На дальней окраине царицынского парка, еще Тургеневым в "Накануне" воспетого, есть круглая беседка, слывущая у дачников под названием "Золотого снопа". Ее белые колонны под куполом и ржавым железным снопом на куполе, когда-то, быть может, и в самом деле вызолоченном, покрывают большой жертвенник-пьедестал, никогда не попиравшийся ногами статуи. Говорят, что стоять на жертвеннике должен был Аполлон. Вид вдаль ему, зоркому богу, открывался чудесный. С высокого холма от самой беседки сбегает плотно протоптанная, закаменелая в белую твердую полосу тропа, исчезая внизу на широких бархатных лугах, прорезанных извилистым ручьем, которым наводняется верхний царицынский пруд. Ручей мелеет, тощает, иссякает с каждым годом, и почва вокруг него заболачивается, но болото так изумрудно-зелено, и так весело кудрявится над ним молодой ракитник!.. А дальше -- лиственное море старого леса, далеко видное с горы по трепетным верхушкам. Все зелено, кудряво, сильно... Хорошо!
Вместо бога на жертвеннике -- по острым углам его спинами друг к другу, повесив недостающие до помоста ноги,-- сидели Борис Арсеньев, неразлучный приятель его техник Федос Бурст и небольшого роста безбородый юноша лет двадцати двух, одетый в серенький с искрою, дешевенький костюмчик готового платья, с булавкою-жуком в чрезвычайно цветистом галстуке, с шляпою-котелком, которою обмахивался, в руках,-- красных, куцапых, короткопалых. Лицо его было ни красиво, ни дурно -- "простое лицо", каких природа отпускает по двенадцати на дюжину,-- чрезвычайно румяное и слегка веснушчатое. Сейчас юноша раскраснелся еще более обыкновенного, потому что Борис говорил неприятные вещи на его счет. Он обиженно искривил и сжал губы, нахмурился и с тупым конфузом уставил серые, узко прорезанные глаза на облупленную от штукатурки сетчатую колонну... То был третий, последний, "Ломоносов" Бориса Арсеньева, Тихон Постелькин.
-- Все позабыл за лето! Все! Ну понимаешь, Федос, решительно все!..-- скорбно горячился Борис.-- Словно мы и не начинали учиться... Помилуй! Спрашиваю его: что есть коэффициент? А он, долго подумавши, обрадовал меня: "Это будет в Балтицком море!.." Ну что же? Руки опускаются!.. И почему в "Балтицком"? Не можешь ты, по крайней мере, хоть назвать по-человечески: в Балтийском? Невозможно это для тебя? А?
-- В Балтийском...-- угрюмо и покорно повторил "Ломоносов".-- Я думал: ты про Категат...
-- А Категат, по-твоему, в Балтийском море? Славно!.. Все ты позабыл, Тихон! Все, все, все!..
Федос Бурст с треском захохотал. Борис беспомощно развел руками.
-- По-французски,-- сестра жалуется,-- почему-то все слова стали у него звучать на "у" и оказываются в женском роде: отец -- лапур, брат -- лафрур... Ну откуда берешь? Ведь это... я не знаю что!.. это -- так, нечаянно, даже и нельзя... это вьщумагь такую штуку надо!.. Откуда?
-- Да что же, Борис? -- вяло защищался "Ломоносов", сердито крутя ртом,-- полтора месяца не занимались... Где все упомнить?
-- А кто велел не приезжать? Хвастался с весны, что будешь учиться каждый праздник, а, слава Богу, у нас на дворе Ильин день; вот когда соблаговолил пожаловать!..
-- Чудной ты человек, Борис Валерьянович! -- с искреннею досадою возразил Тихон глухим и сиповатым своим тенором,-- кабы я был свободный, неслужащий человек... Я в себе воли не имею. И то насилу выпросился, чтобы на целый день... У нас по магазинам праздничного отдыха не полагается. Торгуем до четырех часов...
-- С пятичасовым поездом и приезжал бы.
-- Что же -- на ночь глядя?.. До четырех часов в лавке сиди, после пяти учись, этак оно, братец милый, голове начетисто! Ты попробуй посиди в лавке-то с восьми до вечерен; очень хорошо ошалеешь! И рад бы учиться, да мозги науки не берут. Кабы у меня способности хорошие, а то вместо мозгов -- тряпье одно! Голова с дырьями: в одно ухо слово войдет, из другого выйдет...
Борис молчал. Он знал, что Тихон говорит правду, и досадовал, зачем это правда. Неспособность "Ломоносова" к ученью мучила студента, заставляла страдать... Федос Бурст, который сам учился страшно трудно и только тевтонским самолюбием и упрямством одолевал экзамены, чтобы сдавать их блестяще, смотрел на Тихона с сочувствием.
Тот, ободренный, продолжал:
-- И то еще прими во внимание, Борис Валерьянович: из Москвы в Царицыно машина даром не возит, а достатки мои тебе известны.
-- Ну уж, пожалуйста, только не это,-- нетерпеливо перебил студент и быстро-быстро замахал на Тихона кистью левой руки.-- Этого Лазаря ты мне не пой!.. Во-первых, ты мог бы отлично занять несколько рублей у меня. Во-вторых -- достатки твои небольшие, однако на жуков в галстухи и на пиво тебе очень достает.
"Ломоносов" приятно улыбнулся.
-- Без пива нельзя. Бутылка пива на пользу человеку.
-- Если бы бутылка!
-- Я один больше не пью,-- серьезно сказал Постелькин.-- А надо же иногда угостить товарищей.
-- Товарищей?
В голосе Бориса послышалась нота испытующего сомнения.
-- А то кого же?-- созерцая колонну, возразил Постелькин.
-- В юбках ходят эти товарищи, вот что нехорошо!..
Федос Бурст захохотал. Тихон сконфузился.
-- Уж и в юбках!..
Борис продолжал:
-- Рекомендую тебе, Бурст: новейший Дон Жуан, девуш-хник, каких мало! Коэффициент мы ловим в Балтицком море, но если мимо нас мелькнет юбка, то мы за нею готовы хоть к Тихому океану!
-- То-то он по-французски все в женском роде жарит!..-- заметил Бурст.
-- То есть -- до чего мне это в тебе печально, Тихон, я и рассказать не могу! И... и отвратительно!.. Всем ты парень хороший, и ты прости, что я пивом попрекнул: не следовало, несправедливо -- знаю, что ты не запивоха!.. Всем ты парень хороший, но вот это в тебе... это тьфу!.. Я переварить не в состоянии!.. Зоологизм этот!..
-- Над зоологизмом, куманек, не издевайся,-- сказал Бурст,-- идеалистом стану дразнить...
Борис покраснел:
-- Пожалуйста, пожалуйста!.. не придирайся к словам!.. Я совсем не по идеализму!.. Я очень хорошо понимаю, что самец там... самка... Ну инстинкт... и все это!.. Ты извини, что я так нескладно, но я не умею!.. Это очень глупо, но, когда об этом, мне всегда противно, и я не могу... скоро подыскивать слова...
-- Ладно, отче! Знаем уж!
Бурст ласково потрепал товарища по спине. Он частенько подтрунивал над целомудрием Бориса, но втайне черту эту в нем уважал.
Студент развивал свою мысль, все так же запинаясь и спотыкливо:
-- Никакого идеализма!.. Я понимаю все очень материально, знаю, не осуждаю. Когда придет мое время, я не намерен изображать из себя ни Тогенбурга, ни Антония Египетского, но очень просто полюблю, женюсь или сойдусь с женщиною в свободный брак. Но я не могу, чтобы распущенность!.. Как это можно заполнять всю жизнь инстинктом самца? Инстинкту даже скотина отдает только небольшую часть года, а в остальное время она и не думает о глупостях, тиха и смирна А вот -- что Тихон, что братец мой милейший, Антон Валерьянович -- никогда не знают угомона!..
-- Сравнил!..-- захохотали оба: и Тихон, и Бурст.
-- Да, конечно!.. Только и разницы между ними, что Антон Валерьянович уловляет светских львиц, Манон Леско и Мессалин разных, а Тихон -- горничных. Мы и не глупы, мы и просвещение любим, мы и учиться желаем, мы и честный образ мыслей имеем, и хорошие слова можем говорить, и даже от полезной деятельности, пожалуй, иногда не прочь, но, уж извините нас: все это -- до первого смазливого личика! Сверкнула юбка в глаза,-- и ау! Ничего не осталось в мозгах: только бабий подол треплется... Пошло! Тьфу!
-- Ты у нас строгий! -- улыбался Бурст.-- Без бабы, брат, тоже нельзя. Баба вещь нужная!
Борис соскочил с жертвенника и, опершись на него руками, установил близко к лицу Бурста свое разгоряченное лицо с сверкающими близорукими глазами:
-- Так -- женись! -- завизжал он.-- Да! Найди себе подругу и живи с нею в паре, а не это... Львы, тигры женятся...
-- Не венчаются ли еще? -- загрохотал Бурст.
Борис отмахнулся от него своим обычным жестом левой руки.
-- Не цепляйся! Крюк! Ты понимаешь, что я хочу сказать! Не надо, чтобы вышучивать и скалозубить!
-- По-русски, впрочем, говорят: зубоскалить...-- вполголоса поправил Бурст.
Борис держал его за пуговицу и говорил:
-- Львы, тигры, орлы умеют овладеть своим инстинктом, поместить его весь в одну личность: отдать себя избранной львице, тигрице, орлице, которые соединились с ними делить жизнь. А человек, царь природы, унижает себя, мыкаясь с инстинктом от Машеньки к Сашеньке, от Сашеньки к Дашеньке, от Дашеньки к Пашеньке. Разве же не пакость?.. Откуда это в них? Зачем?
-- Для лакомства! -- с длинным зевком сказал Бурст.
-- Да! Это подло звучит, но оно именно так!.. Лакомятся -- кто как может по классу и состоянию! И тщеславия сколько!.. И рабовладельчество какое противное!.. Вот этот франт,-- Борис ткнул перстом в лоб Тихона,-- побеждает "девок", ужасно горд своим искусством и презирает их... Потому что девка ниже его по развитию, а он высший перед нею ходит, распустив свой хвост, как павлин, говорит с нею, как Магадева с баядеркою, счастливит каждым своим снисхождением и упивается своим превосходством. Я уверен, что это даже главнее инстинкта. Потому что, если бы двигал инстинкт, то он бы не только по адресу "девок" работал. Ведь не приходит же Тихону в голову волочиться за Лидою Мутузовою, что ли, либо за нашею Сонею... Что же они -- хуже Пашенек, Дашенек, Сашенек? Однако при них у него мысли в порядке, таза разумные, светлые, пошлостью не лоснятся,-- человек как человек! А вот Сашеньки, Дашеньки, Пашеньки повергают его в идиотическое ошаление!.. Почему это инстинкт так удивительно работает по направлению только вниз от уровня развития, а не вверх? Потому, что господа Дон Жуаны одинаковы, что верху -- горе, что на земле -- низу: они не женщин, а рабынь себе ищут, пред которыми можно распустить павлиний хвост, а те-то будут ахать и благоговеть! Это все -- поиски богомолок: чтобы в тебе идола видели! -- все деспотизм!.. И какие враки это у них, Дон Жуанов, будто они ищут идеалов!.. Кабы они искали идеалов, то, когда найдут идеал, так бы и оставляли его в идеалах; а то они сейчас же идеал-то в спальню тащат! Ничего им такого не нужно,-- врут они! ни ума, ни ароматов душевных! А нужно, чтобы женщина сделалась от сладострастия глупее их самих, потеряла уважение к себе, волю, стыд, и стала бы их рабою, а они будут величаться и наслаждаться... Ты Балабоневскую видал? видал? -- надорванным криком завизжал он, выдавая, что давно уже позабыл о Тихоне, против которого будто бы все это говорилось,-- а вместе с тем и то, почему его так раскипятила и взволновала эта тема.
-- Имел счастье...-- протяжно отозвался Бурст.
-- Хороша, не правда ли? Чучело толстое! Когда мне впервые показали ее в театре, я чуть не спросил: а где же ее внучки?.. Я говорил с нею два раза. Она глупа, как гусыня. Я беседовал с ее племянником о Спинозе: она вмешалась в разговор и спросила меня, много ли "ею" нынче болеют. Она думала, что Спиноза -- новая эпидемия. Но она молится на Антона, и, если он завтра прикажет ей выйти голою на Кузнецкий мост,-- она выйдет. Потому что раба! А он знает, что у него есть раба, наслаждается сознанием, нежится, капризничает, распускает хвост! А мне за него стыдно! стыдно! стыдно!..
Бурст возразил:
-- Ну, любезный друг, когда речь идет о таких господах, как твой почтенный братец, тут с прямолинейностью рассуждать нельзя. Тут -- того... достоевщина требуется!.. По-моему, Антон у вас немножко... компрене ву? {Понимаете? (фр. comprenez vous).}
Техник покрутил пальцем около лба. На лице Бориса выразилось большое страдание.
-- В том-то и беда, Бурст,-- прошептал он,-- что если его разбирать по достоевщине, то оно, конечно, и жалко, и не безнадежно худо... Но, когда прямолинейно, попросту, общечеловеческим здравым смыслом,-- не могу: вся душа моя начинает кипеть против него, потому что... ну сам найди слово для его поведения!.. не могу же я ругать родного брата!..-- воскликнул Борис почти истерически.-- И, несмотря на все, братцы, я его люблю... Чужд он мне,-- Бог знает, до чего чужд! кажется, человека на свете нет чужее,-- а люблю... Какие способности! Какая голова! Логика какая! Когда захочет, весь -- энергия. Уж если бы Антон за тебя взялся,-- Борис шутливо потормошил Тихона за плечо,-- не ловил бы ты коэффицента в Балтицком море! Чего только он не умеет? На что не горазд? Боже мой! Если бы этой силе да взяться за настоящую правду, за живое дело!.. Я часто думаю о нем по целым ночам: так он меня интересует и мучит! О какой бы вдохновитель! Какой вождь!.. Одна наружность -- уже так и просится под знамя!.. Но он плюет на все, читает своего проклятого Ломброзо, пьет коньяк, как воду, и обнимается с дурами. Эх!
-- "Смешивать два эти ремесла есть тьма охотников, я не из их числа!" -- запел Бурст диким голосом на еще дичайший мотив и тоже спрыгнул с жертвенника.-- Однако, кто вышел купаться, тому напрасно сидеть на горе... Запиши, Тихон: достойно Кузьмы Пруткова! Можешь при случае в разговоре повторить с пользою... Пошли, что ли, ребятенки? Время не раннее!