XLIX
Маргариту Георгиевну похоронили. Евлалия успела приехать к погребению. Ольга, хотя оставила Париж по первой же телеграмме о катастрофе, попала в Москву когда мать уже третий день лежала в земле: с похоронами пришлось немножко поспешить, потому что время стояло жаркое, и тучная покойница разлагалась быстро и отвратительно. По Москве сильно и искренно жалели старуху Ратомскую, хотя за начавшимся разъездом на дачи последние проводы ее вышли не слишком многолюдны и торжественны. Дочери много плакали. Володя казался неутешным. Экзамены он прервал и перенес на осень.
Завещания Маргарита Георгиевна не оставила, и, таким образом, Володя остался главным наследником матери. Однако он сам предложил сестрам разделиться в равных долях. Но обе -- и Евлалия, и Ольга -- уклонились, указывая, что мужья их обеспечены своими доходами гораздо богаче, чем Володя -- процентами, хотя бы даже и со всего унаследованного капитала. Тогда Володя настоял разделить материнское состояние на четыре части: две оставил в своем пользовании, две отдал сестрам. Борьбы великодуший и желания жертвовать собою было столько, что Квятковский уверял, будто наследникам Ратомской никогда не разделиться, ибо там добродетель на добродетель наехала, и все добродетели в состязании совершенства взаимно "перебрыкались".
-- Господа,-- умолял он,-- я вижу, что всем вам эти деньги совершенно лишние... Тогда -- знаете ли что? -- отдайте-ка их мне... Вы, может быть, боитесь, что я тоже захочу деликатничать и заспорю? Так не сомневайтесь, если дело идет о том, чтобы взять чужие деньги, то сговорчивее меня дурака вам не найти.
-- А это -- не твое,-- дразнил его Володя,-- это Диккенса из "Пиквикского клуба"... Ты выдыхаешься, Макс, и начинаешь жить чужими остротами!
-- Je prends mon bien ou je le trouve! {Я беру свою собственность, где нахожу! (фр.).}
Ольга Каролеева усиленно настаивала, чтобы брат поселился у нее в доме.
-- Согласись, Володя,-- говорила она,-- что ты слишком молод, чтобы жить своим домом. У тебя, конечно, сравнительно недурное состояние, но это не причина оставлять за собою большую семейную квартиру и удерживать мамашину прислугу. Какой ты хозяин? Это смешно. Да и -- что приятного? Я бы боялась... Я теперь в эти комнаты к тебе и не приду никогда: мне в них все будет гроб чудиться. Не знаю, право, почему бы тебе не жить с нами? Дом громадный, бери хоть пять комнат, прислуги столько, что обленились, как ослы, глупеют от безделья. Мы с мужем так тебя любим, и тебе у нас будет хорошо и спокойно.
Володя слушал, благодарил, соглашался, но не говорил ни да ни нет, не решаясь огорчить сестру решительным отказом, а между тем отлично зная, что ни на каком компромиссе отыграться нельзя: переехать к сестре -- значило бы потерять Агашу... а как объяснить свой отказ?
Агаша усиленно следила за Володей. Она понимала, что теперь связь их так или иначе должна сделаться известною родным Володи.
"Черт его знает? -- думала она,-- любить любит... а вдруг сестры одолеют? Он их уважает... заберут его в руки, невесту подставят... что тогда?"
Но Володя сам помог ей: прижатый в угол двусмысленным положением, он, чуть не плача, признался Агаше, что не знает и не имеет силы, как распутать этот проклятый, неотступный запрос.
-- Ты чего же хочешь? -- спросила обрадованная Агаша.
-- Как ты глупо спрашиваешь, Агаша! Разумеется, чтобы ты осталась со мною.
-- А тебе стыдно признаться Ольге Александровне?
-- Конечно, неловко!
-- Что же ты, Владимир Александрович, по гроб жизни, что ли, собираешься прятать меня от людей?
-- Не по гроб жизни, а... так, чтобы громко... афишировать... чтобы все знали... я не могу!
-- Все не все,-- подумав, сказала Агаша,-- но от Ольги Александровны в этом разе не укроешься: она не дура, сообразит... И она тебе за меня не простит. Это я тебе в глаза пророчу: поссоритесь.
-- Ах, Боже мой! разве я не понимаю? Потому-то я и не решаюсь говорить с нею откровенно: мне ее жаль будет.
-- Ну а если она не от тебя, но стороною узнает? Будто не все равно?
-- Тогда... тогда...-- пробормотал Володя.-- Тогда, по крайней мере, не я начну...
-- Поссориться-то во всяком случае придется!-- твердо указала Агаша.
-- Так что же? -- воскликнул Володя,-- я очень понимаю это. Я знаю, что наступило время выбирать либо ее, либо тебя -- и уж, конечно, не расстанусь с тобою, но не могу же я сказать о том сестре прямо в глаза...
-- Стало быть, тебе -- только бы голову под подушку спрятать, а то грома не боишься?
-- Не боюсь,-- бледно улыбнулся молодой человек.-- Это очень скверно, что я такой нерешительный, но -- что же делать, если я не выношу прямых и резких объяснений? Я от них не только душою, но даже телом болен делаюсь... Желудок... ноги... спина... Ты придумай что-нибудь, Агаша! Я, право, вне себя,-- так мучит меня неопределенность эта.
-- Известно,-- согласилась Агаша,-- сидеть ни в тех, ни в сех -- хорошего нет... И бабе срам, не то что мужчине... Так ли, сяк ли, надо кончать...
Володя повторил, как эхо:
-- Надо кончать.
Тем временем Ольге Александровне случилось разговориться с своею экономкою, которой оказалась известною вся подноготная отношений Владимира Александровича к Агаше: в людских уже старая новость! На Каролееву это, и всегда нерадостное бы, открытие теперь подействовало как-то особенно скверно. Смерть Маргариты Георгиевны вообще потрясла веселящуюся барыньку и немножко как будто остепенила ее. Ольга с ужасом вспомнила, что незадолго до кончины матери почти поссорилась с нею за свой несвоевременный заграничный вояж, и, быть может, дерзкое письмо ее не осталось без влияния на нервное состояние покойной, разрешившееся в такую внезапную и грозную катастрофу.
-- Хорошо еще, что эти милые амуры моего прекрасного братца не выплыли на свежую воду при жизни мамы... Это значило бы убить ее, прямо убить!..
Сама Ольга Александровна ознаменовала свои угрызения совести тем, что временно отставила от себя Илиодора Рутинцева. Тот ходил мрачнее ночи и жаловался Квятковскому:
-- Говорит: "Не показывайтесь мне на глаза, я не могу вас видеть, vous avez tué ma mère..." {Вы убили мою мать... (фр.)} Ну глупости же! Сам посуди: где же я мог tuer. {Убить (фр.).} Маргариту Георгиевну... Я был в Париже, она в Москве... и, наконец, я старуху так уважал... и она всегда была ко мне так любезна... За что мне ее tuer!
Квятковский советовал:
-- Пренебреги!
-- Да! Пренебреги! Скучно, брат! Любовь не любовь, а есть уже привычка...
-- Не привыкай к чужим женам!
-- Притом,-- рассуждал Рутинцев,-- она -- собака на сене... и несноснейшая! Объявила мне разрыв, запретила бывать, а следит за мною по Москве, как шпион какой-нибудь: стоит мне затеять хоть самый невинный и маленький флирт, и я немедленно получаю от нее бешеное письмо и... и... и вот, например, сейчас я уже третий день состою в подлецах... Взялся было выучить Лидушу Кристальцеву верховой езде и принужден отказаться, потому что Ольга уверяет, что я подлец...
-- Ничего,-- утешал Квятковский,-- терпи, казак, атаманом будешь! Кто говеет, тот и разговляется. Надоест нашей милой Гамлетице траур,-- и потребует она себе горностаевый плащ... Ты мне лучше вот что скажи: как с Евграфом у тебя отношения -- еще ничего?
Рутинцев сделал гримасу...
-- Лучших быть не может...
-- Чем же ты недоволен?
-- Да... как-то совестно... Словно он слепой... Я уж и то стараюсь делать для него решительно все приятное... чтобы, понимаешь, доказать ему, что -- если даже там жена.... и прочее, то в остальном, с точки зрения дружбы, я безупречен... хороший приятель и корректный джентльмен... Резон? не правда ли? Я ведь его, в сущности, очень люблю...
-- Искупай, брат, грехи свои, искупай!
-- На днях он попросил меня поставить бланк на вексель... Это против моих правил и терпеть не могу... Но -- поставил!
Квятковский ничего не сказал на это и странно потупился с мрачными на минутку и беспокойными глазами...
Обстоятельно допросив свою экономку, Ольга Александровна немедленно полетела к брату. К своему удивлению, она нашла квартиру в полном разгроме: ломовики выносили мебель и наваливали на возы, Агаша распоряжалась уборкою.
-- Это что значит?
-- Переезжаем на другую фатеру.
-- На другую квартиру!.. Где же брат?
-- Они вчерась в Петербург уехали, к Евлалии Александровне. Извольте войти... они вам оставили письмецо.
Володя писал:
Дорогая Оля! Надумавшись с квартирным вопросом, я, в самом деле, решился последовать твоему благому совету и переменить наше старое обиталище на более скромное и подходящее к моему новому положению. Ты знаешь, как я не люблю всяких хозяйственных уборок, а потому, возложив перевозку на Агашу, я избираю благую часть и уезжаю от хлопот в Питер, исполняя вместе с тем давнее обещание Евлалии -- навестить ее. По возвращении немедленно явлюсь к тебе. Жму руку Евграфу, целую тебя.
Твой В. Ратомский
Ольга Александровна признала себя разбитою без сражения; все было в порядке, придраться не к чему. Целых две недели Каролеевы не имели никаких известий о Володе. Ольга Александровна начала беспокоиться и хотела уже телеграфировать сестре,-- все ли благополучно? -- когда муж сказал ей:
-- А Володя-то вернулся.
-- Что ты? Не может быть? Он заехал бы показаться нам.
-- Ну уж не знаю, а только Авкт Рутинцев обедал с ним вчера в "Эрмитаже". Я тоже удивился и спрашивал у Авкта: "Не говорил вам Володя, когда возвратился?" -- "Откуда?" -- "Из Петербурга!" -- "Нет, ничего не говорил. А разве он ездил?"
Ольга Александровна переждала еще день. Володя не являлся. Тогда, полная неприятных сомнений и предчувствий, она решилась посетить его новую квартиру. Ей отворила дверь Агаша. Ольга Александровна окинула ее испытующим взглядом: Агаша была что-то слишком франтовата, как не одевалась раньше и в праздник.
-- Владимира Александровича дома нет...
-- Как нет? -- гневно воскликнула Ольга Александровна,-- что ты врешь?!. Я знаю, что он вернулся.
-- Вернулись точно-с, только теперь-то они ушедши.
Ольге Александровне подумалось, что Володя дома и прячется от нее.
-- Хорошо, я оставлю ему записку... Кстати, взгляну, как он устроился.
-- Пожалуйте-с.
Квартира оказалась очень уютной. Холостяком не пахло. Всюду был порядок, след хозяйской женской руки.
-- Вот-с зало... вот -- кабинет Владимира Александровича... вот-с ихняя спальня,-- показывала Агаша.-- Столовой особой они не пожелали иметь: кушают в зале.
Из кабинета были настежь отворены двери в большую угловую комнату -- едва ли не лучшую в квартире: высокую, светлую, в пять окон на две улицы. Ольга тотчас же обратила внимание, что из комнаты нет другого выхода -- кроме как через Володин кабинет. Затем ей бросились в глаза большие фольговые образа, две олеографии -- девица с розаном и девица с голубком -- в двух простенках между окнами, размалеванные часы-ходики с цветами, амурами и облаками -- в третьем простенке; окованный жестью громадный сундук в одном углу и массивная деревянная кровать под ситцевым одеялом из пестрых лоскутков и с горою подушек -- в другом. Над кроватью висел большой портрет Володи среди еще нескольких мелких фотографий, которых близорукая Ольга не рассмотрела...
-- Это что же за комната?!
Агаша скромно отвечала:
-- А это моя-с.
Взоры двух женщин встретились, и Каролеевой пришлось опустить глаза под нескрываемо-глумливым взглядом горничной. Агаша смотрела такою хозяйкою и домовладелкою, что Ольга Алексавдровна фазу оценила всю невыгоду своего положения. Здесь против этой решительной госпожи, с таким холодным и умелым бесстыдством подчеркивающей, что -- ты, мол, милостивая государыня, меня не замай: ты у брата -- гостья, а я в своей берлоге. Ольга Александровна сконфузилась, растерялась, покраснела и заторопилась написать записку.
Мне было очень грустно,-- писала она,-- что ты перед отъездом не зашел со мною проститься и взять от меня поручения к Евлалии. Теперь ты возвратился,-- если только ты ездил, знакомые говорят, что нет,-- и опять не счел нужным повидаться со мною. Я тоже того мнения, что ты преспокойно просидел все это время в Москве, а про Петербург лгал, чтобы от меня скрыться. Это приводит меня в ужас, потому что я не заслужила от тебя подобной лжи, и когда между друзьями начинаются такие двусмысленные секреты, они обозначают, что наступил конец дружбе. Я была у тебя и с глубоким огорчением догадываюсь о причине твоего странного поведения. Мама очень счастлива, не дожив до позора видеть, что вижу я. Если ты сколько-нибудь дорожишь моим уважением и желаешь поговорить со мною как брат с сестрою искренно и душевно,-- приходи, жду тебя.
Твоя Ольга Каролеева.
Открыв бювар на письменном столе брата, чтобы взять пропускной бумаги, Каролеева выронила большой фотографический портрет Агаши, снятый в лучшей московской мастерской и поразительно похожий: горничная улыбалась с картона в пространство точка в точку тем же хитрым, самодовольным, победоносно торжествующим, сытым лицом, что теперь возмущало Ольгу Александровну своими властными, вызывающими глазами... Каролеева не сдержала досады и бросила портрет -- так, что он перелетел через стол и упал на пол. Агаша подхватила фотографию и оставила у себя в руках. Татарские глаза ее загорелись угрозою.
-- Зачем же бросать вещь? -- угрюмо сказала она.-- Так можно испортить. Владимир Александрович не будут довольны: портрет денег стоит.
-- Что такое? -- вскинулась закипевшая Каролеева,-- ты, моя милая, забылась... ты, кажется, учить меня вздумала?
Агаша возразила холодно и сурово:
-- Учить вас я никак не могу на себя брать, потому что вы образованная барыня, а я -- услужающая девка. Но если Владимир Александрович приказали мне снять с себя для них портрет, то, стало быть, портрет мой им надобен. И если они поручили мне, чтобы все по дому было в порядке, то я обязана соблюдать, чтобы не происходил беспорядок или которая порча вещей...
-- Красноречие свое можешь сохранить при себе,-- оборвала Каролеева, бледная от гнева.-- О твоей дерзости я еще поговорю с братом...
-- Это -- как вам будет угодно!-- вставила горничная.
-- А теперь -- выпусти меня и... изволь молчать!
-- Я и то давно молчу,-- возразила невозмутимая Агаша.-- Вы все говорите, а я молчу.
-- Молчи!!!
-- Молчу.
Прошло два-три дня... Володя к сестре не являлся... Ольга Александровна не вытерпела -- написала ему еще письмо... Володя молчал как убитый... Поехать к брату снова Ольге Алексавдровне решительно запретил муж после того, как выслушал откровенный рассказ ее о первых двух посещениях.
-- Покуда, матушка, тебя там только обругали,-- говорил Каролеев,-- а будешь дальше шляться, то и побьют.
-- Я не могу оставить брата на произвол судьбы... Ты не понимаешь, как это опасно и важно!
-- Самое важное для человека -- никогда не мешаться в чужие дела.
-- Судьба моего брата -- не мое дело?
-- Не твое.
-- Мило! Чье же,-- удостой разъяснить!
-- Его, ибо он совершеннолетний.
-- Да если он тряпка? если у него нет никакого характера?
-- А... тогда... ее дело...
-- Евграф Сергеевич! ты своею флегмою меня в гроб вгонишь!
-- Ну да, ее... как ее там, с которою он... Лукерья? Фекла? Агафья, что ли?.. Его дело теперь -- Агафьино дело... И... того... ты подальше... оставь... не вяжись...
Евграф Сергеевич запрещал что-либо в семье своей редко, но когда запрещал, то любил и умел заставить себя слушаться. Ольга Александровна примолкла и махнула на брата рукою... А вскоре у нее у самой в доме так осложнились накопившиеся неприятности, что за ними Володя ушел на самый задний план ее памяти. И остался он в Москве один, без родных и друзей, весь в крепких руках своей любовницы... Теперь его дело было действительно Агафьино дело! И Агаша зорко сторожила, чтобы не стало оно ничьим другим...