Юноши свернули от "Золотого снопа" под гору на глухую дорожку, изрытую змеевидными поверхностными корнями, сквозь чащу густого орешника. Они пошли низами, вдоль пруда, через весь парк, по болотистой почве заливного луга, который лишь очень недавно перестал быть дном и сделался сушею. Насыщенная влагою дорожка, узенькая так, что надо было идти гуськом, дрожала и местами даже хлюпала под ногами. Приходилось прыгать через лужи и пробираться через трясинки и ручейки по наваленному хворосту.
-- Черт тебя знает, Борис, куда ты всегда заведешь! -- ворчал тяжеловесный Бурст, угрязнув по щиколку в черной, сочно чмокающей, жирной почве.
Борис шагал впереди, не обращая внимания ни на протесты Бурста, ни на грязь, налипающую на брюки. Тихон Постелькин плелся сзади. Он протестов не выражал, но перед тем, как ступить на болотистую тропинку, высоко закатал свои серые панталоны колокольчиками, после чего принял вид совершенного удовлетворения.
-- Борис! -- раздраженно крикнул Бурст.
-- У-гу? -- откликнулся тот, с зеленою веточкою во рту.
-- Ты опять траву жуешь? Это -- скверно!..
-- А, черт! Проклятая привычка!.. Спасибо, что сказал!
Он бросил веточку в болото.
-- Хотя, собственно, я не знаю: почему мне не жевать травы? Кому мешаю?
-- Вредно. Мало ли какая дрянь может попасть в рот? Я знаю барышню, которой из-за этой привычки выпилили кусок челюсти.
-- Ну уж это ей -- судьба!
-- Нет, не судьба, а микроорганизмы.
-- Черт бы их побрал!
-- Что ты сегодня расчертыхался?
-- Да кто же их еще поберет? А побрать следует. И на что их открыли? Хочешь слышать парадокс?
-- Валяй!
-- Будет во вкусе брата Антона... Естествознание убивает в человеке мужество и лишает его присутствия духа!
Бурст засмеялся.
-- Да, это действительно во вкусе Антона Валерьяновича. Но -- почему?
-- А почему на войне оказываются храбрецами, обыкновенно, близорукие люди? Потому что они хуже видят грозящую опасность, и сумма их зрительных страхов меньше суммы страхов зоркого человека. Я, когда был маленький, читал чью-то повесть о господине, у которого глаза стали видеть как -- в микроскоп. Есть такая редкостная болезнь. Еще Гиппократом, говорят, описана. Так этот барин, бедняга, не решался тронуться с места, потому что потерял чувство расстояния; едва не сошел с ума от страха, потому что воздух для него превратился в струящийся океан, полный чудовищами; и чуть не умер с голода, потому что мог питаться только миндалем: на всякой другой пище тоже сидели страшные гады и звери!.. Я благоговею пред естественными науками, но боюсь, что рост их сделает нас лакеями инстинкта самосохранения. Ибо человек -- коварнейший трусишка: в невежестве суеверен, в знании животолюбив! Вот что в нас подло! Когда мне случается гулять с отцом в лесу или в поле, и захочется ему пить, он без церемонии ложится на живот к ручью или болотцу, выберет, где струя почище, черпает воду картузом или рукою и пьет. А мы с тобою этого себе уже не позволим. То есть микроорганизмы нам не позволяют... микробы и бактерии!
-- Как будто твой отец не знает о микробах и бактериях!
-- Нет, он отлично, гораздо лучше нас с тобою знает. Но знание-то о них пришло к нему на шестом десятке: оно -- не его века и привычек его не переломит... Оно для него -- поздняя теория, которая не успеет перейти в практику. Он уже не успеет начать бояться микроорганизмов. А вот если мы лугами идем, Да, часом, коровы пасутся, тут папахен мой -- пас: крюк в три версты сделает, а стадом не пойдет,-- быка трусит!..
-- Стало быть, вот тебе и наглядная разница между двумя поколениями. Отцы не боятся микроорганизмов, но боялись быков. Дети не боятся быков, но потрухивают микроорганизмов.
-- Да. Но с быками человеку реже случается сражаться, чем с микроорганизмами: это их, отцов, преимущество и наша беда!
-- Что же? Ты завидуешь незнанию?
-- Нет, не незнанию, а легче было им быть храбрыми,-- вот что действительно завидно. Они не подозревали миллионов врагов своих, которых мы знаем, а следующие поколения будут знать их миллиарды и будут нам завидовать, что нам было легче. Отец мой целует в морду своего Марса. А я не поцелую, хотя Марса очень люблю, потому что памятую об эхинококках. Ну вот, стало быть, у меня одним большим другом меньше, а одним миллионом маленьких врагов больше!
-- Тоже, брат, и мерли тятеньки наши от свинства своего преизрядно! В старину-то, бывало, эпидемия если начнется, то кончалась только тогда, когда уже больше некому умирать!.. Недаром Мицкевич воспел Моровую деву!
-- Да, но, когда эпидемию почитали Моровою девою, Наполеон не боялся "хладно руку жать чуме". А если бы он знал о чумных бактериях, то, пожалуй, лапку бы припрятал.
-- Э! Наши студентики едут на тиф, на холеру,-- не робеют!
-- А разве они не герои? -- вскричал Борис, круто поворачиваясь к Бурсту так близко нос к носу, что тот оступился с тропинки и опять увязил штиблеты. Каких же тебе героев нужно? В блещуших шлемах или с пушками, что ли? Конечно, они герои и гораздо больше делают, чем Наполеон, когда хладно руку жал чуме! И именно потому, что Наполеон не знал, а они знают! Наполеон хвастался, а они -- по любви к человечеству! У них святое дело и благородная наука!.. И кой черт дернул меня пойти на филологический факультет!
-- Да, как-то странно видеть тебя в союзе с аористами!
-- Положим, я историк, а не классик.
-- Все-таки!
Они вышли из болота на дорожку по пригорку, где могли идти уже все трое в ряд. Бурст взглянул на свои ноги, свистнул и сказал:
-- Хороши милашки!
Тихон отстал на минутку, сорвал осоки, медленно и тщательно вытер сапоги, откатал брючные колокольчики и мелкою рысцою догнал Бориса и Бурста.
-- А книжки, которые я тебе оставил, ты читал? -- обратился к нему Борис.
Тихон помолчал.
-- Не все,-- сказал он с расстановкою.-- Я не могу много читать.
-- Почему?
-- Голова затекает, строка на строку начинает лезть.
-- Герцена-то, по крайней мере, прочел?
-- Герцена прочел.
-- Ага! Это хорошо! Вот это, брат, хорошо! -- с удовольствием заговорил Борис, потирая руку об руку.-- Слышишь, Бурст? Он Герцена прочел! Молодец, Тихон! Это, брат, надо, надо!.. необходимо!.. величайший писатель!.. Ну что же тебе у Герцена понравилось? расскажи что-нибудь!..
На лице Тихона выразился плачевный испуги растерянность.
-- Да что же? -- сказал он с печальною досадою.-- Чего тебе? Ты сам все знаешь.
-- Я хочу видеть, как и насколько ты понимаешь, что читаешь.
Тихон сморщился, в глазах его отразилось тяжелое напряжение мысли, он даже котелок свой опять снял, точно ему жарко стало.
-- Что-нибудь, что-нибудь! -- поощрял Борис.-- Первое, что придет в голову.
Тихон краснел и безмолвствовал. Борис всплеснул руками.
-- Неужели ничего не помнишь?
Тихон сделал нечеловеческое усилие над памятью и, с росинками пота над бровями, радостно проговорил:
-- "У нее не было лица взлызистой Медузы".
-- Что? -- изумился студент.
-- Из Герцена.
-- Не помню... Взлызистая Медуза? Про какую это Медузу?
Тихон молчал.
-- О ком читал? У кого это -- "у нее"?
-- Почему сие важно, в-пятых? -- загрохотал Бурст.
Тихон опять вспотел и возразил с унылостью:
-- Я не помню... Я думал: ты знаешь...
-- Как же я могу угадать, откуда -- из целого Герцена -- ты выхватил семь слов?
-- Почему сие важно, в-пятых? -- повторил грохочущий Бурст.
Но Борису было горько.
-- Ах, Тихон, Тихон!..-- жалостно вздыхал он, качая головою и нервно царапая свой нежный, безволосый подбородок.-- Ну что мне с тобой делать? Ах, Тихон, Тихон!..
Тихон еще понатужился. Ему хотелось утешить Бориса, которого он любил искренно.
-- Тоже... которое... крепостное право... Герцен... не одобрял!..-- выжал он из себя.-- Николая Павловича крепко не любил... Да я, Борис, ей-Богу, все знаю и понимаю... Только не могу так сразу вспомнить и складно объяснить...
-- Правда? -- просиял Борис.-- Не врешь? Бурст! Ты слышишь: он все понимает, только не умеет рассказать!.. Ну что же? Приходится мириться с тем, что у него плохая память и телята язык отжевали!.. Лишь бы про себя знал!.. Ну а ведь он -- читал? заметно, что читал?
-- Очень заметно, что читал,-- подтвердил Бурст: ему жаль было, что мальчик волнуется и страдает.
-- Ей-Богу, право, много читал!..-- побожился и Тихон.
По зыбким, дрожащим над коричневою водою мосткам молодые люди прошли в серый ящик общественной купальни. Седой, одноглазый, замечательно безобразный старик, в трехнедельной седой щетине, с беззубым ртом и рваною ноздрею снял с перил и подал Борису и Бурсту их просыхавшие с утра простыни.
Бурст, любивший фамильярничать со всеми, хлопнул сторожа по пояснице.
-- Пугача помнишь?
Старик обиделся.
-- Это мой дед помнил, да и тот, поди, брехал.
-- А отчего ноздри нет?
-- Стерва знахарка выжгла купоросом.
В купальне длинный четыреугольник воды, наполовину светлый под белым небом, наполовину затененный отражением дощатой стены, смотрел холодно и неприветно.
-- Б-р-р..-- говорил Бурст, подрагивая розовым и пупырчатым от воздуха богатырски мускулистым, упитанным телом.-- А небушко осенью дышит!.. Еще неделя-другая, и надо эту купель Силоамскую покидать!.. Ой, братики! О-ой, голубчики! Жутко! Честное слово, боюсь!
Он пощупал правою ногою воду, посинел весь и еще больше вспупырился гусиною кожею, оглянулся на товарищей страшным, испуганным лицом, взвился, бухнул в воду головою вперед и вынырнул,-- уже с лицом веселым из-под нависших сосулями гладких волос...
-- Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй!..-- протяжно завопил он голосом торжествующего, хотя обожженного, человека и фыркающим моржом заплавал вокруг купальни.
Борис, быстро раздеваясь, допрашивал Тихона:
-- О коллективных уроках с товарищами говорил?
-- Не охотятся...
-- Почему?
-- Глупый народ. Думают, что скучно, и опасаются, что с господами.
-- Но это же дико, Тихон! Ты бы им разъяснил разумно!
-- Я и то ругал, что скоты.
-- Ну вот? Ну вот?! Ну как же можно так грубо! Кто же станет слушать тебя, если ты бранишься?
-- Да -- когда огарки без понимания?
-- Нет, нет!.. Значит, ты не умеешь!.. Больше ничего, что не умеешь!.. Как можно, чтобы не понимали своей пользы?
-- Говорят: мы люди коммерческие; торговому человеку оно -- ни к чему.
-- Но это неправда, Тихон! Предрассудок! Тупая неправда! Коммерция -- тоже живая, идет вперед, становится на новые устои, развивает конкуренцию. Торговцу нельзя прозябать в невежестве. Не то его уничтожит образованный и приспособившийся к веку конкурент... Ведь я же объяснял тебе. Чтобы восторжествовали наши идеи, жизнь должна сперва пройти проклятое мытарство капитализма. Следовательно, мы должны развивать капитализм всюду, где можем... в торговле... в промышленности... в земле... Понимаешь? А какое же возможно развитие капитализма, если будущие капиталисты сидят по уши в безграмотном невежестве своем, будто свиньи в болоте, и упорствуют из поколения в поколение оставаться дураками... Ты -- вот что: мы это поправим... Когда переедем в город, ты устрой вечеринку: соображаешь? Я денег дам, пригласи своих товарищей, и я приду... хорошо?.. Ну и я с ними поговорю!.. Может быть, и выйдет дело? А?.. Что же? Попытка не пытка! Я поговорю... А книги давал читать?
-- Книги?
Тихон замялся.
-- Нет, брат,-- чтобы тебе правду сказать, не соврать,-- книг не давал.
-- Вот? Ну это, Тихон, извини, глупо!.. И не оправдал доверия... Нехорошо!
Тихон извинялся:
-- Ненадежные ребята, Боря. Опять же многие не по своим квартирам живут,-- у хозяев. А хозяева -- народ известный: любимое дело -- ходить с обысками по молодцовским сундукам. Батистов Вонифат намедни купил книгу за медный пятак, называется "Большая барыня"...
-- Знаю: Вонлярлярского... Этакое вонючее старье!
-- Так -- за пятак же, а один переплет рубля стоит!.. красивый!.. Хозяин уввдал да корешком Вонифата по морде. Книгу отобрал и в свой комод запер: "Ты,-- говорит,-- нанимался ко мне не в чтецы, а в приказчики! А книгу,-- говорит,-- я на Ильин день подарю помощнику участкового пристава, потому что он будет именинник, и он у нас очень хороший человек, только имеет ту слабость, что ужасный читатель, а книг покупать не любит, чужие зажиливает".
-- Боже мой! Это нравы! Это сознание своих человеческих прав! Жаловался он мировому?
-- Кто?
-- Батистов?
-- Ну вот!!! На хозяина-то?!
-- Бурст! слышал тон? Так ужаснулся, точно хозяин -- коронованная особа или мощи какие-нибудь.
-- Не мощи,-- возразил Тихон,-- а... одно слово: хозяин. Попробуй, поди -- пожалься... мало что места лишишься, но еще всю судьбу свою окончательно потеряешь. Из "рядов" выживут... они все заодно, хозяева-то. Ежели взъедятся, тогда от них -- хотя в другой город беги... Да и то,-- если пронюхают, куда,-- сейчас же отпишут знакомцам, что -- не держите, мол, его у себя: жалобщик!.. Видали мы примеры эти. Последнее дело.
-- Поэтому, если тебя хозяин ударит, ты тоже смолчишь?
Тихон угрюмо замялся.
-- У меня хозяин не драчливый,-- сказал он.-- И бить меня не за что. Я свое дело сполняю.
-- Ну а -- если? Вообрази себе: если?
-- Для чего же я буду воображать, когда знаю, что быть не может? У него -- такое твердое правило: до восемнадцати годов лупи молодцов и в ус и в рыло, а с восемнадцати годов -- шабаш! Потому что довольно неловко: женихи!
-- Скажите, какое совершеннолетие установил! Законодатель тоже! Ах, скотина! До восемнадцати лет он, значит, человека за человека не считает?..
Тихон радостно фыркнул.
-- Нет, не то чтобы... Он прежде никому не спускал, да -- годов пяток назад -- спасибо, помял его один... горяченький... Ну -- три недели в постели пролежавши, после того маленько остерегается. Мальчиков и подручных дует, а нас, взрослых молодцов, не трогает...
-- И тебя хозяин бил до восемнадцати лет?
-- И меня. Чем я святее других?
Он фыркнул еще веселее.
-- Вот хозяйка -- та драчунья. Никого не уважает, ко всякой роже посыкается. На прошлой неделе такую мне плюху закатила, что нуте-ну!..
Борис даже на ногах не устоял -- на скамью присел.
-- Негодяйка! -- едва вымолвил он дрожащими губами.-- И ты еще можешь смеяться? Тебя оскорбили, прибили, а ты -- будто радуешься? О, раб несчастный!
Но Тихон смеялся с хитрым, масляным лицом.
-- Мы на нее не обижаемся. Бабий бой! Потому что она это -- норовит всегда наедине. Очень большая охотница, чтобы ей за плюхи ее сдачи давали.
-- Странный вкус! Бурст, слышишь?..
-- Оно, точно, чудновато. Однако она у нас тем самым известная по всей Москве. Муж-то старый, паршивый, а она женщина еще в соку, нравная, могутная. Вот и любит побарахтаться врукопашную с нашим братом, с молодцами... Руками дерется, а глазами заигрывает. Я, мол, тебя бью -- не жалею, а ты меня возьми да победи!
-- Тьфу! Пакостница!
-- И здоровенная же! Как схватится бороться под силки, тут держись, не зевай: ребра сломает!
-- Однако и нравы! -- плавая, хохотал Бурст.-- Вот так кокетка! Уж именно можно сказать: кокеточка!
Тихон вздохнул:
-- Кому смех, а кому горе. Которые недогадливые и робкие,-- беда: напустится точить, ругать, бить походя, кормить хуже собаки, придирается, покуда со двора не сживет. А вот Арсений Шушкин отдул ее в кладовке так, что еле выползла,-- ну и каждое воскресенье с нею в Останкино ездит, при золотых часах ходит...
-- Боже мой, Боже мой! -- волновался Борис.
А Тихон говорил с удовольствием:
-- У нас -- что! У нас -- благодать. Живи да Бога хвали. Но у Батистова Вонифата хозяин действительно вроде как бы черт или лютый тигр. Дерется -- чем ни попадя. Аршин так аршин. Счеты так счеты. "Большою барынею" этою настолько Вонифата обработал, будто его пчелы искусали...
-- Боже мой! Боже мой!
-- Пр-р-р-росвещение!.. Ежели корешок плотный, кожаный... пр-р-росвещение!..-- орал из воды Бурст, подскакивая вполроста, со сложенными на груди руками, точно морской тритон.
-- Тише ты! -- с неудовольствием остановил его Борис,-- рядом, в дамской купальне, купаются... слышно...
Они стояли и стыли над водою -- Борис, длинный, белый, узкий, с проступающими при движениях ребрами, с устремленною вперед головою на немножко сутулых плечах; Тихон, небольшой и тоже чуть сутулый, с короткою грудью в желтом пуху, с тонкими, портновскими ногами, с тощими руками, повисшими до узлистых колен.
-- С лица ты здоровяк,-- сказал ему Бурст из воды,-- а грудишка у тебя дрянь, и спина -- видать, что слабая. Покуда молод, здоров будешь, а состаришься рано и много должен хворать... На призыве был?
-- Я у матери один сын.
-- Все равно, не возьмут тебя в солдаты: меры в груди не выходит... Я на глазомер вижу!.. Груди нет, а брюхо вырастил!.. Чаю много дуешь, чертов огурец! Лопнешь ужо!..
Тихон осмотрел свое тело, как бы экзаменуя, лопнет оно или еще подержится, и, не отвечая, обратился к Борису:
-- Батистов Вонифат хочет приходить на уроки. Только спрашивает: нельзя ли, чтобы танцы...
-- Какие танцы? -- озадачился студент.
-- Мазурку хочет... Он очень любит танцы и обучался у Ежова, но на мазурку не достало ему средств. Просит: нельзя ли, чтобы довершить мазурку?
-- Твой Батистов Вонифат дурак, а с тобою сегодня невозможно разговаривать!
Рассерженный Борис прыгнул ногами вперед, окатив брызгами половину купальни, а вынырнув, запрыгал на месте, визжа и радуясь чувству приятно-жгучего холода, как маленький мальчик. Свежая вода смыла с него досаду, грусть, споры, важные мысли -- он заплавал, занырял, заскакал в веселом и счастливом возбуждении купанья в чистом, проточном, ключевом озере. Бурст широко плеснул в него водою. Борис ответил, и с хохотом и шумом пошел между ними бой на брильянтовых брызгах и белой пузырчатой пене... Тихон спустился в воду по лесенке, осторожно пристанавливаясь на каждой ступеньке... Погрузившись по грудь, он посмотрел вокруг себя жалобно, хотел перекреститься, но не посмел из опасения, чтобы Бурст не поднял его на смех, трижды окунулся, приседая, и поплыл, молча и дробно перебирая перед собой руками.
-- Баста!
Борис выскочил из воды и, судорожно смеясь, дрожа, топоча пятками на месте, принялся тереть краснеющее тело суровою простыней. Бурст вылез на помост, лениво, кряхтя, накинул простыню на плечи, сел, достал из пиджака с ближнего гвоздя кожаную папиросницу и закурил с наслаждением.
-- После купанья -- это сласть! -- сказал он бодрым басом,-- чудак ты, Борька, что не куришь!
Борис сейчас же подхватил упрек как вызов на спор, и между молодыми людьми загорелся тысяча первый принципиальный диспут: курить или не курить? Они спорили и одевались...
-- Самая дикая, самая нелепая, некультурная привычка!
-- Уже и некультурная даже? Абсурд, братец. Табак умные люди зовут "ядом интеллекта..." Ты мне покажи знаменитость литературную, научную либо в искусствах, чтобы не курила. Из ста у девяноста девяти -- если нет папиросы либо сигары, то нет и нервного подъема, нет творчества.
-- Разумеется, некультурная! Откуда европейцы взяли привычку курить табак? От дикарей американских! В курении скрывается именно дикарский эгоизм, именно дикарское нежелание считаться с правами и удобствами ближнего. Курение в тысячу раз эгоистичнее пьянства! Пьяница в конце концов вредит непосредственно только самому себе. А вы, курильщики, узурпируете и отравляете воздух, которым дышат ваши соседи, вы залезаете вашим проклятым табачищем в наши легкие, вы коптите наши ни в чем не повинные ноздри, вы...
-- Смотри, смотри... Ах, шельма! -- вдруг перебил Бориса Бурст, вполголоса и с округлившимися глазами.
Борис взглянул, осекся и побледнел от негодования: Тихон, скрючившись на корточках, прильнул глазами к щели между досок и смотрел в соседнюю купальню. Он хихикал, и, судя по веселому прыганью плеч и лопаток, то, что он видел в купальне, доставляло ему величайшее удовольствие.
Бурст, не выпуская изо рта папиросы, опустил простыню в воду, быстро скрутил жгут и, подкравшись к Тихону, с размаху шлепнул его по дергающимся лопаткам. Тихон ахнул, выпрямился, повернул к Бурсту красное, злое, возбужденное лицо, хотел сказать что-то свирепое, но, не удержав равновесия, сорвался в воду и поплыл.
-- То-то! Для охлаждения чувств!..-- спокойно рекомендовал техник.
-- Леший... право, леший!..-- отругивался и отфыркивался потопленный Тихон.
Борис стоял, глубоко оскорбленный, уничтоженный.
-- Что же это такое? Ну как можно? Что же это такое? -- говорил он грудным, страстным голосом, в котором почти вскипали слезы.-- Нет, это неестественно!.. Это болезнь у него какая-то!.. Не иначе как болезнь!..