Только что Ратомские отъехали, в двух шагах от Володи, в толпе,-- между палаткою сбитенщика и ширмами Петрушки,-- резкий, громкий, испуга и отчаяния полный, голос рявкнул: "Караул!" -- и грянул скандал. Люди так и шарахнулись по всему гулянью -- кто бежать на крик, кто бежать от крика... "Караул" ревел уже спокойнее, зато настойчиво, злобно, басисто, протяжно. Запели, засвистали полицейские свистки. Володю замяли: раза два-три его перевернуло вихрем человеческой сумятицы, как кубарь на оси, острые локти больно толкали его под ребра, кто-то положил руки ему на плечи и подскакивал, упираясь на них, чтобы видеть через головы вдаль. И вдруг среди лиц, красных, бледных, пятнистых, сердитых, веселых, проплыло перед Володею знакомое, но давно не виданное, длиннобородое лицо с неподвижными стальными глазами. Володя видел, как оно едва шевельнуло губами у самого уха Тихона Постелькина,-- глазевшего на скандал с приступков ближайшего балагана, охватив руками столб и закинув одну ногу на перила,-- и, шепнув, опять пропало в толпе. А в следующую минуту спокойный, металлический голос произнес над ухом Володи:
-- Кажется, я имею удовольствие видеть господина Ратомского?
Володя обернулся: холодные глаза смотрели на него в упор, и ветер развевал длинную бороду так близко, что рыжие концы ее раза два задели Володю по лицу.
-- Вы не узнаете меня? -- громко и ясно говорил спокойный господин.-- Мы встречались с вами у Платоновых. Моя фамилия Берцов.
Володя в жизнь свою не бывал ни у каких Платоновых и очень хорошо знал, что фамилия говорившего не Берцов. Но под властным и внушающим взглядом он понял, что надо делать и как себя вести.
-- Ах как же... очень приятно...-- пролепетал он.
-- Удачное гулянье. Не правда ли? -- развязно и самоуверенно продолжал г. Берцов, продевая свою руку под руку Володи, после чего тот почувствовал себя повыше локтя в железном кольце.-- Масса народа. Погода прекрасная. Искреннее веселье... Я здесь брожу уже часа два, и всего еще первый скандал... Позвольте спросить, господин офицер! что там такое? драка?..-- обратился он к поспешно проходящему полицейскому.
Тот покосился на его дорогое пальто, заграничный цилиндр, трость с золотым набалдашником и вежливо сказал на ходу:
-- Никак нет. Взяли одного... субъекта...
-- Карманник попался... Так и надо,-- успокоительно обратился Берцов наполовину к Володе, наполовину к полицейскому.
А железное кольцо жало Володин локоть, толкая и требуя: говорите же, черт вас побери, что-нибудь! не стойте испуганным гусем! говорите! говорите!
-- Я думаю, сотни тут карманников,-- промямлил Ратомский сухим языком.
Полицейский офицер прошел, не выразив по вопросу о карманниках ни согласия, ни противоречия, а железное кольцо властно потащило Володю в сторону, и над ухом своим молодой человек услышал уже другие речи.
-- Ратомский, вы не из наших, но вы друг Бориса Арсеньева, следовательно, обязаны выручать его. Он сейчас там -- на Москве-реке, под стеною Девичьего монастыря... Ступайте к нему немедленно и скажите от меня только два слова: "Кончаев влип". Поняли? "Кончаев влип". Мы будем вам благодарны... Прощайте.
Железное кольцо разомкнулось. Холодные глаза и рыжая борода будто растаяли в воздухе. Толпа расступилась, давая пройти шествию полиции с арестованным "карманником": очень тщедушным молодым человеком, именно из типа "стрюцких", в продавленной шляпе, скверно одетым, но с острым и не робким взглядом из-под круто выпуклого рахитического лба. Городовые держали его крепко и вели сквозь народ напористо, быстро. Сзади почти бежал какой-то толстый, краснолицый, взволнованный барин в пальто поддельного котика. Он заглядывал сбоку в лицо важно шагающему седоусому бакенбардисту-приставу и повторял:
-- Понимаете, господин пристав, я думал: вор за кошельком... Хвать за руку, ан, вон оно что... штука какая... Понимаете, господин пристав? У меня ноги сомлели и душа умерла... Просто уж и не знаю как... Понимаете, господин пристав?
У барина глаза пучило от испуга и даже нос побелел.
-- Я думаю: вор за кошельком... руку цап!.. ан, бумага!.. Понимаете, господин пристав?.. и в ужасе! мне за это ничего не может быть, господин пристав?
Полицейский не отвечал ему ни слова: он с непоколебимым бесстрастием поглядывал направо и налево:
-- Господа, разойдитесь... Господа, не толпитесь... Совсем нет ничего интересного... Господа, разойдитесь... Господа, прошу...
В руке, указательным перстом которой он как бы слегка дирижировал любопытными, была зажата тоненькая пачка белых листков. Тихон Постелькин с спокойным и радостным даже лицом следовал непосредственно за грозным кортежем между Варварою и Агашею: глаза у этих девиц округлились и просто выскочить из лба хотели от любопытства.
-- Страсть люблю смотреть хороший скандал,-- говорил Тихон, поплевывая подсолнухами.-- Нет для меня лучше, как -- если полиция схватает жулябию. Давай, девки, пойдем теперь провожать, как повезут этого прохвоста, до самого участка...
Володя зашагал по узкой тропе, прямиком через снежное поле, к белым стенам и золотым главам Девичьего монастыря. Его несло к ним как на крыльях, но инстинкт самосохранения говорил ему, что нельзя спешить слишком заметно. Он был очень потрясен и взволнован и чувствовал в себе какую-то тяжелую пустоту...
"Шекспир сказал бы: "Его сердце оседлал свинцовый ужас!",-- поэтически вообразил он про себя и, как всегда, немножко облегчил душу цитатою... В слегка успокоенной ходьбою и отдалением от толпы голове его уже мелькало, что из всего этого приключения можно сделать красивую маленькую поэму вроде миллеровской баллады "Die Burgschaft" {"Порука" (нем.).} или крохотный, лаконически потрясающий рассказ вроде тургеневского "Наши послали"... "Влип"... Так и назову: Не Кончаев, разумеется... но Дюжаев там, что ли, или Катаев, Валяев... "Валяев влип"... Чудесно!.. Брагин,-- я не знаю, чего не дал бы за такой сюжет... Но я его сам использую! сам! сам!.. И все это опишу: и как снег блестел, и как кресты на монастыре горели, а "Валяев влип", и вот я иду, и задыхаюсь, и у меня больное сердце, и я боюсь, что оно у меня разорвется от волнения и бешеного бега, и у меня в уме одна мысль: "Поскорее бы дойти, спасти..." А ноги у меня подкосились, и я чувствую во рту медный вкус крови...
-- Куда это?
На крутом повороте кирпичной дорожки, обегающей монастырскую стену по направлению к реке, из-за угловой башни перед самым носом замечтавшегося поэта выросла колоссальная фигура Федоса Бурста. Он, будто бы шаля, расставил ноги, раскинул руки, заграждая Володе путь, но в глазах его не было ни малейшей игривости... они смотрели сурово и зорко.
-- Реку смотреть? Будет! Надоело! Холод, ветрено! Сам ушел и тебя не пущу... Пойдем в "Голубятню" пиво пить!
Володя понял, что Федос перенял его на дороге неспроста, но поставлен стоять в некотором роде на часах при каком-то неизвестном деле.
-- Я Бориса ищу, Федос. Мне Борис необходимо нужен...
-- Бориса? -- изумился Бурст.-- Не видал. Его здесь не было. Я один шатаюсь. Борька еще давеча, как нас с тобою в толпе разбило, взял извозчика и поехал домой...
Ратомский с нетерпением прервал его:
-- Полно, пожалуйста, Федос, брось комедии! Борис где-то здесь у реки... Я должен его видеть. Я послан к нему, понимаешь: послан!
-- Откуда ты это вообразил, что он у реки?-- так и впился в Ратомского Бурст подозрительными глазами, сделавшись в эту минуту удивительно похож на немецкого унтер-офицера из "Kladderadatsch'a" {"Шум" ("Грохот") -- название немецкого сатирического журнала XIX в.}. Сосредоточенное выражение внимания или усиленной мысли всегда выдавало в бравом технике его тевтонскую кровь.
-- Мне Берцов сказал.
В глазах Бурста мелькнула искорка.
-- Берцов?!
-- Кончаев влип! -- бухнул Володя и сейчас же спохватился, надо ли было сообщать Бурсту, так как послан он был к одному Борису.
Красное лицо Бурста сразу побледнело как снег, по которому они шагали.
-- Врешь? -- глухо переспросил он.-- Кто сказал?.. Ты сам видел?.. Постой... не понимаю... откуда ты знаешь... Кончаева?
-- Да говорю тебе: Берцов приказал! -- уже с страданием в голосе, полный оскорбления за недоверие, вскричал Володя.
-- Гм...
-- Ты мне Бориса подай! -- нервно, с дрожащими губами, требовал Ратомский.-- Берцов сказал: ему опасно...
-- Да что -- Бориса? -- крупно шагая, ворчал Бурст.-- Посылают чужого, а никакого знака... Бориса, Бориса!.. Ни малейшей дисциплины! Верь на слово!
Володя понял, что, понадеявшись наличную близость его с Борисом, Берцов не сообщил ему пароля, с каким надо к тому подойти.
-- Да что же? Обманывать, что ли, я пришел вас? предавать? -- зашептал он со слезами на глазах и с судорогами в горле.
-- Эх! Глупости! -- с досадою возразил Бурст.-- Никто в тебе не сомневается. А не порядок... Берцов чудак!.. посылает чужого, "слова" не дает... Я, брат, человек правильный... Дело, где дисциплины нет, у меня веру колеблет...
Споря и перекидываясь спешными фразами, они дошли по красному перпендикуляру дорожки до другой угловой башни, от которой бежит уже толпа под гору к переезду на село Воробьево, через Москву-реку.
-- Подожди здесь,-- круто остановил Бурст.-- Я приведу к тебе Бориса. А впрочем, черт! Все равно!.. не велика беда!.. пойдем вместе... Ни малейшей дисциплины!
Бориса они нашли почти сейчас же за башнею, среди кучки мастеровых: между ними видать было давешнего чахоточного, который собирался отстаивать свое право даже от турецкого султана, и парня с гармоникою,-- она опять висела у него беспомощным мешком вниз и скрипела еще унылее... Они имели вид, будто глазеют на разлив реки: вода шла сильная,-- бурая, даже при отражении яркой синевы чуть вечереющего неба,-- вся испещренная, как шкура фантастического зверя какого-нибудь, неправильными белыми пятнами льдин: сверкающих сверху сахарным снегом, будто бриллиантами в серебре, а внизу синих-синих, вкусных, заманчивых...
-- Как же вы не крепостные? -- подойдя ближе, услыхал Ратомский страстный голос Бориса.-- Дворянская кабала от вас отошла, но на смену ей настала кабала купеческая. Прежде были крепостные у помещика, теперь у хозяина-толстосума...
Отозванный Бурстом, Борис быстро отделился от своих новых приятелей-слушателей, пообещал им где-то снова встретиться, простился и -- десять минут спустя трое молодых людей уже шагали далеко от монастыря, Долго-Хамовническим переулком, столь знаменитым теперь, потому что в нем находится дом графа Л.Н. Толстого. Тогда граф только что его купил.
-- Боже мой! Боже мой! -- по обыкновению, почти слезно сокрушаясь и волнуясь, восклицал Борис, пока Володя трепетно и красиво рассказывал ему сцены на гулянье, которых был свидетелем.
Бурст угрюмо молчал. Когда им попался встречный извозчик, Борис взял его.
-- Вы, ребятишки, идите в "Голубятню"! -- ласково сказал он,-- может быть, и я подъеду, когда освобожусь...
И заговорил уже с санок по-немецки, что едет куда-то за инструкциями. Бурст только головою кивнул: нечего, мол, распространяться! сами понимаем, не дураки и не маленькие! Володе Борис крепко пожал руку и молча поглядел ему в глаза такими глазами, что у Ратомского вся душа закипела гордою радостью, и он почувствовал себя вознагражденным больше, чем если бы Борис сказал ему все благодарственные слова, какие есть в языке русском. Федос Бурст тоже смотрел на Ратомского куда ласковее всегдашнего.
-- Ай да поэт! -- сказал он, хлопая Володю по спине.-- Извини: признаюсь, не ожидал, брат... Я думал, ты -- только пред барышнями таять да стихи сочинять...
"Голубятнею" слыл в Москве, в особенности среди учащейся молодежи, трактир Красовского на Остоженке, как раз супротив знаменитого Зачатиевского монастыря. Оригинальное заведение это называли также -- "трехсословным", так как оно имело три отделения -- извозчичий низок, "демократический" зал для публики чистой, но серой, и аристократический уголок для публики самой чистой, господской. Здесь особенно успешно торговали глухою ночью, когда запирались первоклассные рестораны -- "Голубятня" же работала все сутки насквозь. Этот аристократический уголок "Голубятни" славился также под кличкою "лицейского клуба" -- по множеству студентов Лицея цесаревича Николая, которые из-за близости трактира к лицею были постоянными и почетными здесь гостями. Вероятно, многие из них, теперь в чинах и капиталах, еще поминают иногда "Голубятню" добрым словом. В аристократическом лицее были ведь и очень не богатые группы стипендиатов,-- "ломоносовцев". В быту их дешевая и отлично угощавшая "Голубятня" имела большие заслуги. Хорошим подспорьем являлась она и для тех "младших сыновей", как именуются подобные лица в английских романах, которые при громких фамилиях обладали пустыми карманами и слабым кредитом. Квятковский был здесь завсегдатаем. Ему сюда иные даже письма адресовали. Злейших кредиторов его половые здешние знали в лицо и, если завертывал в "Голубятню" какой из них, молодцы преискусно либо его, либо Квятковского сейчас же сплавляли.
-- Не помню вкуса материнского молока! -- говорил Квятковский,-- мне кажется, что когда я родился, то сейчас же отнесли меня к Красовскому в "Голубятню" и дали мне в руку глодать свиную котлету с гарниром.
Эти свиные котлеты были гордостью фирмы. Пробовать их приезжали любители со всей Москвы. Одной порции доставало на трех человек, а стоило все удовольствие тридцать копеек.
Дымная, парная, угарная, прокуренная "Голубятня" была битком полна гостями во всех трех отделениях и грохотала сотнями глоток; рев машины едва пробивался сквозь слитный гул голосов. Проходя "демократическим" залом, Володя заметил за столиком у окна Варвару и Агашу: они сидели в степенно-выжидательных позах, и пред ними на красной скатерти не стояло ни пивной бутылки, ни чайного прибора. В глазах Бурста опять сверкнула та искорка -- "настороже", какую подметил Володя, когда у Девичьего монастыря он назвал технику имя Берцова.
-- Душеньки! -- сказал Федос, приостановись,-- вот вы где спасаетесь! А что же одни? Кавалера своего где потеряли?
-- Нас сюда братец усадил, Федор Иванович,-- звонко отвечала Варвара.-- Мы братца ждем...
-- Тихона Гордеича,-- своим носовым контральто пояснила Агаша.
-- Они по своему делу куда-то-сь пошли. Обещали быть сию минуту, однако уже нет их до получаса.
Бурст быстро переглянулся с Володею.
-- Проходи, брат, в "клуб" и занимай столик,-- шепнул он,-- я присяду к своим дамам...
Володя догадался, что и Тихон Постелькин бегает теперь по каким-то непростым поручениям,-- недаром же перешепнулся с ним Берцов на гулянье! -- и что Бурсту тоже надо дождаться Тихона Постелькина. В юноше вспыхнуло острое любопытство. Он горько пожалел, что на нем не шведская куртка или стрюцкий пиджак, а чересчур уже щегольская визитка, которой дорогая материя и изящный покрой -- никак не для "демократической" залы, и нельзя такому франту сидеть в ней, не привлекая к столу всеобщего внимания. В "клубе" Володя нашел Квятковского и Антона Арсеньева... Квятковский, каким-то чудом всеведения, знал уже об аресте "кого-то особенного", произведенном на Девичьем поле, и вполголоса рассказывал Антону. Тот слушал и спокойно пил коньяк, как всегда, бледнея и мрачнея с каждою рюмкою.
-- Лет десяток на Каре...-- холодно заметил он, когда Квятковский кончил,-- увидал Володю, дружелюбно подозвал его и указал стул подле себя.
-- Бориса ждете? -- спросил он очень мягким тоном, в котором, как и в пристальном взгляде, и в крепком рукопожатии, Володя почувствовал вопрос: цел ли Борис?
Он отвечал с улыбкою,-- как сумел более беззаботною, что только что расстался с Борисом в добром здравии, и тот обещал зайти, через часок сюда же в "Голубятню". Взгляд Антона несколько прояснился, брови выпрямились, и со лба исчезла заботная морщина
-- Выпейте-ка! -- подвинул он Володе рюмку.-- Вам надо... Вы должно быть устали очень на гулянье? У вас нехорошее, измученное лицо.
Володя принял предостережение, выпил и постарался сделать мимику свою менее трагическою... Они сидели так и пили часа три. Квятковский с Володею медленно и осторожно потягивали пиво. Антон методически наливался коньяком, не пьянея ни в речи, ни с лица, лишь все более и более каменевшего в неподвижную белую маску. Время от времени он поглядывал на выпуклые светлые часы -- "бычий глаз",-- висевшие над дверями в "демократический" зал, и потом переводил блестящий выразительный взгляд на Володю, и тот каждый раз чувствовал, будто Антон вколачивает ему острый гвоздь в сердце. Квятковский говорил без умолка, а время тянулось все-таки длинно-длинно... Свечерело, в дыму и копоти душного трактира вспыхнули белые газовые шары, когда под часами, чуть не доставая их головою, явилась длинная сутулая фигура Бориса и улыбнулось ожидающим его лицо, очень усталое, но совсем спокойное и даже беспечное. За ним валил всею своею громадою красный и уже изрядно подвыпивший Бурст.
-- На Шипке все спокойно! -- пробасил он на ухо Володе, тяжело опускаясь на соседний стул.-- Матвей! пива!
Все в компании, конечно, слышали, и Борис взглянул на приятеля строго. Тот осекся и прикусил язык, здорово ругнув себя про себя за собственную промашку против возлюбленной своей дисциплины. Антон и Квятковский сделали вид, будто не слыхали.
-- Что же ты покинул своих интересных дам? -- поспешил дать поправиться Бурсту Володя.
Техник обрадовался, загрохотал.
-- Они уже давно ушли... и с кавалером своим! Я уже минут сорок сидел один, пока не дождался Бориса...
Борис заезжал только показаться брату и друзьям и сейчас же начал собираться домой. Володя вышел с ним вместе. Теперь, когда сильные эмоции схлынули, он чувствовал себя усталым и избитым, как барабанная кожа после какого-нибудь воинственного марша.
-- Ты прямо домой?
-- Да. Спать хочу, подгибаются ноги. А ты?
-- Тоже.
Так говорили они, стоя на углу глухого переулка, нырявшего к Илье Обыденному, долго не размыкая рукопожатия и оба понимая, что говорят этими простыми словами не то, что они выражают своими звуками, а что-то глубокое, нежное, милое, связующее две души надолго-долго. Чистое синее темное небо сияло над ними страшно высокими зелеными звездами.
-- До свидания.
-- До завтра...
-- Прощай!
-- Борис! -- воскликнул Володя. Тот приостановился.
-- Что?
-- Никогда мы с тобою не были так близки и так далеки между собою, как в эту минуту!
Борис возвратился к нему, взял его руку и долго, и хорошо качал и тряс ее, сопя и вздыхая в темноте.
-- Большая Медведица как хороша сегодня! -- сказал он наконец.-- Когда меня не будет, вспоминай, как мы с тобою вместе ее смотрели... Прощай!
Он исчез в переулке. Володя смотрел на ближний фонарь, и пламя расплывалось для него в огромное светлое чешуйчатое пятно, и глаза его были влажны.
Праздник затихал... Остоженка рычала как засыпающий зверь, шумная, пьяная, темная, подслепо мигающая тусклыми фонарями. В воротах большого стоглазого дома стояла парочка. Мужчина держал женщину за руки и нежно говорил:
-- Но почему же вы упорствуете осчастливить посещением мою одинокую хижину, которая есть рабочая келья?
Женщина возражала носовым, чуть-чуть хмельным контральтом:
-- Но, ежели я сказываю вам, как по всей честной совести, что барыня отпустила меня только до семи часов!
Володя узнал Тихона Постелькина и Агашу и прошел мимо, весело смеясь про себя, не замеченный, думая с облегченным сердцем: "На Шипке все спокойно!.."