов.
-- В самом деле хорошо! -- сам прервал он свою декламацию.-- Не Некрасов, конечно, но в своем роде что-то, стоящее Некрасова... Об этом Надсоне у нас начинают говорить. Он -- надежда.
О мой друг! Не мечта этот светлый приход,
Не пустая надежда одна:
Оглянись,-- зло вокруг чересчур уж гнетет,
Ночь вокруг чересчур уж темна...
А ведь и правда, что уж чересчур темна! -- внезапно засмеялся он.-- Слышите? И Бурст поет про то же самое...
-- Ну что это, право, Георгий Николаевич,-- жалобно заговорила, словно заплакала от досады, Евлалия Ратомская.-- Как я не люблю... У вас это всегда: настроение перебить...
-- Виноват, не буду, виноват... Что поделаете? Родился под смешливою звездою!.. Грешный человек: люблю диссонансы!.. Больше не буду, виноват! Слушайте конец.
Мир устанет от мук, захлебнется в крови,
Утомится безумной борьбой,
И поднимет к любви, к беззаветной любви
Очи, полные скорбной мольбой...
-- Дивно!..-- звучным вздохом вырвалось у Евлалии.
-- Да! Молодчина!.. А взглянуть: так себе, юнкерок... Талантлив! Очень талантлив!
-- Скажите, Георгий Николаевич,-- после довольно долгого молчания, в котором она старалась запомнить последние стихи, начала Евлалия,-- в вашем литературном круге все и всегда так хорошо относятся друг к другу, как вы говорите о своих товарищах?
-- О нет! Конечно, как во всяком муравейнике, много соперничества, зависти, ревности, интриг... Но я мало общаюсь... Притом: кому же я могу завидовать? Тургенев умирает. Толстой не пишет... Салтыков?.. Мы не соперники. У меня своя особая дорога...
Баритон литератора при этих словах исполнился самодовольствием и самолюбованием почти благоговейными.
-- Впрочем, вот Надсону сейчас завидую,-- благосклонно шутил и смеялся он.-- Как он на вас подействовал!.. Я не знал, что вы так любите стихи, и жалею, что не пишу стихов. Мне хотелось бы, чтобы какое-нибудь мое слово запало в вашу душу с такою же силою... Ах, эти поэты! Платон желал изгнать их из своей "Республики" и был прав: музыка стиха -- колдовство, они запевают сознание, как соловьи, и очаровывают женщин...
-- И проза может быть как стихи,-- робко заметила Евлалия.-- Вот -- тургеневские "Стихотворения в прозе"... Я две ночи читала... до света, напролет...
-- Да, конечно! Старику удалось создать новый литературный genre {Жанр (фр.).}. Я в нем тоже иногда пишу,-- снисходительно согласился Георгий Николаевич.-- Безделушки!.. Не это решит жизнь, и не то сейчас нужно.
-- Что же? -- еще тише, вся превращенная во внимание, спрашивала Евлалия.
Писатель помолчал, потом отчеканил внушительно, веско и серьезно:
-- Нужно дело в слове, Евлалия Александровна. Печать должна вкопаться в правду жизни. Пусть раздаются только такие слова, которые сами по себе будут живым делом. Понимаете?
-- А Салтыков? -- осторожно заметила Евлалия.-- Он разве не к живому делу всех нас зовет?
Писатель возразил с большим почтением, но тем же снисходительным тоном, как о Тургеневе:
-- Великий отрицатель... Пора дать обществу положительные устои. Понимаете? Почва готова... Надо на ней строить. Ясно?
Евлалии ясно не было, но она стыдилась сознаться: Георгий Николаевич произнес свой суд так решительно и небрежно, словно провозглашал детскую, общеизвестную истину, что дважды два четыре, земля вращается вокруг солнца, магнит имеет способность притягивать железо.
-- Я поняла...
Георгий Николаевич продолжал:
-- Старики на это уже не способны. Они слишком художники. Их заел "хороший вкус". Я не поклонник писаревщины: это веяние уже отошло в вечность вместе с лохматыми семинаристами в синих очках и стрижеными девицами правоверного нигилизма. Но и художество слова спело свою песню. Будущее не за ним. Из стариков, кто поумнее, сами сознают свое бессилие и слагают оружие. Гончаров замолк после "Обрыва". Тургенев провалился с "Новью" и с испуга начал лепетать, как впавший в детство... какие-то мифы, побасенки, легенды!.. Островский исписался до жалости. О графе Льве Толстом я знаю наверное, что он бросил перо, отказался от художественного творчества навсегда... Он учится по-гречески, чтобы читать Евангелие в оригинале, и целуется с какими-то сектантами... Да! Сумерки богов! Но так и должно быть, потому что не боги теперь нужны.
-- Но все их так любили... и я вот! -- возразила смущенная Евлалия.-- Я просто не знаю... Я так привыкла вам верить, и, конечно, вы такой знаток во всем этом... Но, если они уйдут, право, Георгий Николаевич, станет ужасно пусто!..
-- Где! В душе или в России? -- засмеялся писатель.-- Не беспокойтесь! Свято место пусто не бывает.
-- Боги уйдут, а кто им на смену?
-- Люди! -- сказал Георгий Николаевич, и в тоне его голоса, до сих пор слегка недовольном, послышались сильные, горделивые ноты.-- Люди широкой искренности, сознающие самих себя, не имеющие идолов и не желающие быть идолами.
-- Как? как вы сказали? -- внезапно раздался у самой скамьи ленивый густой голос Антона Арсеньева.
Георгий Николаевич вздрогнул, а Евлалия даже слегка вскрикнула от неожиданности.
-- Фу, как вы незаметно подобрались!..-- с досадою сказал писатель.-- У вас волчий шаг... Можно ли так пугать?
-- Виноват, Евлалия Александровна,-- деланно тянул Арсеньев, качаясь перед ними над тростью, как длинное, узкое, черное привидение.-- Как вы сказали,-- повторите пожалуйста, monsieur Брагин? -- Меня заинтересовало... Будущее принадлежит людям без идеалов и негодным в идеалы?
-- Ничего подобного! -- с тою же досадою возразил Георгий Николаевич.-- Я говорил об идолах, а не об идеалах.
-- А! Это, разумеется, не одно и то же! -- промычал Арсеньев, странно засмеялся и зашагал дальше.
-- Он испугал вас? -- мягко, с нежным беспокойством спрашивал Брагин Евлалию: когда она вскрикнула, ее рука нечаянно инстинктивно очутилась в его руке, и он, сам весь всколыхнувшись, не замечал, что продолжает удерживать эту мягкую, нервную ручку в своих ладонях.-- Оригинальный господин!.. Я слышу, как бьется ваше бедное сердце.
Евлалия сообразила наконец, что ее рука все еще остается в руке литератора, сильно покраснела в темноте -- и отодвинулась от своего собеседника.
-- Я его вообще боюсь.
-- За что? Он, кажется, не из опасных? Правда, строит из себя какую-то демоническую фигуру. Это смешно. Это осталось в прошлом десятилетии.
-- Нет, мне все равно,-- пусть бы строил себе, что ему угодно!.. Я не напускного в нем боюсь, а в нем настоящее есть... страшное!..
-- Вот как! -- опять слегка недовольным тоном воскликнул Брагин.-- Не подозревал... Так он у вас, оказывается, в некотором роде таинственный незнакомец?! В наш век эти господа бывают двух категорий: или заговорщик, или червонный валет... Он из которой?
-- Ему отличиться хочется,-- разъяснила свою мысль Евлалия,-- понимаете? -- чтобы не быть, как все... Это в нем кипит, гложет его. А изумить мир нечем.
-- Я слыхал, напротив, что он замечательно даровит.
-- Да, но все -- как-то наполовину. Дилетант. А он по гениальности тоскует. Когда я была в последний раз у его сестры, Сони, он показывал мне свои настольные книги, сочинения какого-то итальянца, очень толстая и с ужасными рисунками... точно ад!.. В них, он говорит, доказано, что гений и сумасшедший -- две стороны одной медали, и преступление -- изнанка таланта.
-- Ага! Ломброзо! -- с одобрением отозвался Брагин.-- Теперь это страшно в моде! Наш Дриль апостольствует о том же в России... Что же? Вы опасаетесь, что мрачный господин, разочаровавшись в своей гениальности, захочет перевернуть медаль и вместо талантов блеснет безумием?
-- Ему отличиться хочется,-- твердила Евлалия.-- Вот увидите: он убьет кого-нибудь, чтобы отличиться... или себя убьет как-нибудь особенно, чтобы даже и хоронить его не стали!.. Он нелепый, я его боюсь...
-- О нет, он жалок...-- с презрительным снисхождением возразил писатель и, помолчав, прибавил:
-- Алкивиад, не имеющий собаки, чтобы отрубить ей хвост.
Евлалия сразу развеселилась и залилась звонким, серебряным смехом.
-- Ах, это метко!.. Право, вы один умеете находить такие сравнения... коротко, полно и прямо в цель!..
-- Ремесло! -- скромно улыбнулся Брагин.-- А желание отличиться, то есть выделиться из толпы,-- заговорил он с мягкою, покровительственною серьезностью,-- совсем не так дурно, как вы думаете. Оно пугает вас вообще во всех людях или только в этом господине? Так называемые непризнанные гении,-- конечно, фигуры весьма печальные и тяжелый народ, но стремиться к гению... что же туг ненормального? Я первый сам хотел бы... да! Я очень хотел бы "отличиться", как это вы называете...
-- Вы и Антон Арсеньев!..-- восторженно воскликнула Евлалия.
Брагин скромно поклонился ей в темноте...
-- Что вам искать как отличиться? -- с искренним волнением говорила девушка.-- Вы Богом отличены!.. Вы великий талант, может быть, гений!.. Вам ли сравнивать себя с Антоном Арсеньевым?!
Брагин смеялся ласковым смехом человека, чересчур польщенного, но -- уж так и быть! -- сдающегося верить похвалам...
-- Так решил обо мне мой маленький друг, Евлалия Александровна Ратомская,-- нежно и весело возразил он.-- А еще кто?
Длинная фигура Антона Арсеньева опять выросла черною коломенскою верстою.
-- А знаете? -- промямлил он,-- я обдумал: и так, и этак выходит очень хорошо... И без идолов, и без идеалов!.. Превосходно! Вы находчивы. Мне нравится...
Брагин привскочил на скамье почти в бешенстве.
-- Антон Валерьянович! -- вскричал он,-- так нельзя... Вы во второй раз подходите как тень и пугаете неожиданностью... У всех есть нервы!
-- Да, у всех...-- любезно подтвердил Антон.
-- Присаживайтесь к нам,-- предложил Георгий Николаевич,-- и будем беседовать... А то -- что же так странно: из мрака ночного в тьму кромешную? Точно с призраком... Тут, кстати, и старое кладбище недалеко...
-- Садитесь, Антон Валерьянович,-- предложила и Евлалия.
Но он продолжал качаться над тростью и мямлил, посмеиваясь своим горьким, нехорошим смехом:
-- Нет, благодарю вас... Георгий Николаевич будет говорить, вы -- слушать... а я причем?
-- Говорите вы, я буду слушать,-- принужденно пошутил Брагин.
-- Мужчины друг друга слушать не охотники,-- небрежно, вскользь заметил Арсеньев.-- Я лучше пойду, приглашу к вам которую-нибудь из дам... тогда получатся два оратора и две слушательницы. Это вас устраивает?
-- Сделайте одолжение!..-- пробормотал несколько озадаченный Брагин.
-- В самом деле,-- почему все нас позабыли? -- скрепя сердце, вторила Евлалия.-- Приведите к нам Лиду Мутузову, Любу Кристальцеву или старшую Бараницыну...
-- У-гу!..-- пробурчал Арсеньев, проваливаясь в ночной мрак.
-- Большой чудак! Нет, Евлалия Александровна, он просто большой чудак!..-- расхохотался Брагин.
-- Кривляется,-- с отвращением сказала Евлалия.-- И он зол за что-то.
-- Может быть, извините меня...-- ласково начал Георгий Николаевич,-- может быть, маленькая ревность?
-- По какому праву?
Голос Евлалии прозвучал резко и надменно: все Ратомские, очень мягкие обычно в жизни, умели, если серьезно задеть их самолюбие, мгновенно делаться гордыми и неприступными, как боги.
"Ого! -- подумал Георгий Николаевич: такую интонацию он слышал от Евлалии в первый раз.-- Однако ты с ногтем!.."
И продолжал вслух:
-- Печальный шут помешал мне развить свою мысль и выбил меня из настроения. Боюсь, что теперь я уже рассеялся и не смогу ввести вас в мою систему с тою же легкостью... Мы стоим за широчайшую свободу личности; человек, как когда-то сказал Пушкин о поэте, должен быть "сам свой высший суд",-- вот вкратце и весь наш символ веры.
-- Вы,-- это значит: либеральная партия? -- благоговейно спросила Евлалия.
Брагин промолчал.
-- Разве вы не либерал? -- переспросила сконфуженная Евлалия.
Брагин тихонько засмеялся и все молчал.
-- Но, Георгий Николаевич, как же это? -- совсем уже расстроенным голосом говорила сбитая с толку девушка.-- Вы пишете в таких журналах... Мне Любочка сегодня говорила, что вас даже Михайловский хвалит... У вас такие знакомые... сам Салтыков...
-- О!-- поспешно сказал Брагин,-- с этой точки зрения,-- конечно: я считаюсь в либеральном лагере... и очень горжусь честью, право!.. Но -- между нами будь сказано: лагерь, партия... претят... эти кодексы!.. Таланту в них тесно!.. Знаете ли, я диссидент по натуре: чрезмерное правоверие меня бесит и вызывает на протест!.. так и подмывает восстать против всех скрижалей и заповедей!
-- Но как же без скрижалей?-- изумлялась Евлалия, очень взволнованная; она не ожидала таких откровений.-- Ведь заповеди -- это принципы?
-- Ах! -- почти сердито откликнулся Брагин: он в темноте морщился и даже рукою отмахивался.-- Вот слово, которым в России злоупотребляют, как маслом в кашу: вали больше, авось не испортишь!.. Принципы, дорогая Евлалия Александровна, растут вместе с культурою и проявляются человеком вовсе не потому, что он примет на себя кличку либерала или консерватора, а потому, что если он культурен, они живут в его уме и сердце, почти как прирожденные идеи, и, как подсказывают ему ум и сердце, так и должен он направлять свою деятельность... Да!.. Искренность мысли, искренность слова, искренность дела!.. Никакого лицемерия!.. Никаких оков на мысль!.. Поверьте мне: пред вами один из самых свободомыслящих людей в России,-- я слыву красным, стою на дурном счету у правительства... Но -- вообразите себе невообразимое: в лагере Каткова случайно или по ошибке поддерживают какую-либо согласную с моими взглядами меру. Неужели мне не воспользоваться, пренебречь этою поддержкою только потому, что она -- из лагеря Каткова, а имя Каткова зачеркнуто для либералов кодексом партии густо-нагусто и самыми красными чернилами?!
-- Арнольдс не воспользовался бы...-- медленно произнесла Евлалия.
-- Арнольдс?! -- с презрительным сожалением возразил Брагин.-- Вот -- тип узкого, правоверного либерала!.. На что самостоятельное он годится? Где его личность? где свобода? Он шага не делает, не справясь в скрижалях: согласно ли, мол, шагаю с великими принципами шестидесятых годов? Люди без своего мнения... Впрочем, либеральные офицеры -- всегда самые узкие в партии... Это у них от привычки к дисциплине... На службе он вытягивается перед генералом, а в царстве идей перед Михайловским там, Салтыковым... Служивое "рад стараться"!.. Люди в шорах, без полета фантазии!..
-- Тургенев никогда не был офицером,-- сказала Евлалия,-- однако на пушкинском обеде он не принял тоста Каткова.
-- Романтизм!..-- вскользь бросил Брагин.-- Вы слушайте: я развиваю свою мысль. Шестидесятые годы -- прекрасная историческая эпоха, дорогая Евлалия Алексавдровна, но ведь у нас сейчас стоят уже восьмидесятые,-- двадцать лет разницы... И неужели мы ни на шаг не ушли вперед, ни на йоту не поумнели после этой эры? Я снимаю шляпу пред заслугами шестидесятников, с почтением и любопытством изучаю их политический и нравственный кодекс, но -- моя личная свобода, мое "я" -- мое внутреннее великое "я", то есть от себя выработанное убеждение,-- дороже мне всех кодексов в мире!.. Так что -- не зовите меня либералом! Я сотрудничаю в либеральных органах и дружу с либеральными группами, но я не считаю себя либералом... нет, нет, я слишком индивидуалист!
-- Разве существует такая партия? -- удивилась Евлалия.-- Я не знала. Я думала, что только консерваторы и либералы...
Брагин засмеялся совсем уже снисходительно.
-- Уж не знаю, существует ли такая партия,-- упер он на последнее слово.-- Но знаю, что я принадлежу только к ней. Георгий Николаевич Брагин, индивидуалист, брагинской фракции... Ага!.. Вот и наш угрюмый гидальго, и с ним действительно кто-то из дам...
-- Только одна,-- вежливо отозвался Арсеньев.-- Остальные, которых вы, Евлалия Александровна, приглашали, собираются танцевать, не пошли...
-- Да... это Алиса Ивановна!..-- воскликнула сконфуженная Евлалия, вглядываясь в ночь.
-- Mais oui, mon enfant! C'est moi,-- послышался старушечий, похожий на крик галки, голос гувернантки.-- Au nom du ciel! Que faites vous donc là dans les ténèbres? Toute la société s'amuse... on danse, on chante, on cause!.. Vous avez mal choisi votre temps pour une leèon de philosophie, ma petite! {Конечно, мое дитя! Это я... Боже мой! Что вы делаете во тьме? Все общество забавляется... Танцуют, поют, беседуют!.. Вы плохое выбрали время для уроков философии, милая моя! (фр.)}
Антон Арсеньев вежливо безмолвствовал.
"Каков? Гувернантку привел! -- с сердитым недоумением соображал про себя Брагин, осторожно выступая темным садом.-- Однако барышня-то права: выходишь ты и впрямь подлец преядовитый..."
A m-me Фавар, увлекая Евлалию вперед, трубила ей в ухо сердитым шепотом:
-- Mais vous êtes folle, ma chère! Vous, vous compromettez. Que dira ce brigand italien d'Антон et le monde entier?! {Да вы с ума сошли, моя дорогая! Вы, вы компрометируете себя. Кто скажет этому итальянскому разбойнику Антону и всему миру?! (фр.)}