L
В ясный, теплый, серо-голубой июньский день бледным молодым осинником между Бутовым и Царицыном по грязному глинистому проселку пробирался одинокий пешеход. Одет он был в рыжую, потертую и засаленную пару: пиджак прямо на ситцевую заношенную рубаху, брюки -- в сапоги; из-под матерчатого блина неопределенных цветов, который путник взгромоздил на голову, как якобы картуз, смотрели наивно и кротко большие темно-карие глаза; в молодой, мягкой, точно шелковой, ни разу еще не бритой бороде грустно и ласково улыбался широкий румяный рот. Опирался пешеход на высокую, хорошо обожженную самодельную можжевеловую палку и за спиною имел небольшой ранец-узелок из серой парусины, связанный концами крест на крест на груди. Встречать прохожих либо проезжих пешеход не любил и, издали заслышав голоса или тарахтение телеги, быстро и искусно сворачивал в чащу кустов, густо зарастивших бесконечные болота по обе стороны дороги. Спрятаться, однако, не всегда удавалось, а пешеход шагал безостановочно уже пятый день. Сегодня утром, когда он выходил с последнего ночлега под Подольском, навстречу ему попался конный урядник, усатый краснокожий добродушный парень из отставных вахмистров. Пешеход поклонился уряднику с вежливостью и пожелал:
-- Добрый день.
-- И вам добрый день,-- медленно отвечал урядник, пристально рассматривая "господское" лицо странника, малосоответственное его жалкому костюму.
Пешеход испытующим созерцанием полицейского нисколько не смутился, но ровно и спокойно продолжал:
-- Будьте так добры, господин урядник, позвольте вас спросить, верно ли направление беру я, чтобы пройти в Екатерининскую пустынь? На постоялом хозяин толковал мне дорогу, но как-то сбивчиво, должно быть, сам плохо знает...
Лицо урядника прояснилось. Он с удовольствием выслушал звонкий молодой голос странника, усмехнулся и сказал:
-- Идете вы правильно, и дорога тут прямая, сбиться нельзя, но путь вам неближний: будет верст семнадцать, и все болотом и лесом... мокреть ужаснейшая...
-- Это мне ничего,-- подхватил молодой человек.-- Я привык. За этот месяц уже седьмой монастырь посещаю. Обходил всю Московскую губернию. И все пешком.
-- По обещанию, значит? -- вежливо улыбнулся урядник.
-- По обещанию. Да иначе и средств нет.
-- А звание ваше какое будет? -- осведомился урядник.
Пешеход засмеялся.
-- Звание мое -- подымай выше! Дворянское... Только дворянство-то у меня...
Он засмеялся еще громче и выразительно показал уряднику ногу в стоптанном рыжем сапоге. Засмеялся и урядник.
-- Бывает!
-- Бывает!-- весело согласился прохожий.
-- Это ничего, вы не унывайте,-- шутил полицейский,-- бедность не порок...
-- Ох, знаете, тоже и не добродетель!
-- Н-да... Так вы в Екатерининскую пустынь? А паспорт при себе имеете?
-- Как же!
Прохожий стал серьезен и быстро достал из пиджачного кармана серый конверт большого формата.
-- Желаете взглянуть?
-- Нет, что же?-- слегка сконфузился урядник,-- а, впрочем, позвольте, для формальности...
-- Пожалуйста, пожалуйста.
-- Я ведь больше для вас же осведомился,-- говорил урядник, просматривая документ.-- Потому что мало ли какой грех с пешим человеком может случиться на дороге? А многие паспорт брать пренебрегают... и из этого потом истекают для них неприятности...
Молодой человек улыбался и твердил:
-- Пожалуйста, пожалуйста.
Из прочитанного паспорта урядник узнал, что прохожего зовут Василий Кириллович Куц, и он сын потомственного дворянина, 25 лет, паспорт выдан мценским полицейским управлением...
-- По фамилии из немцев будете? -- спросил полицейский, возвращая бумагу.
-- Нет,-- возразил молодой человек, укладывая документ в карман,-- какой я немец? Дед был немец, да и тот не знал по-немецки.
По губам его скользнула шаловливая улыбка.
-- А паспорт вы неосторожно носите,-- заметил урядник,-- так легко обронить, да могут и украсть у вас на ночлеге.
-- К ночлегу я прячу его в ранец. А в пути предпочитаю держать поближе, наготове, чтобы на случай, если кто поинтересуется, вот как вы...
-- Да, оно, конечно, лучше!-- подтвердил урядник и тронул лошадь.-- Счастливого пути, господин Куц!
-- А вам счастливо оставаться!
Когда расстояние между ними выросло уже сажен на сто и урядник на холме стал маленький, как вырезной всадник на вырезной бумажной лошадке, прохожий -- у опушки рощи -- повернул назад бледное, смеющееся, счастливо взволнованное лицо:
-- О Борька, Борька, Борька!-- весело воскликнул он вслух,-- да какой же ты паинька и молодчинища становишься! Присутствие духа за первый сорт, и актер великий... Одобряю! Надо себя по головке погладить!
И он, в самом деле, стащив с головы свой разноцветный блин, поласкал свои буйные прямые темные вихры. Патом быстро-быстро пошел вперед. Шел и все веселее думал: "Смеюсь, фамильярничаю, даже острогу из Гоголя пустил... Нет, когда владеешь собою, то жить еще очень можно... Не робей, Боря!.. То бишь,-- не робей, Васька Куц!.. Какое глупое имя, однако! Нечего сказать, наградили друзья паспортом... Куц, Куц... даже символическое что-то и насмешливое чудится!.. А кто-то он, на самом-то деле, и где теперь гуляет этот Васька Куц? Взглянуть бы на него хоть одним глазком... Может быть, бедняга уже в сырой земле давно..."
Приближаясь к Царицыну, путник сильно замедлил шаги.
"Рано,-- соображал он.-- Встретиться с Бурстом условлено к пяти, а сейчас три с половиною..."
Он дошел до плотины, соединяющей заозерный низменный лес с нагорным царицынским парком, и круто повернул в чащу налево. Перешел старинный каменный мост над тинистым протоком, весь заросший мохом и погрязший вековою тяжестью в трясину на добрую треть высоты. Поднялся на кустистый пригорок и очутился на широкой поляне, в высокой густой траве и в зеленом кольце молодого орешника. Здесь путник стал на колени под кудрявою, развесистою липою и долго шарил руками во мхах, облепивших длинные могучие корни старого дерева. Наконец пальцы путника нащупали нечто металлическое,-- он просиял лицом и вынул из-под корня один за другим три револьверных патрона.
-- Целые!!!-- радостно воскликнул он и даже запрыгал, потирая руки.-- Три и целые! Следовательно, придет, и все благополучно, и ни за кем не следят, и на Шипке все спокойно... Ура, vivat и ewiva!.. {Ура и да здравствует!.. (ит.; лат.).} А теперь -- главное, чтобы не заснуть, покуда он не придет, потому что -- черт знает, до чего я устал, и сон так с ног и валит... Птицы трещат... Лес тепло пахнет... Листва эта дрожащая... Мох мягкий... Нехота заснешь... Хоть бы книга была,-- черт!.. Ничего, ничего! Крепись, Васька Куц! Держись, Борис Арсеньев!.. Если уж очень начнет клонить ко сну, стану лазить по деревьям: оно взбодрит!..
Но ждать ему пришлось не очень долго. Не прошло и часа, как с протока послышался плеск весел, и голос, весьма похожий на рев быка среднего возраста, запел фальшиво-префальшиво из "Цампы":
Власть моя всего сильней,
И может ли быть иначе?
Никогда в любви моей
Не знал я неудачи!
Борис вскочил из-под липы на ноги, как испуганный козленок, и с блестящими глазами тоже запел фальшивым и дрожащим тенором из "Роберта-Дьявола":
О судьба! Тебе вверяюсь,
Благосклонна будь ко мне...
И -- тогда вскоре затрещали кусты, и Федос Бурст вывалился на поляну, как медведь на задних лапах, и со слезами, крупно текущими по красному, возбужденному лицу, с каким-то нелепым и страшным звериным мычанием и храпом схватил Бориса в свои могучие руки и долго, и радостно рыдал над его темною, мохнатою головою, как малый ребенок:
-- Жив мой Борис! жив! цел! невредим!..
-- О Федос! Друг мой дорогой! Тише, тише! ты мне кости сломаешь!
-- Нежности!
Федос выпустил друга из объятий, ухватил его за руки и любовно смотрел ему в плачущие глаза плачущими глазами.
-- Садись-ка лучше, садись...-- толкал он Бориса на мягкий моховой ковер.-- Садись да рассказывай, как ты там и что.................................
Бурст лежал на животе, подперши лицо ладонями, угрюмо смотрел на муравьев, взбиравшихся по длинному стеблю иван-чая, и медленно, с печалью говорил:
-- Стало быть, постреляли вас там, голубчиков... Так, так.. Слухи давно ходят... Прямо удивительно, как ты выскочил из этой каши!
-- Это уж фабричных надо благодарить,-- отвечал Борис.-- Лихой народ. Когда после залпа расстроилось наше воинство и оцепили нас солдаты, фабричные давай меня перепихивать за спинами из ряда в ряд, да так -- к Клязьме в лозняк и выпихнули. Я было уперся, хотел с ними остаться до конца и разделить их судьбу: что вам, то и мне. Не позволили. Один парень, из опытных, так наотрез и сказал: "Мы,-- говорит,-- народ привычный, с нас взять нечего, дал Бог спину, спиною и ответим, а ежели тебя, любезный, с нами возьмут, то узнаешь ты холодные снега и далекие страны... Ступай-ка, брат, ступай!.." Так и загородили меня.
-- А там пошла порка? -- мрачно отозвался Бурст.
Борис так же уныло повторил:
-- Там пошла порка.
-- Поди, не маком сеяли?
-- Ну что уж?!-- Борис махнул рукою.-- Это я все тебе расскажу на свободе в подробности, а теперь, брат, уже не в состоянии, больно нервы устали: третий месяц взвинчиваю их, как струны скрипичные, изо дня в день все выше и выше, с колка на колок... Необходимо дать себе передышку. А то -- подъем и подъем... Я, брат, работать охоч, но опасаться начинаю: не за себя, конечно, а за дело... Стали находить минуты, что я сам не владею собою -- восторженность какая-то охватывает, и ужас гибели кажется таким великолепным, желанным и сладким, что я делаюсь как слепой... Так вот и тянет ринуться в пропасть... Помнишь, как учил Берцов: будьте фанатиками, но холодными, как лед... И вот, брат, чувствую, что совершенно утратил этот необходимый холод фанатизма. Поминутно загораюсь пламенем... А пламя -- расстроенные нервы, фейерверк, который выдает тебя неприятелю, не нанося ему вреда... Сцены эти ужасные там, на Чиркинском заводе, меня уж очень разбили... Право, иной раз кажется, что уж лучше бы не спасали меня фабричные, лучше бы я вместе с ними под розги лег. А то все равно я, в лозняке сидя, каждый удар своею кожею перечувствовал. Словно со мною рядом демон какой-нибудь стоял и -- как там, за Клязьмою, кого-нибудь хватят, так он сейчас же с тою же силою -- меня: страдай вместе! терпи вместе! Еще денек, и я не выдержал бы... пошел бы назад и сдался: на! жри!
-- Нет, это -- шалишь! Дудки и глупости!-- нахмурился Бурст.-- Тебе так нельзя: нужен.
Борис кивнул головою.
-- Да и я, рассуждая, понимаю, что нельзя... но -- говорю тебе: душа восторгом гибели вскипает... и вот тянет тебя, тянет, как магнитом... Так нельзя. Это работа с мутным умом. Надо отдохнуть.
-- Приют священный и тихий я тебе приготовил,-- сказал Федос Бурст,-- и полагаю, что никому в голову не придет заподозрить твое там пребывание... Все есть: и паспорт легальнейший, и место благонадежности несомненной,-- поедешь лесничим тут неподалеку, в Ярославскую губернию, к графу одному... это я через Квятковского обработал.
-- Ах! Ну что он?
-- Его, брат, дело плоховато,-- с сожалением отозвался Бурст.-- Кредиторы совсем затравили, в мертвой петле парень ходит... Околачивается покуда вокруг Евграфа Каролеева, но про того самого слухи ходят, будто он не сегодня-завтра летит в трубу... Максим, положим, бодрости не теряет, отшучивается от своего фатума, как умеет, но заметно, что это уже из последних сил... И полоумный он какой-то стал, шутовствоватъ начал, не переставая, и уж слишком юродиво,-- будто оно и не совсем произвольно... Я ему даже выговаривал... Жмется, смеется, говорит: "Это ничего, Бурст, это я тренируюсь! Антон Арсеньев сошел со сцены, так я ищу ангажемента на его амплуа.." А души по-прежнему добрейшей: вот и место тебе нашел...
-- А когда туда можно отправиться? -- перебил Борис.
-- Отправиться-то можно хоть бы и сейчас,-- с досадою сказал Бурст,-- но с паспортом маленькая заминка: мы ждали тебя не раньше чем послезавтра, и мужчина этот, который тебя снабдил своим документом,-- зовут его, к слову сказать, Иван Иванович Вихин: привыкай!-- будет в Москву только завтра... Я, друже, работаю всегда математически, но с вашим братом, россиянином, никак не сообразишь: один опаздывает, другой приходит слишком рано... Ни ма-лей-шей дис-цип-ли-ны!
-- Это оттого,-- засмеялся Борис,-- что мы, русские, живем как на войне, а вы, немцы,-- как на параде!.. Нет, брат, ты в русской жизни математику отложи в сторону, а возьмись за теорию вероятностей.
-- Да, видно, что придется так... Но ты, мой любезный, оплачиваешь эту теорию сейчас тем, что тебе придется еще двое суток ночевать цыганом...
Борис вздохнул.
-- Лисицы имеют свои норы,-- сказал он,-- и камни прибежище зайцам!.. Что же? Дело знакомое... Я, правду сказать, думал мимоходом к своим заглянуть: потому и выбрал для нашего rendes vous {Свидания (фр.).} это Царицыно.
Бурст скорчил гримасу.
-- Не советую. Притом же, по всей вероятности, найдешь только Софью Валерьяновну: старик твой почти все время в Москве... сдает должность и ужасно спешит: загорелось ехать за границу,-- совсем как ребенок с этим носится... Фат какой стал,-- удивленье!..
-- Жаль, что не увижу их... жаль...-- грустил Борис, уныло покачивая головою.-- Может быть, уже никогда... жаль!.. Приют у меня в Царицыне есть, на росе ночевать не останусь,-- не очень комфортабельный приют, зато романический, как все это наше свидание... И откуда ты, шут гороховый, такие сигнальные песни выдумал? Кто теперь "Цампу" и "Роберта-Дьявола" помнит?
-- То и дорого,-- важно отвечал Бурст.-- "Демона" или "Онегина" нынче всякий приказчик поет... Прислушайся к лодкам на озере,-- только и слышно, что "Не плачь, дитя" да "Я тот, которому внимала". Какой же это сигнал? Ошибся в голосе,-- и наскочил на чужака. Сигналы должны быть ясности неомрачимой!
Борис засмеялся.
-- Вот уж -- правда-то: "и терпентин на что-нибудь полезен!" Всегда считал оперу самым праздным искусством... и не воображал, что наступит время, когда от нее в зависимости окажется моя жизнь... Слушай, милый мой Блондель! Из твоих слов, сколь они ни осторожны, я вывожу такое заключение, что голова моя в некотором роде оценена и ищут меня как пестрого волка?
Бурст пожал плечами.
-- Если хочешь,-- да.
-- Но во всяком случае не настолько же, чтобы в сумерках я не мог пройти Царицынским парком?
-- Ну это само собою разумеется... Я только не советую тебе к даче ходить и вызывать кого-либо с дачи... А в парке -- кому за тобою следить? Парк -- лабиринт, место безопасное...
-- Так вот, когда стемнеет, ты меня перевези в своей лодке через озеро и высади у пристани под дворцом... Я в башенке чудесно переночую, а завтра в сумерках же ты меня с той же пристани похитишь, как некую Людмилу или Надежду из "Аскольдовой могилы"...
-- А днем куда ты денешься?
-- Милый друг!-- возразил Борис,-- недаром же я воспитывался и рос в Царицыне из лета в лето... Я дворец наизусть знаю, весь его излазил и горе верху, и на земле низу, и в подвалах под землею... Там в развалинах такие уголки есть, что никакому сыщику о них не догадаться... Баженов строил -- не кто-нибудь!.. Умница Екатерина, что не достроила эту махину и оставила рассыпаться в потомстве... По крайней мере, сто лет спустя порядочному человеку есть где спрятаться...
-- Камни -- прибежище зайцам!-- захохотал Бурст.
-- Нет, серьезно... Ты знаешь, я одно время очень подумывал, не устроить ли там типографию...
-- Влюбленных пар шляется много,-- смеялся Бурст.
-- Да ведь это на земле,-- улыбнулся Борис,-- а я знаю целые комнаты под землею... И на воздусях тоже, где стропила... На будущее время надо иметь в виду,-- я тебе говорю! Честное слово!.. Екатерина забраковала дворец, потому что он показался ей гробом, окруженным шестью свечами... "Вы не дворец, а гроб мне выстроили!" -- так, говорят, и воскликнула она... А я его люблю этот старый, разрушенный гроб... Из гробов часто возникает новая жизнь... Древние это хорошо понимали. Ты рассматривал когда-нибудь античные гробницы? саркофаги, урны? Какие на них жизнерадостные барельефы!.. Я понимаю!.. О черт! Ну что мне в том, что я завтра буду трупом? Труп в земле сгниет, а я из земли фиалкою вылезу...
-- Базаров, брат, был скромнее тебя: он больше на лопух рассчитывал,-- ухмыльнулся Бурст.
Борис перебил:
-- А что худого в лопухе? И фиалка прекрасна, и лопух прекрасен. Фиалка -- жизнь, и она прекрасна. Лопух -- жизнь, и он прекрасен. Прекрасно все, что -- жизнь. И нужно все, что жизнь. И когда я думаю о грядущем, то я чувствую, что жизни будет много-много, без конца... и прекрасного -- много-много, без конца... А смерть -- скверные моменты эволюции, развивающей вечность,-- не больше... Нам ли трусить скверных моментов? Плюнь на страх смерти, Бурст, и уповай на лопух и фиалку!..
-- Да уж если больше не на что,-- захохотал Бурст,-- давай уповать хоть на фиалку и лопух... От полиции они только плохо защищают, проклятые,-- вот в чем наше несчастье.
-- А ты в этом милом отношении как теперь?
Техник скорчил уморительную гримасу.
-- Покуда, как будто легален... Вот разве с тобою попадусь?