XIV
Свадьбу Ольги Ратомской с Евграфом Сергеевичем Каролеевым сыграли в зимнем мясоеде шумно, людно, весело. Молодые съездили на месяц за границу, а потом осели хозяйством в собственном хорошеньком особнячке на Никитской. В Москве стало больше одним буржуазно гостеприимным домом с обычными московскими хозяевами -- с вечно занятым по горло либо полусонным деловиком-мужем, с красивою, бойкою и уже слегка флиртующей женою.
С отлетом Ольги из родительского гнезда в огромной старой квартире Ратомских стало тихо. А квартира была славная: красивое, стильное, дворянское гнездо близ Пречистенского бульвара. Ратомские угнездились в ней уже лет пятнадцать и держались ее с консерватизмом истинно московской семьи.
-- Дорого платите,-- говорили Маргарите Георгиевне знакомые.-- Теперь за вашу цену можно иметь прекрасное помещение в новой части города, со всем европейским комфортом. А у вас -- комнатам счета нет, а воду -- водовоз в бочке привозит, и в окнах жестяные вентиляторы-вертушки. На что вам ваши сараи? Это в николаевские времена можно было жить в районе Пречистенки, Арбата или Поварской,-- еще до Севастополя! А теперь эти места -- мертвые: дворянское кладбище. Переезжайте-ка на Тверскую, к Пороховщикову или в Петровские линии, где новые дома... Центр города, уют, водопроводы...
Но старуха даже руками отмахивалась.
-- Бог с вами! как мне отсюда тронуться? У меня здесь муж умер, дети большие выросли. Когда мы взяли квартиру, Володе шел пятый годок. Как можно переезжать? Мне здесь всякий угол дорог. Я изведусь тоскою на новом месте... Мы привыкли, да и к нам привыкли. Хозяин -- препочтенный купец,-- дорожит нами больше всех жильцов. Прямо говорит: "Вашим превосходительством держится репутация моего дома".
-- То-о-то он и накидывает вам каждый год квартирную плату, да еще и ремонт на ваш счет.
-- Ну уж это -- их, домовладельцев, общая коммерция... У кого какой промысел, тот тем и живет. Кто служит, кому квартирантов обирать...
-- Деньги у вас, должно быть, дешевые: переплачиваете?
-- А переезд разве дешево станет? Я и от того-то переезда -- сюда, где мы теперь проживаем,-- пятнадцать лет не могу опомниться... Ведь у нас вещей-вещей... Право, весь первый год ушел тогда только на то, чтобы разобраться... А уж -- чего разбито было! сломано! испорчено! Жалости вспомнить! Недаром покойник-муж говорил, что два переезда с квартиры на квартиру равняются одному пожару.
-- На дачу ездите же?
-- Для дачи у меня запасная летняя мебель и бракованная посуда. Куда бы мне своих слонов по дачам таскать: красное дерево, карельская береза, дуб мореный... тысяча пудов веса! Старинное: при Екатерине, Павле и Александре Благословенном вещи деланы...
-- И уроды же вышли! -- с откровенностью критиковала фамильную старину Евлалия.
-- Что же ты хочешь? Не выписные... В деревне работали свои крепостные мастера.
Молодежь мало сидела дома: Евлалия все у сестры, Володя -- либо в университете, либо у товарищей. Время для него наступило горячее: предсказанные ему Антоном Арсеньевым разносчики давно уже носили в Москве моченые яблоки в белых опрятных шайках, возвещая о том во все горло с раннего утра до позднего вечера по всем улицам и переулкам. Этот известный экзаменационный сигнал приводил в уныние и заставлял встрепенуться даже самые ленивые и непутевые из студенческих умов. Шла зубрежка в одиночку, сходились для зубрежки коллективной. Одного издателя, запоздавшего с выпуском литографированных лекций, чуть не избили в аудитории, а "подлецов" бедный малый наглотался столько, что потом они отрыгались ему весь век, и с горя он действительно впоследствии в изрядного подлеца превратился. Если брат и сестра оставались дома, Евлалия -- хорошая музыкантша, ученица модного Клиндворта -- не встает, бывало, часа по три подряд из-за рояля, разучивая Шопена и Бетховена. Володя, запершись в своем огромном мезонине, опять зубрил лекции, под листами которых, впрочем, спрятан всегда готовый выползти наверх любопытный роман, или, еще чаще, пишет стихи. С благословения и рекомендации Брагина, рифмы Ратомского начали появляться в печати. Польщенный поэт с большого восторга набросился на творчество с аппетитом голодного волка,-- не оттащить его от письменного стола!
-- Какой-то сатириазис виршеплетства! -- издевался над ним Квятковский.
А пухлый, сонный, всегда добродушный и благосклонный Каролеев ласково обнимал шурина за плечи и рекомендовал:
-- Ты, брат, того... заткни фонтан! Дай отдохнуть и фонтану!
Милейший и простейший был человек, хотя в делах -- жох, и -- кто ему по неосторожности клал палец в рот, он этот палец откусывал по-московски, до последнего сустава. Деньжищ зарабатывал уйму, а -- для чего, сам не знал и раздавал их направо и налево щедрою рукою. Должников без отдачи у Каролеева было пол-Москвы, а билеты на благотворительные концерты и "тому подобная прочая филантропия" привозились устроителями к Каролееву раньше, чем к генерал-губернатору, Хлудову и Третьякову. На листах всяческих пожертвований имя его стояло обязательно одним из первых и всегда против крупных сумм. Но -- в своем деле -- Каролеев грабил, жал, выбивал копейку с жадностью скупого рыцаря и даже, ходили слухи, иногда бывал нечист на руку.
-- Ну для чего ты так? -- упрекал его Квятковский, с которым он был дружески хорош.-- Такой ты отличный, душевный парень, а черт знает что про тебя рассказывают.
Каролеев возражал медленно и с одышкою:
-- Не дельцы... рассказывают... Дела... их надо понимать...
-- Да ведь семь шкур дерешь!
-- По делу... если... деру!
-- С убеждением, значит?
-- А то -- как?
-- А если с убеждением дерешь, зачем потом расточаешь, а не собираешь в житницу?
-- Характер... такой... имею... расточать...
-- Уж если грабить, выдержку сохраняй, последовательность: выходи скорее в миллионеры!
-- Желания... не имею...
-- Кулебяка ты кулебяка! Вязига ты вязига!
-- Ну... уж... ты!
Гостей теперь посещало Ратомских много меньше: молодой влекущий центр семьи, красавицы-сестры, перешел к Каролеевым на Никитскую, перетянув за собою и окружность: бывающую и ухаживающую молодежь. Маргарита Георгиевна даже отпустила лишнюю прислугу, оставив для комнатного порядка двух девчонок на побегушках -- для Евлалии и m-me Фавар -- да солидную, с прошлого года поступившую в дом горничную Агашу, девицу двадцати пяти лет из тверских крестьянок,-- высокую, полную, широкую в кости девку с короткою талией и крутыми бедрами. Девице этой предстояло сыграть в доме чрезвычайно важную роль, возможности которой в то время никто не подозревал и не ожидал,-- сама Агаша менее всех. Лицом Агаша была некрасива: скулы слишком широки, кожа слишком смугла, нос слишком вздернут, голова мала не по туловищу, черные волосы жестки и редки, темно-карие глаза узко прорезаны,-- пристальный взгляд их светил скрыто и недружелюбно. Только рот был хорош -- маленький, изящно и твердо очерченный; в его линиях, в круглом подбородке и в упрямо-выпуклом лбе сказывалось много характера; так что, если вглядеться хорошенько, то, на первый взгляд, малосимпатичное лицо Агаши могло заинтересовать своим сосредоточенно-холодным и немножко вызывающим выражением.
-- Такая, по Мериме, должна быть Кармен,-- уверял Квятковский.-- Не в опере, понимаете, не ряженая, а из романа, настоящая Кармен... Только у Мериме Кармен -- еще и косая. Ну и скулу для полноты эффекта не лишнее подбить, и рожу расцарапать для вящей выразительности темперамента. Да за этим в Москве дело не станет. Был бы у девки солдат, а скула подбита будет!
Авкт Рутинцев-junior, изредка бывавший у Володи Ратомского, поставил диагноз короче и проще:
-- Однако... фамма!
-- Что? -- не понял Володя.
-- Из Боборыкина... По-русски будет: телеса!
И, воткнув в глаз монокль, осведомился деловым тоном:
-- Живешь?
-- Ты с ума сошел! -- вознегодовал Володя.
Рутинцев изумился:
-- Warum nicht? {Почему нет? (нем.)}
-- В квартире моей матери и сестры?!
-- О-о? Вот мы как?.. Паиньки?
Рутинцев посвистал.
-- Значит, правду говорят, что дураков не орут, не сеют, они сами родятся. А где, смею спросить, эта фамма у вас помещается?
-- Тут, под лестницею...-- нехотя показал Володя пальцем вниз.
-- Под твоею лестницею?.. А-а-а!.. Не беру своих слов назад и повторяю мою пословицу! Глупо, любезный друг, и даже в квадрате глупо!
И при встречах он дразнил Володю пред товарищами, обращая на него укоризненный перст свой и говоря:
-- Если бы вы знали, какой товар напрасно гниет у этого господина под лестницею!
Отношения Евлалии Ратомской и Георгия Николаевича Брагина выросли за зиму в красивую и сильную влюбленность, которую наступающая весна должна была перевести в жениховство; оба чувствовали ее остро и трепетно и оба ее боялись.
-- Что вы, право, там? Чего тянете? Объясняйтесь,-- и выходи замуж! -- зудила Евлалию сестра.-- Георгий Николаевич бродит сам не свой... давно пора сделать предложение...
Евлалия трепетала, как испуганная птица:
-- Нет, нет... не теперь... Надо подождать... И он пусть ждет... Если теперь, я откажу.
-- Да чего ждать? Что ты позируешь?
-- Я не позирую... Мне себя проверить надо.
-- Нечего и проверять. Влюблена, голубушка, как кошка: по глазам видно!
-- Я не спорю...
-- Так за чем же остановка? Ты влюблена. Он -- тоже. Даже в обществе стал неприятен. Рассеянный,-- только водит глазами по углам, тебя ищет... Ты вообразить не можешь, как вы оба смешны, когда вместе!
Краснеющая, дрожащая Евлалия закрыла руками синие, полные звездного света глаза.
-- Я боюсь именно этого,-- что мы так влюблены... боюсь, боюсь, Ольга.
-- Помилуй! чего тут бояться? Как все! Благодари Бога!
-- Влюбленность растает, Ольга... Жизнь большая... влюбленности мало для жизни!
Ольга насмешливо качала головою.
-- Ах, скажите! Философия!
-- Я не знаю, зачем я живу,-- говорила Евлалия, задумчиво сжимая виски ладонями и устремляя в пространство, через голову сестры, важный и далекий взор,-- но мне кажется, что жизнь моя -- не дар напрасный и случайный... и будет в ней что-то... особенное, непредвиденное! Я не знаю, чего хочу, но чего-то хочу... и оно большое! И в этом смутном, что я хочу, непременно есть "он", но не все -- "он". Да, я влюблена в него!.. Я никогда не лгу и должна сознаться... Это я взвесила... Я влюблена!.. Но я не знаю, как!.. Иногда мне кажется, что я влюблена совсем не в него, а во что-то другое -- там, дальше, за ним... прекрасное, светлое, неизвестное! Понимаешь?
-- Ничего не понимаю! -- с искренностью сказала Ольга.
-- Ах да я и сама не очень понимаю!..-- с досадою возразила Евлалия.
-- Мало нас учили, дурно нас учили...-- продолжала она, бродя взад и вперед по длинной узорной дорожке текинского ковра.-- Слов для обихода -- комнатных, танцевальных, любовных -- сколько хочешь... А вот чуть отвлеченное что-нибудь, чуть не совсем обыкновенные подозрения зашевелились в голове и пошли смутные, тревожные мысли о себе самой,-- вот все оно уже и не слагается в понятные слова!.. Мысли не сплетаются, а бегут, бегут и обгоняют язык... слабый он, неумелый, а они хитрые и темные!
Ольга вздохнула.
-- Господи! какие вы... фигурные! Нет, мы с Евграфом -- просто: сами не заметили, как поженились.
-- Пойми ты! -- говорила Евлалия.-- Это -- не от меня! По крайней мере, не совсем от меня. Он сам виноват. До него я спала, была барышня как барышня, как все, как воспитала m-me Фавар и нравится в нашем обществе. Он -- словно разбудил и переродил меня. Он наговорил мне так много и хорошо, столько открыл, на столько разных и новых точек зрения меня поставил, что я совсем другой человек стала.
Ольга улыбнулась.
-- Ну, ангел мой, это старо -- из древних куплетов: учитель словесности говорит о труде и известности.
-- Да и об этом...-- серьезно возразила Евлалия.-- И о многом, многом... А сколько он заставил меня прочитать,-- растолковал,-- и я поняла... Вокруг меня стены раздвинулись, мир для меня сделался огромный, просторный, светлый, так много в нем всего, а я среди него -- буду маленькая, но бодрая, бодрая!.. И отовсюду меня зовут голоса, и какие-то новые, незнакомые силы рвутся им навстречу из моей груди, и все мне хочется знать... во всем участвовать...
-- Например, в любительском спектакле? -- сострила Ольга.-- Кстати: не заняться ли нам устройством? Молодежи у нас много, Лида Мутузова только тем и бредит, чтобы ослепить нас своим талантом.
Евлалия не слушала.
-- Я влюблена... но -- слушай, Оля! За любовь не жаль собою на всю жизнь пожертвовать, а за влюбленность -- нет... А любовь во мне к нему или влюбленность, этого я еще не знаю... Думаю, что любовь. Да ведь любовь -- жизнь!.. Это страшное! С этим не шутят!.. что, если я ошибаюсь? Что, если он для меня -- не жизнь, а... ну, пусть фигурно, а я все-таки скажу: только предисловие к жизни? Помнишь ты, как нас, маленьких, мама возила в Петербург и показывала нам Эрмитаж?
-- Еще бы!
-- Нам так понравилась лестница, что мама едва увела нас с нее, да и по залам-то мы ходили рассеянные, все вспоминали первое впечатление от лестницы, какая она замечательная красавица.
-- Да ведь действительно хороша!
-- Да. Но лестница в Эрмитаж -- только лестница в Эрмитаж, а Эрмитаж-то, Оля, был впереди! И я не хочу, чтобы лестница в Эрмитаж еще раз так меня ослепила, чтобы потом не осталось восприимчивости разглядеть и оценить залы Эрмитажа.
-- А! Вот что? Ну поняла!.. А басню о разборчивой невесте помнишь?
Евлалия живо остановила сестру.
-- Ничего ты не поняла, если так! Ничего! Ничего! Я не разбираю, я ни на кого не променяю его, я счастлива... Но только вот хотелось бы мне определиться: люблю ли я его за то, что он -- он, или за то, что он -- лестница в Эрмитаж?
Ольга смотрела на нее с нескрываемым удивлением.
-- Считают тебя тихонею,-- сказала она,-- с Татьяною из "Онегина" сравнивают, а ты -- вон какая...
-- Какая? -- машинально спросила Евлалия, погруженная в свои думы, продолжая ходить и мести дорожку хвостом мягко шуршащей юбки.
-- Да еще замуж не вышла, даже не успела влюбиться как следует, а уже загадываешь, что можешь изменить, и у твоего мужа явятся соперники...
Евлалия остановилась перед сестрою, красная, с широко раскрытыми -- изумленными, испуганными, возмущенными -- глазами.
-- Ты так меня поняла? -- воскликнула она, выпрямляясь и вытянув вперед руки резким жестом негодования.
-- Но... как же иначе?
-- В таком случае -- что же надо? Мы говорим на разных языках. Я предупреждала тебя, что мне трудно, я не умею выразить...
Ольга ждала. Евлалия села к столу и, уложив разгоревшееся, возбужденное лицо на ладони, смотрела на сестру снизу вверх прямым и честным взглядом.
-- Не знаю,-- начала она,-- похожа ли я на Татьяну Ларину, но -- что я свято сохраню ее обет,-- за то ручаюсь. Кому я буду отдана, тому я буду век верна. Я однолюбка и одноверка. Изменить любому человеку я не в состоянии, даже если разлюблю... не сумею!
-- Тогда к чему же вся эта твоя аллегория об Эрмитаже?
-- К тому, дружок, что полгода тому назад я еще думала, будто для девушки только и счастья в мире, что найти хорошую любовь и уйти в нее с головой... Помнишь летом -- там у нас на даче. Он тогда был для меня -- только великий "он", весь мир поглощал, вселенную заслонял собою. Полубогом казался мне!.. Вот -- когда я была его, только его. Сказал бы он мне: "Хочешь вдвоем на необитаемый остров?" Я минуты не задумалась бы, разве лишь спросила бы: с каким поездом уедем и где потом садем на пароход?
-- Да и теперь повдешь! -- засмеялась Ольга. Евлалия шевельнула головою с тихим, но твердым отрицанием.
-- Нет! Люблю его крепко, кроме его никого никогда не полюблю, но на необитаемые острова бежать не согласна. Стой! Стой! -- почти вскрикнула она с внезапною радостною улыбкою,-- стой! Спасибо пароходу! Я держу мою мысль... Сравнением держу! И сейчас объясню тебе, что не вышло у меня про Эрмитаж... Представь себе, что тебя в Америку тянет и что поехала ты в Америку. Ну и рада. И все тебе мило, что приближает тебя к Америке. И ты любишь, обожаешь корабль, на котором в Америку плывешь. Ну и вот приехала, стали на якорь. И вдруг -- с корабля тебя в Америку не пускают. Я читала, что так поступают с эмигрантами, когда у них денег нет... И говорят тебе: "Ведь вы любите корабль! сами говорили... Вот и оставайтесь на нем вместо Америки! Зачем вам Америка? Вашею Америкою должен быть корабль..." Слышишь?
-- Ну? ну? -- тихо смеялась Ольга.
-- Да ведь в такую минуту, при таком запрете,-- как бы я раньше ни любила корабль,-- его возненавидеть, как тюрьму, можно!!!
-- Словом,-- сказала Ольга,-- подлежит выяснению: кто для тебя Георгий Николаевич -- Америка или везущий в Америку корабль?
Евлалия, коротко кивнув подбородком, говорила:
-- Людей он мне открыл, к людям меня влечет. Чувствую: не исчерпывает любовь души!.. есть что-то в жизни,-- и это что-то придет, Оля, непременно придет!-- дальше, выше, больше любви... Я не знаю, что оно, я не предчувствую, чем оно окажется... Но оно так близко ходит около меня невидимкою, так вокруг меня шепчет, так меня ловит, так мне родственно и нужно, что -- говорю тебе: я не совсем уверена, кого я люблю,-- Брагина ли или просто человека, в котором я слышу это мое что-то и который своими словами, талантом, умом натолкнул мои мысли на новую дорогу...
-- Бедный Георгий Николаевич! -- вздохнула Ольга,-- вот что значит перестараться: он-то распевал пред тобой и красовался краснорчием, думал тебя пленить, а оказывается, что сам же испортил свое дело!..
-- Не знаю, испортил ли...-- отозвалась Евлалия.
-- Однако ты в сомнениях!
-- Ах, Оля! Бывают сомнения, которых не променяешь ни на какую уверенность!
-- Ну-ну!
-- Если я в нем разочаруюсь,-- говорила Евлалия,-- если он не такой, каким кажется, конечно, лучше бы мне разочароваться в нем теперь, чем после... в этом я с Арнольдсом согласна.
-- Ах, ты говорила об этом с Арнольдсом?
-- То есть он говорил со мною,-- хмурясь, поправила Евлалия.
-- Кстати, он совсем пропал из вида,-- ни у вас, ни у нас. Евлалия слегка пожала плечами.
-- А что ему делать в нашем обществе? Он Георгия Николаевича ненавидит... По-моему, слава Богу, что не бывает... Я очень люблю и уважаю Арнольдса, но всегда сама не своя, когда они встречаются с Брагиным. Так и аду, что выйдет ссора.
-- Человек-то он, Арнольдс, уж очень хороший!
-- Да, хороший, только не дай Бог иметь его своим врагом!
Ольга подумала и согласилась:
-- Да, он опасный.
-- Можешь себе представить? -- сердилась Евлалия.-- Он отпуск брал и в Петербург ездил.
-- Зачем?
-- Конечно, собирать справки о том, какой дурной человек Георгий Николаевич. Тут, впрочем, кажется, была капелька и мамашина меда, и m-me Фавар... а может быть, и чьего-нибудь еще?..
Евлалия лукаво прищурилась на сестру и погрозила ей пальцем. Ольга покраснела.
-- Пожалуйста, пожалуйста,-- обиженно заговорила она,-- не воображай!.. Я и не подозревала, в первый раз слышу!.. Да и мама, разве она против Георгия Николаевича?
-- Нет... Особенно теперь, после поездки Федора Евгениевича.
-- Ах, следовательно, он привез хорошие вести?
-- Конечно. Что же он мог еще привезти?
-- Ну знаешь,-- влюбленный о счастливом сопернике...
-- Нет, Арнольдс прямой и благородный... неспособен на клевету.
-- Еще бы! Сказано, что барон фон Гринвальус.
-- Но -- до чего упрям! Посмотри, что он написал мне после этого своего... повального обыска, что ли, в Петербурге.
Ольга приняла от сестры листок простой почтовой бумаги, кругом исписанный твердым и ровным, не слишком крупным почерком.
Арнольдс писал:
Глубокоуважаемая Евлалия Александровна! На вчерашний вопрос ваш: что нового привез я из Петербурга, предложенный вами, к большому горю моему, довольно насмешливым и недружелюбным тоном, я не мог ответить при всех с тою искренностью и подробностью, как хотел бы, а переговорить с вами с глаза на глаз мне не удалось, потому что, как мне показалось, вы сами старались избежать этого и от меня сторонились.
-- Это правда,-- заметила Евлалия.-- Я вдруг испугалась, что он приберег что-то страшное для меня одной, и, когда мы останемся вдвоем, он скажет.
Ольга продолжала читать:
Цель моей поездки вы подозреваете и угадываете верно. Я ездил разведать ближе, из непосредственных источников, что за человек наш петербургский гость, господин Брагин, возымевший в последнее время близость к вашей глубоко чтимой и горячо любимой мною семье, и которого, простите за пошлое слово, ухаживание за вами ни для кого из ваших знакомых в Москве не тайна. Я считал себя обязанным сделать это в силу той неизменной преданности, которую питаю к вам, и той инстинктивной антипатии, которую внушает мне этот человек. Быть может, и я даже уверен в том, вы скажете, что я не сторож ваш и не имел права следить за господином Брагиным, но я неоднократно высказывал вам твердо выработанный и непоколебимый общий взгляд мой, что -- если друг, то и сторож. Так что не гневайтесь на меня, что я исполнил долг мой,-- тем более, что я не привез вам ничего неприятного. Справки о господине Брагине, наведенные мною в обществе и по редакциям, дают самую лестную его характеристику. Он стоит на пороге большой литературной славы, любим молодежью, зарабатывает очень порядочные средства, карьера его покуда безупречна.
-- Вот тут, за это "покуда" -- я ужасно на него озлилась,-- вставила Евлалия.
Родные у него прекрасные, интеллигентные люди, и он с ними довольно хорош, хотя очень к ним небрежен. Впрочем, он так рано начал жить жизнью общественною, что для жизни частной у него покуца не было времени... Этот человек до сих пор не имел возможности и случая явить себя ни дурным, ни хорошим. У него масса способностей и задатков, которыми он сам любуется и других ослепляет, но даже лучшие из старших его друзей, родных и поклонников считают его существом незаконченным и не ручаются, что из него выйдет впоследствии и в какую сторону он повернет. Я не имею сейчас никаких данных назвать господина Брагина дурным человеком, но уверен и крепко стою на том, что он будет дурной человек. Буду счастлив, если время покажет, что я ошибаюсь, но не рассчитываю на то. А затем -- примите мои уверения, что я, высказав все, что лежало на душе, никогда более не позволю себе обратиться к вам с каким-либо мнением или советом по этому поводу. Я знаю свое место,-- дай Бог, чтобы и все знали. Будьте счастливы и не сердитесь на вашего, может быть, неловкого, но всем сердцем вам преданного и очень несчастного вашим неудовольствием медведя, Федора Арнольдса.
Ольга засмеялась и опустила письмо на колени.
-- Уж именно медведь!.. Теперь хорош,-- так будет не хорош... О мужчины! Надеюсь, ты не дала понять Брагину...
-- Разумеется, нет! Я дуэли не желаю...
-- И что же? Этим,-- Ольга показала на письмо,-- действительно свершился разрыв дипломатических отношений?
-- Как сказать... Я встретила Арнольдса потом в театре, у Мамонтова, помнишь, давали "Снегурочку", ты не захотела ехать и была с Бараницыными...
-- Объяснялись?.. Господи, прости меня, грешницу: при всей моей смиренности и большом уважении к Арнольдсу, я бы хорошо отчитала его за эту выходку.
-- Я тоже очень хорошо сознавала, что следует отчитать, как ты выражаешься... кстати: мадам Фавар в ужасе, что ты стала безобразно говорить по-французски и по-русски... видит в этом влияние Евграфа с его замоскворецким жаргоном.
-- Милая, с тех пор как Володя в университете, ты сама то и дело говоришь словечками его товарищей... Но -- дальше, дальше! Как же вы объяснялись?
-- Следовало отчитать, а я не отчитала... Мне вдруг сделалось жаль его, и я растеряла все приготовленные обиды, и очень спокойно и кротко сказала ему всего два слова... "Если,-- говорю,-- вы считаете себя вправе поступать, как вы поступили,-- значит, это ваше дело и ваш счет со своею совестью, а я вам не судья!.." Он отвечает: "Да, я считаю себя не только вправе, но и в обязанности".-- "А, что касается будущего,-- продолжаю я,-- мы с вами разных предчувствий и убеждений..." Его всего передернуло... знаешь ты это его лицо, когда у него вдруг сделаются свинцовые глаза и усы повиснут вниз палками под прямым углом?.. "Да,-- гудит он мне своим низким басом,-- да, Евлалия Александровна, разных! И самое разное в них то, что я свои предчувствия и убеждения оправдаю, а вам свои придется переменить!"
-- Упрям!
-- На том и кончили.
-- Спрячь письмо-то...
Ольга возвратила листок Евлалии.
-- Если бы Арнольдс был немножко богаче и стоял на более карьерной дороге,-- серьезно сказала она,-- я признаюсь тебе: я, на твоем месте, выбрала бы его. Стойкий человек!
Евлалия со смехом взялась за виски, словно у нее голова заболела.
-- Пощади! Я все вспоминала бы это, как Квятковский о нем читает:
Года за годами...
Бароны воюют,
Бароны пируют,--
Барон фон Гринвальус,
Сей доблестный рыцарь,
Все в той же позицьи
На камне сидит...
Но Ольга еще серьезнее смотрела на нее и говорила, очевидно, думая в эту минуту о своем слабовольном муже:
-- Хорошо это, когда в мужчине большой характер... За таким мужем -- как за каменною стеною...
-- Именно, как за стеною,-- столько же серьезно возразила Евлалия,-- да вот именно тоже -- за стену-то сесть я и не хочу.
-- А, думаешь, Брагин за стену не посадит?
Евлалия расцвела счастливою и гордою улыбкою.
-- Он -- меня?!
-- Вот у нас сколько самоуверенности!
-- Его дело -- разрушать стены, а не строить новые!
-- Ох, Лаличка, что-то не верю я в таких мужчин... кажется, они только в романах бывают. Лео там у Шпильгагена... и как их еще -- другие? А в жизни -- все немножко тюремщики, лишь каждый по-своему...
-- А Евграф? -- рассмеялась Евлалия...
-- Даже и Евграф... Смирен, смирен, а -- поди-ка, подай ему обед не вовремя, или, сохрани Бог, повар испортит томатный соус...
-- Неужели свирепствует? -- возмутилась Евлалия.
-- Не свирепствует, но -- поверь мне: совсем не радостно видеть, как у супруга губа уныло отвисает до бороды, а в глазах появляется взгляд агнца пред закланием: один, дескать, я на свете сирота, и некому защитить меня от жениной обиды...
-- Фу, Боже мой! Какая, однако,-- извини меня,-- пошлость!
-- Ничего, Лаличка! Свои люди -- сочтемся! Вывдешь замуж,-- я о твоем то же скажу!
-- Нет, о моем не скажешь!..
-- Но-но-но! Все они на один покрой и от одного портного! Все! все! Только фасоны разные... Они про нас, женщин, говорят, что мы мещанки и пропитаны пошлостью, а сами...
-- Только не он! -- прошептала Евлалия.
Но Ольга улыбалась и говорила.
-- Я не охотница читать и читала немного книг, но, когда читаю, люблю запоминать, что мне нравится. Кажется, у Диккенса, а может быть, и не у Диккенса, врезалось мне в память одно нравоучение: "Если ты хочешь узнать истинный характер мужчины, наступи ему на мозоль или разбей его любимую кофейную чашку..." На общественном или там еще на каком-нибудь подвиге, либо красуясь пред нами, женщинами, все они, Лаличка, эффектны и великолепны, а вот в презренной прозе...
-- Только не он,-- перебила Евлалия.
-- Ох, и он.
-- Ты по Евграфу судишь... Разве можно? Евграф -- и он?!
-- А что ты на моего Евграфа? -- добродушно огрызнулась Ольга.-- Муж как муж! Еще дай Бог всем такого...
-- Нет, нет! -- повторила Евлалия.-- Можно ли? Евграф Сергеевич -- и он?
И, розовая до буйных завитков своих каштановых кудрей, она с улыбкою таинственного восторга устремила опять засиявший звездами взор далеко-далеко, сквозь стены и улицы...
-- Он?!