XVI
В последний день Святой недели Пречистенка и Остоженка шумели так, что слушать было весело. Тротуары превратились в черные муравейные потоки, спешившие тысячами живых тел вверх, от храма Христа Спасителя к Девичьему полю. Прохожие против течения были редки, чувствовали себя неловко и несчастно и, устав давать дорогу сотням встречных, сворачивали от народной волны в переулки, чтобы хоть крюка взять, да домой попасть. Володя Ратомский,-- едва спустился с Пречистенского бульвара к площади с старым и пребезобразным фонтаном,-- опомниться не успел, как поток подхватил его, потащил, донес и бросил в черное гульливое море, над которым колыхались круговые качели, пестрели вывески балаганов, развивались пестрые флаги, носились связки разноцветных шаров... Там пищало, там визжало, там скрипело, грохотали медные оркестры, гудели и сипло ныли шарманки, валдайские колокола звонили к началу представлений, выл пораженный пулею искусственный лев в открытом тире, тяжело рокотали по рельсам тележки, слетая с американских гор, пронзительно свистели каучуковые пищалки и дребезжали жестяные дудки. Над самою головою Володи ревел протодьяконский бас:
-- Пятая картина! Самая интересная! "Добродетель выводит в генералы"! Пятая картина волшебного лентовского представления "Полезный Аристид, или Греческий герой своих сограждан"!.. Пожалуйте к пятой картине! Всякому лестно взглянуть, потому что со всяким может приключиться! По случаю пятой картины -- за треть цены!
Рев выходил из дымящихся уст пожилого мужчины в рыжих бакенбардах, который, перегнувшись с вышки балагана и точно перерезанный пополам перилами, прыгал зелеными глазами по толпе, отыскивая в ней жертвы для своей кассы. Красиво одетому среди чуек и фабричных "пальтов" Володе он слегка поклонился в отдельность и пробасил с особою ласковою почтительностью:
-- Загляните в нашу храмину, господин студент! Возбудит ваше внимание к свершению жизни!
Позади крикуна шеренгою стояли свободные персонажи пьесы и в числе их сам полезный Аристид, которого добродетель выводила в генералы,-- парень угрюмый, в зеленой тунике под фольговою бронею, с таковым же шлемом, насунутым по самый кончик носа, с узловатыми голыми коленками,-- холодно ему было адски. Стоял ясный, безоблачный в первых числах апреля день. Москва-река только что вскрылась,-- и недалекий ледоход дышал на гулянье из-за золотых глав Девичьего монастыря пронзительным, резким ветром. Под ногами толпы текла жидкая грязь, а уши пощипывало морозцем, и почти все щеки горели сизым румянцем.
Побывать в балаганах на гуляньях в Масленицу и Святую неделю -- для москвича обряд необходимый. Если его не исполнить, то душа не спокойна, чего-то будет недоставать. Володя выбирал, с чего начать -- послушаться ли рыжего крикуна, рекомендующего поучительное зрелище о полезном Аристиде, или завернуть под соседнюю вывеску с изображением сверхъестественно толстой и соответственно обнаженной великанши, потрясающей двумя восьмипудовыми гирями, третью такую же имеющей в зубах, а четвертую -- как брелок какой-нибудь -- на хвосте длинной косы! Называлось это удивительное создание, вкруг расписанное белыми литерами по синему полю:
Тридцать два пуда физической энергии! Неподражаемая девица Амалия Марс, одобряемая в обоих полушариях, имея похвальный диплом от почетного члена главной французской академии наук и надписей в столичном городе Париже, его сиятельства графа Александра Дюма, который может быть показан за особое вознаграждение. Также перекусывает железную проволоку! Особая доплата за сеанс по 10 копеек с персоны, дети и нижние чины платят половину! Чрезвычайно интересно в культурном отношении, ибо даже в знаменитейшей физике Гано подобное эксцентрическое явление описано для девятнадцатого столетия как небывалый феномен!!!
-- Ратомский!
Как всегда в большой, тесной, гульливой толпе, Володя не сразу узнал голос Бориса Арсеньева и был удивлен, когда из толчеи лиц вдруг вынырнуло пред ним, как из омута, веселое большеглазое лицо приятеля, с наивным близоруким взглядом, с чуть опушенным широким ртом. За ним, раздвигая народ плечами, ругаемый за то и сам ругаясь, вылез откуда-то Федос Бурст, и последним, понурив голову, плелся неизменный Тихон Постелькин, по обыкновению, самый франтоватый из трех. Борис вообще небрежно одевался,-- только чистюля в белье и платье он был самый щепетильный,-- но сейчас он смутил даже привычного к его костюмным легкомыслиям Ратомского.
-- Что -- это каким чудаком ты сегодня?
-- Разве?
-- Котелок какой-то удивительный, пальто куцое, коричневое... я и не видал у тебя такого!.. Откуда раздобылся подобною прелестью?
-- Купил,-- пробормотал Борис как-то особенно нехотя.
-- На толкучке, вероятно? Черт знает что! Ты на стрюцкого похож.
Борис слегка покраснел и нетерпеливо дернул плечом.
-- Что же в такую толпу барином ходить? -- сказал он, глядя мимо лица Володи.-- Я не люблю чувствовать себя чужим среди живой массы, я с народом потолкаться люблю... Если я выряжусь в этакую бекешу, как на тебе, со мною никто из этих тысяч шумящих не скажет ни единого искреннего слова. Барина, брат, они боятся, барину не верят, пред барином либо холопствуют, либо без толку грубят, либо просто -- без слов, молчанием, говорят ему: проходи мимо!
Володя усмехнулся.
-- Если ты рядишься для народа,-- возразил он,-- так носи поддевку, сапоги бутылками, картуз.
-- Это опера! Сабинин из "Жизни за царя"!.. "Не роза в саду-огороде, цветет Антонида в народе"!
-- А так,-- извини меня,-- что ты хочешь, но ты не народ, а стрюцкий!
Широкое лицо Федоса Бурста выразило хмурое, почти сердитое нетерпение. Борис отвечал с своею постоянною мягкостью:
-- Да ведь мы в столице, Володя! Городской народ -- сам, брат, норовит угодить больше под стрюцкого, чем под Сабинина. Красно-рубашные пейзане с синими ластовицами уцелели в Москве только на сцене.
-- Поддевку носить надо умеючи,-- авторитетно вставил Федос Бурст; он, как истинно московский немец, любил одеваться по-русски и был большой на то мастер.-- Ряженого барина народ сразу за версту узнает по одной походке... и не хвалит, брат! Могут даже накостылять шею!
-- За что?
-- За сыщика примут.
Он с обычным самодовольством ударил себя кулаком в могучую грудь.
-- То ли дело моя шведская куртка и сей блин -- на голову? на все сословия: хошь -- студент, хошь -- кузнец.
-- И воняет рыбьим жиром на все Хамовники!
-- Ах, сколь мы нежного обоняния!
-- Если тебе франт нужен,-- заулыбался Борис,-- так у нас имеется свой напоказ: Тихон. Это замечательно, как он глупо рядится... полюбуйся! Стойте, братцы! Где же он? Ах, шельма! Нашел уже какой-то женский пол и прилип...
Бурст посмотрел в толпу и отрицательно тряхнул головою.
-- Нет, это его сестра -- Варя, которая у вас служит.
-- Потолкаемся, что ли, братцы? -- весело, по-детски крикнул Борис и заработал локтями, чтобы пробраться к карусели, вокруг которой особенно густо толпились и громко хохотали люди, потому что вместо коней и иных зверей ее движущиеся сиденья представляли преуродливых морских чертей с рогами, вилами и рыбьими, крокодильими и всякими прочими земноводными туловищами и хвостами. Тихон с сестрою очутился уже здесь.
-- Здравствуйте, барин!-- дружелюбно улыбнулась Борису Варвара, более чем когда-либо бледно-зеленая, истощенная и мертвая с лица на воздухе, при сильном, ярком свете.
Борис очень вежливо ей поклонился и подал руку, которую та без смущения и, видимо, с большим удовольствием пожала. Володе стало смешно.
-- Пересолил Боря!..-- тихо сказал он Бурсту.
Федос странно посмотрел на него из-под своего блина.
-- Ты находишь?
-- Да -- глупо же наконец... демократничает! Что за аффектация? Подавать руку своей горничной!
-- Сколько мне известно,-- с тем же холодным взглядом возразил Бурст,-- он дома Варвару шэкхэндзами не утруждает, а здесь на гулянье она -- не горничная, но такая же, как мы с тобою, как твоя сестра, его сестра.
Володя сделал презрительную гримасу.
-- Он только сконфузил ее...
-- Не думаю. Напротив, лицо у нее -- очень довольное, и -- вон я замечаю,-- подружки смотрят на нее с большим уважением и с завистью.
Володя взглянул; Бурст был прав. Одна из указанных техником подружек, большая, статная женщина в франтоватой драповой кофте смотрела на Володю знакомыми глазами и, встретясь с его взглядом, слегка поклонилась. Молодой человек с недоумением притронулся к своей мохнатой плюшевой шляпе, молодое искрасна-смуглое лицо в платочке показалось было ему совсем не знакомым,-- но тотчас же он и рассмеялся:
-- Боже мой! ведь это наша Агаша!
-- Не признали, барин? -- сказала та сильным и слегка носовым альтом, выдвигаясь из группы шага на два, очевидно, тоже с желанием удостоиться господского рукопожатия.
Но Володя только улыбнулся благосклонно, словно наблюдал некий приятный курьез -- организм интересный, но бесконечно низший, и к которому снисходить с высоты он не намерен.
Колокол карусели звонил оглушительно, инда лязгало в ушах.
-- Ух! -- кричал Тихон,-- сидя верхом на черте в крокодильей чешуе,-- сейчас пущают! едем в город Тамбухту, который с Ливингстоном в центре Африки! Агафья Михайловна! Прошу составить компанию! Бегемотий демон -- к вашим услугам! Варя! Седлай соседнего осетра! Звони громчее!.. Поехали!
Девушки быстро закружились на чертях с визгом, хохотом, притворным испугом. Бурст с разбега вскочил на какого-то тритона, сделал на нем три круга и, не ожидая, пока карусель остановится, ловко соскочил.
-- Баста! Голова кружится... кровищи у меня, быка, чересчур много становится! В апоплексическую фигуру превращаюсь.
Володя опять посмотрел на него не без иронии повторил:
-- Пересаливаете, ангелы мои, жестоко пересаливаете...
Бурст нахмурился.
-- Что делать? Каковы есть!
Володя поддразнил его:
-- А как же народная-то мудрость говорит, что недосол на столе, а пересол в избе?
Бурст ответил быстро и двусмысленно:
-- Да, видишь ты, недосоленное-то уж очень скоро протухает... А читал небось: "Если соль рассолится",-- и прочее?
Володя осекся и закусил губу. Он открыл было рот, чтобы ответить Бурсту сильно и резко, но в это время Борис, не глядя, схватил его за локоть.
-- Что ты? -- удивился он.
Борис выпустил его руку.
-- Ах, извини! Я не тебя хотел,-- Бурста... Федос!..
Между ними произошел быстрый, как молния, немой разговор глазами.
-- Гм? -- промычал Федос и как-то напрягся, словно вытянул ухо -- к столбу ближней палатки с пряниками, к которому, прислонясь, высокий бледный, чахоточного вида мастеровой в измызганной старой "шведке", как у Бурста, горячо толковал что-то трем другим, слушавшим с глубоким и острым вниманием. У одного была гармоника, которую он, держа за клавиатуру, опустил вниз на аккорд, и теперь она медленно распускалась, протяжно мыча, как обиженное животное, гнусаво и длинно-длинно...
-- Опосля того моего отказа,-- пылко восклицал чахоточный,-- присылает он ко мне нарядчика, чтобы я, значит, покорился...
-- Какую власть нашел! -- ухмыльнулся мастеровой с гармоникой; она раздирающе мяукнула из последних сил и смолкла.
-- Пужают дермом...-- сердито поддакнули другие.
Рассказчик продолжал:
-- Потом я встречаю самого Ивана Парфенова в Лафертове у Туркина в низке. Подошел. Не рукается, толстый дьявол, только носом мотнул. Я рекомендую ему со всею почтительностью, что не присылайте, мол, Иван Парфенович, что мне нарядчиков ваших пужать меня: не больно я пужлив, не поломал бы, между прочим, кому-нибудь кости... "Ах,-- говорит,-- извините! -- с издевкою все, понимаешь?-- извините, почтенный ремесленник, что осмелился послать к вам моего нарядчика! Конечно, по вашему высокому чину, надлежало мне адрицовать к вашей милости турецкого султана или египетского фараона. Но как оные фараоны все потонули в Чермном море, а турецкий салтан теперича в отлучке..."
-- Ишь, шельма, какие насмешки загинает! -- отозвался человек с гармоникою.
-- Толстое пузо! Изымается над рабочею душою! -- тонким дискантом протянул другой.
Третий, мрачный, безбородый, со шрамом на щеке, молча плюнул.
Чахоточный обвел их значительным угрожающим взглядом.
-- Но я ему сказал: "Вы это свое пустословие оставьте! Как вы есть образованный человек, то должны понимать, что я работу сполнил и остаюсь пред вами во всем моем праве. А ежели который человек в своем твердом сознании и праве, то, хотя бы вы и впрямь турецкого салтана прислали, я оного салтана весьма просто с лестницы в шею -- и больше ничего..."
-- Вы что это, ваша светлость? В народ пошли? -- окликнул Володю дребезжащий голос, и на плечо его сзади легла костлявая, мефистофельская лапа Квятковского.-- Здравствуйте. Материалы, что ли, для поэмы собираете? а?.. Я сейчас катаньем любовался. Видел ваших. Очень хорошие оба выезда у Каролеевых. Особенно караковые -- восторг! У меня когда-то были подобные. Целых три недели, даю честное слою! Я тогда батькин капитал дотряхивал, и вдруг -- представьте, в купеческом клубе -- нечто вроде волшебства "Пиковой дамы": сыграл на тройку, семерку, туза. Шестьдесят тысяч снял. Чистенькими! Ну, конечно, сейчас же купил караковых и отбил Леонтинку у Гарусова... Квартиру ей нанял на Тверской, четыре тысячи в год. Но не успела, шельма, переехать, потому что, неделю спустя, сыграл я обратно на туза, семерку, тройку,-- весь выигрыш назад отдал и еще своих последних пятнадцать приплатил... О-о-хо-хо! Была игра, сударь мой, была игра! Н-да-с!.. Так видел ваших и удивлялся, что вас нет с ними. Сама вдовствующая герцогиня налицо, принцессы -- также, светлейший супруг старшей принцессы видит сны наяву и клюет носом в собственные колена, а наследный принц, оказывается, incognito изучает нравы плебса... К слову сказать, принцесса Евлалия хороша сегодня, как сорок тысяч валькирий! Скажите ей об этом, пожалуйста, от моего имени! "Скажите ей, скажите ей!" -- запел он, стараясь попасть в тон шарманки, которая играла, впрочем, совсем не "Скажите ей", но "Выхожу один я на дорогу".
Когда Квятковский бывал в духе говорить, а это случалось с ним не реже семи раз в неделю и часов по шестнадцати в сутки, то собеседник мог вставить свое слово не иначе, как в паузы, необходимые красноречивому молодому человеку, чтобы перевести дух. Но сейчас, на счастье Володи, Квятковский запел особенно неудачно,-- сорвался, поперхнулся и закашлялся.
-- Квача возьми -- глотку промазать! -- не замедлил он получить практический совет из толпы.
Квятковский в ответ изящно поднес руку в черной перчатке к своему цилиндру и произнес с кротостью:
-- Trop aimable, mon très cher inconnu! {Слишком любезно, мой крайне дорогой незнакомец! (фр.)}
-- Знаете ли,-- продолжал он, потирая пальцем длинный, узкий и кривой свой нос,-- я согласен, что русский народ любопытен и остроумен, но... не довольно ли нам все-таки народа? Пойдем взглянуть на выставку аристократии и de la haute finance... {Финансовой верхушки... (фр.)} Есть прекрасные лошади и великолепные туалеты, отличные выезды и дюжина миленьких жоли {Хорошенькие (фр. jolie).} мордочек. Как вы думаете, Владимир Александрович,-- сохранился еще в моей полинялой особе некоторый эрфикс, способный произвести впечатление на купеческую дочь? На вдову я не претендую,-- сознаю свое бессилие пред купеческою вдовою! Одна умная сваха мне напрямки сказала: "Не та твоя субстанция!" И я сам как сведущий человек чувствую, что субстанция не та... Je suis incapa-a-able! {Я не в силах! (фр.)} -- запел он, по обыкновению не стесняясь публикою и во все горло.-- Но купеческая дочь? Существо, в некотором роде, невинное, как вербный херувим, и без вдовьей эрудиции? Ведь как бы ни был плох, а все-таки остаюсь дворянином шестой книги,-- за это очень можно деньги дать, особенно если кто торгует не более как провесною белужиною. Притом почтенный мой родитель, царство ему небесное, написал когда-то что-то дьявольски знаменитое... не то "Войну Федосьи Сидоровны с китайцами", не то "Прекрасную магометанку, умирающую на гробе своего супруга". Об этом есть в хрестоматии, и каждая купеческая дочь обязательно изучала сии дивные эпопеи в пинционе с музыкой, где от нее отдирали белужину и прививали ей Европу. Мне кажется, что силою родительской тени я очень в состоянии вызвать эффект. Так вот -- приду, стану на одно колено и изъяснюсь: "Сударыня, мол! Плюньте на "Магометанку" знаменитого Квятковского, забросьте "Федосью Сидоровну" великого Квятковского! Пред вами -- еще неизвестное вам, лучшее произведение Квятковского: его единственный сын. И это произведение готово хоть сейчас сыграть с вами драму любви в наизаконнейшем браке -- хотите на жалованье и бенефисах, хотите на разовых..." Что вы оглядываетесь?
-- Странно: сейчас здесь был со мною Борис Арсеньев, Федос Бурст и Тихон Постелькин, и все они как сквозь землю провалились... Я хотел позвать Бориса вместе с нами...
При имени Бориса шутовское лицо Квятковского померкло, как под облаком.
-- Пойдемте-ка сюда! -- сказал он сквозь зубы, увлекая крепкою рукою Володю за собою, по ту сторону ряда балаганов, на снежный пустырь, где, в резкую противоположность лицевой стороне площади, не было души живой, кроме нескольких унылых, часто меняющихся фигур, обращенных носами в стены.
-- Владимир Александрович! -- сказал Квятковский серьезно и печально, с глубоким чувством в узких серых глазах своих,-- вы друг с Борисом... Остановите вы его! Он играет в опасную игру и совсем заигрался.
Володя промолчал.
Квятковский сунул руку за пазуху и, пошарив, вытащил листок печатной бумаги.
-- Видали?
Володя прочитал, бледнея от волнения. Сердце его ёкало, желудок сжимался. Квятковский поглядывал по сторонам.
-- Недурно?
Володя возвратил листок дрожащею рукою, а Квятковский немедленно изорвал бумагу на мельчайшие кусочки, скатал их в горошинку и глубоко затоптал в снег.
-- Да... страшно... смелость какая!..
-- Вы думаете, что это Борис? -- трепещущим голосом спросил Володя.
-- Я не думаю, чтобы он это сочинил, но он это раздавал, а может быть, раздает и здесь,-- в этом я уверен! А это все равно, как если бы он сочинял. Понимаете: я нашел эту штуку у себя на письменном столе после того, как Борис зашел ко мне и просидел минут двадцать именно у стола письменного. А сегодня встречаю Арнольдса: та же история и у него... В ресторанчике одном на Никитской на днях вдруг оказалась подобная литература за табльдотом под всеми кувертами. А в ресторанишко этот, я знаю, Борис каждый день забегает из университета перекусить... Смекаете?
-- Да... да... да...-- кивал головою Володя, бледный, с трясущейся челюстью.-- Он безумец! фанатик!.. Вы совершенно правы: он и здесь сейчас с какою-то такою особою целью... так странно одет...
Но Квятковский вдруг повеселел и сделался ласковый.
-- Нет, не совсем... Костюмировка эта у него невольная. Ему больше надеть на себя нечего. Со вчерашнего дня у нашего Бореньки -- omnia mea mecum porto {Все свое ношу с собой (лат.).}: только то и есть, что на нем...
-- Помилуйте, Квятковский. Ему отец всего лишь к новому году подарил полный гардероб...
Квятковский смеялся.
-- Так полным он вчера и поехал в узел к татарину! А на сменку Борис получил вот эти ризы небрачные, в которых вы его видели. Каких-то ссыльных бедняков надо было снарядить в дальнюю дорогу, а денег -- черт ма... Отец был не в духе, не дал, у Антона не случилось,-- ну Боря и свистнул по боку все свои драпы! Сто семьдесят рублей выручил, а за тридцатью прибегал ко мне -- занимать... Тогда-то вот...
Он выразительно скосил глаза на место, где затоптал изорванную бумагу.
-- Редкое сердце! -- задушевно вздохнул Володя.
-- Да, уж именно -- "и сию последнюю разделю с вами", как восклицал некогда на этом самом Девичьем поле нашего молодца тезка, царь Борис Годунов. Потому-то и трепещу за него. Вы его, пожалуйста, предупредите. Есть, мол, такое карточное правило: играй, да не заигрывайся.
-- Мои предупреждения ни к чему не поведут.
-- Его дело.
-- А поговорить я, конечно, поговорю.
-- А вот это ваше дело. И обязательное! Малый-то больно хороший! Жаль, если пропадет... Если бы братец его -- пожалуй, черт бы с ним! А Борьку жаль! жаль! жаль!
Они вышли из-за балагана и опять вмешались в толпу. Течение быстро вынесло их к канатам, за которыми в широком проезде свершалось великое московское таинство, называемое пасхальным катаньем. Состоит оно в том, что медленным шагом тащатся вокруг Девичьего поля, побрызгивая грязью на седоков и зрителей, самые шикарные и нарядные городские экипажи, наполненные самою шикарною и нарядною московскою публикою и влекомые самыми шикарными московскими лошадьми под синими сетками. Морды рысаков в этой карусели упираются в затылки седоков экипажа, ползущего перед ними, а седоки невозмутимо созерцают широкие спины кучеров, заслоняющие от них вселенную. Обряд меланхолического кружения в замкнутом кольце, в центре которого торчит, как высоченный верстовой столб, конный жандарм, продолжается круглый день, для каждого выезда -- полчаса, час, два и больше, кто сколько выдержит. Лица при этом у катающихся бывают очень глупые, во всех глазах написана скука, и вся карусель, обыкновенно, погружена в глубокое молчание, нарушаемое только звонками троек в русских упряжках с наборными сбруями да резвым хохотом из саней и ландо, заваленных детворою. Развлечения, бессмысленнее московских катаний, земной шар в каком-либо ином пункте своем, кажется, еще не изобрел. Тем не менее, многим доставляет огромное удовольствие кружиться в этой передвижной выставке благосостояния. Доставляло и Ольге Александровне Каролеевой. На своих великолепных караковых она двигалась сияющая и счастливая всем, что есть сейчас на свете: ярким солнцем, холодным воздухом, своею парижскою шляпою, караковыми лошадьми, слоновым великолепием кучера Силуана (переманили от князя Раскорячинского!!!), сонным, но внушительным Евграфом Сергеевичем рядом в коляске, и толпою, которая на все это каролеевское благополучие смотрит, одобряет и весело завидует ей, молодой, богатой, красивой даме с жизнерадостностью в улыбке, с птичьим счастьем в головке и сердце... Супруг Каролеев действительно почти дремал, хотя жена лепетала ему в правое ухо не переставая и то и дело указывала ему что-либо или кого-либо в толпе.
-- С вязигой? -- крикнул сонному Каролееву обычную шутку свою Квятковский из-за каната, когда коляска тащилась мимо.
Евграф Сергеевич на мгновение оживился и послал молодым людям веселый и благосклонный взгляд.
-- Нет, брат, сегодня с капустою... Володька, хочешь в коляску?
-- Я не люблю ездить спиною к лошадям: голова кружится.
-- Я пущу тебя на свое место, а сам сяду на переднюю скамеечку.
Но Ольга Александровна запротестовала. Она уже и за вязигу сделала Квятковскому не совсем-то довольную гримаску. Она начинала находить в последнее время, что ее богатому и знаменитому мужу пора переходить в почтенные и важные и держать себя с величием и весом, а буршеские привычки, клички, амикошонство, знакомства, развлечения, словечки позабыть и предоставить холостой и без имен молодежи. Видеть солидного и всей Москве известного Евграфа Сергеевича, с которым из десяти прилично одетых прохожих и проезжих один уж непременно раскланивался, на передней скамеечке, а мальчишку-брата рядом с собою,-- оказалось выше сил Ольги.
-- Какая интересная сегодня Ольга Александровна! -- снисходительно похвалил Квятковский, проводив коляску поклоном.-- Эти сияющие глазки, розы на щечках...
-- Да, только она ужасною буржуазкою становится!..-- небрежно возразил Володя.-- Терпеть я не могу этого в ней! Вырядилась в бархаты, плюши, на шляпе зверя какого-то заморского разложила, качается на подушках Арбатовских и презирает все, что ходит пешком или едет на извозчичьей пролетке... Словно из пачек денежных престол под нею! И как это скоро... полное превращение! В девушках она была совсем иная... Я любил ее гораздо больше Евлалии, потому что та у нас молчаливая и гордая, а Оля была проще. Она веселая, поговорить мастерица... я даже находил, что она более либеральна! Евлалия ведь prude'ка {Недотрога (фр.).} ужасная. А теперь я даже удивляюсь: как я мог? Ольга мизинца Евлалии не стоит...
Квятковский слушал слова эти с тем почтительным вниманием,-- какое всегда принимал на себя в присутствии Евлалии Ратомской или говоря о ней. Но ничего не прибавил и не возразил на откровенности Володи...
-- А я люблю! -- засмеялся он,-- я, напротив, прямо люблю наблюдать эту нарождающуюся буржуазность в молодой русской хозяйке. Может быть, за то, что сам-то я уж очень богема... За прелесть контраста! Эта новорожденная, неуклюжая буржуазность всегда немного комична, а я люблю все, что меня добродушно смешит, не портя мне аппетита и желчи. Красивый комизм -- прелестная штука! Самая милая и беззаботная на земле! Затем -- что же? Дама есть домостроительница -- и права!.. Коли ты муж, так мужествуй и собирай в житницу, дабы добро шло в дом, а не из дома. Воробьиный прыг-попрыг не приличествует "мужу честну" и должен быть предоставлен нашему брату-щелкоперу, а "муж честен, да внидет в думу цареву и сядет, уставя браду..." Обожаю буржуазных молодок! Они культуру создали, выдумали самовар и мягкую мебель! Они с своею потребностью к комфорту сделали нас оседлыми. Без них мы до сих пор кочевали бы, подобно ослам дивиим, в песчаных степях пустынной Нумидии или где-нибудь еще хуже, и не имели бы ни государственного казначейства, ни даже "Салона де Варьете". А вот и другая колесница, с мамашею и младшею принцессою вашего дома. Боже! Илиодор Рутинцев эскортирует их на коне... Фу-ты! ну-ты! Какая тужурка сногсшибательная под кавалериста венгерского образца! и сапоги с желтыми отворотами! и лосина являет прелесть дворянской ноги с неотразимою очаровательностью!.. Но почему же -- сей?! Где другие присяжные рыцари нашей разборчивой Турандот? А Евлалии Александровне Илиодорка, по-видимому, уже очень надоел, потому что она делает мне любезную улыбку, которую я принимаю не иначе, как за приглашение занять место в экипаже и отшить от нее нашего благородного, но несколько утомительного в больших дозах красавца Илиодора.
Взгромоздившись на переднюю скамеечку в коляску Ратомских, Квятковский действительно с того и начал, что принялся "отшивать" нарядного всадника. Володя еще расслышал его вопрос, любезно обращенный к Илиодору Рутинцеву:
-- Душка Чинизелли! когда твой бенефис?