Лодка скользнула воровскою тенью по черной, вороненной отсветами гаснущего запада воде, мимо фонариков курзала, не поймав почти ни одного луча от их тусклой пестроты, и беззвучно перешла из озера в узкую речонку -- проток болота, которым питается верхний царицынский пруд. Бурст перестал грести и, поднявшись в лодке на ноги, пихался веслом о вязкое, податливое дно. Лодка чуть ползла. Бурст нарочно осторожничал, чтобы сильными толчками не нагонять лодку на шуршащие камыши. Ночь уже настолько стемнела, что близорукий Борис едва различал сквозь нее богатырский черный призрак своего друга, и больше слухом слышал и чутьем чуял, чем видел, живое движение в том близком направлении, где тихо пыхтел бравый техник, еще тише опуская весла в воду. Так поднимались они вверх по едва подвижной реке около получаса, покуда лодка не зашипела, цепляясь килем за обмелевшее дно,-- зашарпала о подводные поросли, толкнулась, споткнулась и, подогнанная веслом Бурста, точно кляча кнутом, смиренно всползла носом на голый берег.
-- Вылазим...-- произнес Бурст первое слово с тех пор, как принял Бориса с пристани под дворцовою горою.
Борис встал, шибко качая скрипящую лодку, и хотел было прыгнуть на берег. Но Бурст, уже стоящий в воде выше щиколки, успел его удержать.
-- Тпру! Куда? Не ву торопе па, мой ангел. Я совсем не намерен давать двойной след от лодки к железной дороге. Нет, душенька, изволь-ка лезть ко мне на закорки.
-- Что ты, Федос? Надорвешься. До насыпи еще добрая верста. Сколько я ни худ, а все-таки тяну четыре с походом.
-- Хо!-- равнодушно крякнул Федос,-- толкуй больной с подлекарем. Садись, коли везут. Только уговор сидеть смирно, с ноги не сбивать.
Однако на первых шагах Бурст, ослепляемый ночью, ступая без выборапочвы, тяжело угрязал под ношею своею в илистый берег, цеплявшийся за ноги, точно понимая, что шагает по нем потайное бегство человеческое, точно злобясь и желая задержать. Болото шипело, булькало, чавкало, хлюпало. Раза три Бурст провалился по колено.
-- Я слезу, Федос...-- волновался Борис, тормошась на плечах его.-- Ты сопишь, как бык. Я боюсь. У тебя внутри что-нибудь лопнет.
Но техник сжимал ручищами икры его, точно кузнечными клещами.
-- Черт! Сиди!-- ругнулся он, мерно похрипывая действительно уже бычачьим каким-то дыханием.-- Проклятая темень! Днем бы -- игрушка... Сиди... Сейчас пойдет легко. Я уже чувствую ногу на твердом грунту... У-у-уф!..
И, отдышавшись, зашагал вперед уверенно и твердо, будто по паркету.
-- Если кто-нибудь встретит нас теперь,-- говорил Борис с живой вышки своей,-- то весьма испугается. Время позднее и фигура необыкновенная. Должен подумать, что черт поймал грешника и несет его в ад.
-- Здесь некому встретиться,-- пыхтел Бурст.-- За кого ты меня принимаешь? Дурак я был -- тащить тебя по жилым местам. На сей пустырь, брат, и днем-то ворон костей не носит. Справа -- брошеный кирпичный завод, слева -- болотище. Эка лягушки сегодня орут... Ну а теперь -- молчание: мы идем вдоль насыпи... Стоп... Слезай и взбирайся на полотно... Не вставай на ноги, ползи прямо под вагоны... Погоди, подсажу...ух!..
Они очутились на далеком запасном пути с рельсами, зарощенными травою, поднявшеюся сквозь старый щебень. Яркая туманность богато освещенной станции сияла приблизительно в версте расстояния. В промежутке до станции и дальше станции зеленели и краснели сигнальные огни поворотных кругов, пучились желтым и малиновым пламенем глаза локомотивов, зловещими рыжими облаками взметывались вспышки топок. Оттуда шел во тьму хороший, веселый гул машинного дела: щелкали щеголеватые мерные стуки рычагов, дрожал цепной лязг, звякали звоны и отзвоны буферов, пели заунывные визги и удалые свистки паровозов, маневрирующих в быстро и ритмически плюющем фырканье, точно разбегались по рельсам гигантские медные ежи.
-- Ты лежи, знай, лежи на животе,-- приказывал Бурст.-- Не бойся, не задавят. Эти вагоны гниют здесь с открытия дороги. Один черт знает, зачем и кому они нужны.
-- Я не боюсь. А вот ты не красовался бы во весь рост. Если пойдет мимо поезд, то тебя осветит топка и непременно увидят либо машинист с кочегаром, либо прислуга.
-- Пустяки. Примут за смазчика. Костюм у меня -- аккурат сообразный.
-- А если пройдет сторож или дорожный мастер?
-- Свои люди, тертые калачи. Привыкли встречать на полотне публику и потемнее нас с тобою, ведь этакие дальние заброшенные вагоны -- бесплатная ночлежка. А если который дурак зафордыбачит,-- можно ему и кулак показать. Ты, главное, не загадывай, не предполагай... Эге! Вон и товарищ Петр изволит к нам подвигаться. Теперь, Борька, кричи... то есть -- шепчи: ура! Дело твое в шляпе.
От станции по рельсам низко над землею медленно приближалась яркая точка фонаря, выписывая огненные полукруги, слишком широкие, чтобы происходить от естественного качания. Точка подплыла к вагону, под которым лежал Борис, и в желтом круге, ею распространенном, осветились жесткие рыжие усы и висячий ястребиный нос под картузом,-- должно быть клеенчатым, потому что он давал тусклые отблески. То был сцепщик, то есть мастер, соединяющий в поезда вагоны, назначенные к попутному отправлению.
-- Заждались, крестный? -- обратился он к Бурсту, пряча фонарь под полу одежды и сразу весь погасая во тьме, но ничуть не заботясь умерить свой голос -- густой, хриплый, с железными тонами, которыми будто заражаются от труда своего люди, работающие над железом и среди железа.
Крестным товарищ Петр звал Бурста потому, что именно Федос распропагандировал его и ввел в партию два года назад, когда работал на московско-курской линии кочегаром-практикантом.
-- Здравствуйте. Простите, никак не мог раньше: начальник канителил меня по графику. А где же -- товарищ к отправлению?
-- Я его на всякий случай под вагон уложил.
-- О! Напрасно вы так утруждали себя, товарищ. У нас просто. Слежки никакой. Жандармы -- лодыри на заказ. Только и умеют, что опивать буфетчика на даровом пиве. А между рабочими духов нет, не опасайтесь.
-- Однако, крестник, ты сам фонарь-то свой приглушил?
-- Так это я -- ради дежурного паровоза. Машинист на нем работает не больно чтобы из умных. Примет, что я даю ему сигнал,-- двинет сюда машину, еще крушение устроит, загремит с откоса-то, дурацкий черт... Пожалуйте, что ли. Упомещу вас, товарищ. Барином поедете.
Ролью сцепщика, заранее условленною между ним и Бурстом, было -- спрятать Бориса в пустом товарном вагоне, перегоняемом этою ночью в Москву на соединительный путь с Ярославскою железною дорогой к безопасному пункту, где сцепщиком был тоже товарищ. Там Бориса должен был ждать студент Рафаилов с инструкциями от партийного комитета.
-- Ишь, какая утроба на колесах!-- острил Бурст, просунув голову в черную дыру вагона после того, как она поглотила Бориса, затхлою ночью своею дышавшею изнутри в ночь внешнюю хлебным запахом недавно перевезенного и выгруженного зерна.
-- Ты, Боря, здесь -- чисто, как Иона во чреве китовом.
-- Товарищи,-- хрипел сцепщик,-- если вы имеете о чем переговорить друг с другом, то не отменяйтесь: времени у вас довольно. Путь занят. Станция отпустит поезд не ранее, как после полуночи. За безопасность вашу здесь я ручаюсь. Можете беседовать как в своей собственной квартире. Хоть песни пойте, если в охоту,-- никто и во внимание не возьмет.
-- Это лихо!-- одобрил Бурст,-- только, брат крестник, смотри: не отправь и меня за компанию с товарищем на Ярославку.
-- Нет, когда придет время прицеплять вагон, я добегу предупредить вас. Тогда и запру.
-- Это -- что же? новая мода? Обыкновенно порожние вагоны ходят открытыми.
-- Чтобы в следовании не влез кто-нибудь случайно. Опять же и начальство может заглянуть. Когда прячешь какую-нибудь тайность, то надо, чтобы все кругом было кругло и в правиле. А правило велит гонять вагоны запертыми.
-- Это ты верно сообразил,-- похвалил Бурст.-- Молодчина, крестник. Соблюдай дисциплину. Дисциплина не выдаст. Она, брат, в каждом деле,-- прежде всего.
Польщенный сцепщик ухмыльнулся.
-- Я, чтобы порадеть вам, загнал вагон туда, что еще и не стаивали они у нас этак-то. Уж вы извините, товарищ,-- обратился он к Борису,-- придется вам поскучать, покуда мы будем маять вас, катая с пути на путь.
Бурст перебил:
-- А вот, как надоест начальнику, что долго, да прикажет он сбить вагоны по количеству, а не по номерам...
-- Нет, он у нас лоточный, одно слово -- педант. Что в графике значится, то свято. Вагон-то -- штрафной; давно ему пора двигаться восвояси. День простоя стоит станции три рубля. Кому охота платить из собственного кармана? Но машинист действительно посвищет в маневрах, пока ему удастся вас зацепить.
-- Ты, Борис, не застревай в Москве,-- советовал Бурст в незримой беседе под темнотою ночи, болтая ногами, вывешенными за борт вагона.-- По моему соображению, подвиги твои для святого града сего кончились, если не навсегда, то мало-мало -- лет на пять. Кто тебя в Москве не знает? Рожа твоя глазастая уж больно приметна. Раз увидать -- запомнить на всю жизнь. Не засыпься, друже.
-- Если не пошлют на работу, то, конечно, я Москву миную.
-- То-то. Лучше жарь-ка прямо в уготованную тебе дыру и сиди у моря, жди погоды, покуда заметешь след. Какой ты теперь работник? Это -- ума лишиться надо, чтобы сейчас посылать тебя на работу. Все равно, что требовать от волка во время облавы, чтобы он толковал зайцам "Хитрую механику".
-- Пошлют -- не заспорю. Сам ты любишь повторять: дисциплина -- прежде всего.
Друзья примолкли. Издали доносились к ним троекратные свистки, и затем ответный гудок, пыхтение локомотива и гулкие, бренчащие столкновения буферов.
-- Петруха наш посвистывает,-- сказал Бурст.-- Сцепка началась: надо думать, скоро придет по мою душу.
-- Бурст,-- послышался из темноты голос Бориса, непривычно дрожащий, тоскующий, почти полный плача.
-- Что? -- насторожился Федос навстречу этому странному звуку.
-- Слушай, голубчик Бурст... Ты давно не видал нашу Соню, Бурст?
-- Сестру твою? Софью Валерьяновну? Ден пять либо шесть... полной недели не будет.
-- Как она показалась тебе, Бурст?
-- Да -- что же? -- удивился Федос: настолько не в обычай было, что кто-то страстно спрашивает о Соне, кто-то беспокойно интересуется Сонею, кто-то тревожится и волнуется за Соню -- хотя бы даже родной брат.-- Да -- что же? Обыкновенно: Соня как Соня. Что ей делается? Перемен никаких, разве что -- толстеет... Чему еще быть от нее? Словно ты ее не знаешь.
-- Не знаю, Бурст,-- быстро отозвался скорбный голос из темноты.-- И ты не знаешь. Никто не знает. Забросили мы нашу Соню. Не потрудились узнать. Я прозевал сестру мою, Федос. Хорошая была девушка. Не знаю, какая женщина из нее выйдет, но девушка была хорошая. Не должен я был, не должен -- так оставлять ее -- без призора, на произвол судьбы, на ветер, на погибель...
-- Извини меня, Боря, но это у тебя -- нервы. С чего ты расстонался? Уж о ком, о ком сокрушаться -- только не о Софье Валерьяновне. Девица солидная, приватная, первый сорт -- утешение человеков! На нее глядеть да радоваться, а не то что хныкать.
-- Эх, Бурст!
Борис оборвался и замолчал.
-- Бурст!
-- Ну?
-- Можешь ты увидеться с нею завтра?
-- М-м-м... нет, брат. Суток трое мне тоже надо будет употребить на заметание следов. Арсеньевы мне сейчас -- не с руки.
-- Ты же говорил: за тобою не следят?
-- Я не для себя, а для тебя. Поди, дача-то -- на замечании, на всякий случай. Не потащить бы с нее хвоста за собою.
-- Ну все равно когда... Но если ты увидишь Соню, постарайся, голубчик, поговорить с нею наедине.
-- Гут. Поручение?
-- Скажи ей от моего имени только вот эти слова: что я, мол, прошу ее помнить и знать,-- что я вчера уронил с башни камень.
-- Как?
-- Борис, мол, приветствует вас, очень любит, жалеет и просит передать вам, чтобы вы не сомневались: это не кто другой -- это он уронил камень в башне.
-- А смею осведомиться: что сия темна вода во облацех должна обозначать?
-- Она поймет.
-- Семейная конспирация?
-- Она поймет.
-- Хорошо. Ваши секреты при вас и останутся. Вот удивительно: как-то не думал я, что между тобою и Сонею могут быть тайны.
-- Бурст! Да сестра она мне или нет?
-- Конечно, сестра, конечно, милый... но об этом, знаешь, правду сказать, как-то всегда забывалось...
-- Я виноват, на моей душе этот грех.
-- Ну где -- грех? какой грех? в чем?.. Брось! Нервы... Стало быть, велишь сказать -- как? повтори: Борис извиняется, что зашиб вас камнем?
-- Не шути, Бурст! Ты не знаешь. Мне больно!
-- Ну-ну! Ничего! Я ведь тоже люблю ее, младенца Божьего. Передам в точности. Не обижайся.
Молчал Борис. Ночь синела. Глухо рокотала жизнь станции. За насыпью трещали сверчки. Крупнели в небе, всплывая над черною линией леса, зеленые звезды.
-- Бурст!
-- Я, Боря.
-- И еще скажи ты ей. Если вы думаете замуж идти...
-- О? Разве? -- изумился Бурст.-- Шутишь: где ей -- Недвиге-царевне? За кого?
-- То Борис желает вам счастия, с кем бы вы его ни нашли. И еще извиняется пред вами Борис -- горьким стыдом горит и извиняется, что был он для вас братом плохим, небрежным. А хорошим быть,-- скажи,-- было ему некогда, потому что живет он одною страстью и одним спехом -- чужие крыши крыть. И -- так-то -- просмотрел он молодой ваш расцвет и позабыл про дикую арсеньевскую породу нашу. А спохватился он о вас, когда уже стало поздно: теперь Боря сам в себе не волен и почитай его отрезанным ломтем.
-- Да что ты, Боря? -- со страхом и неудовольствием остановил юношу Бурст.-- Оробел, что ли? Впервые слышу тебя таким. Встряхнись. Поддержись. Завещание писать еще рано.
-- Нет, Федос, не смущайся. Духом я бодр: весь -- при мне. Ну а плоть немножко вступается за попранные права своего родства кровного,-- оскорблена, немощна и... протестует... Горько мне, Бурст, что -- вот ухожу я в пространство и, быть может, навсегда...
-- Э! Выберемся.
-- И, уходя, не знаю судьбы Сониной. Вступаться в молодую жизнь ее мы не вправе. Слишком мало мы заботились о Соне, чтобы брать на отчет ее чувства и желания. Кого она выберет, кому вручит жизнь свою,-- это ее воля и дело. Да и не потерпит она вмешательства. Арсеньева же она... моя сестра, Антонова сестра! Нашей крови выродок! Мы, Арсеньевы, если подошел наш стих, лучше лоб себе разобьем, колотясь о стену, и под стеною, как псы, подохнем, но отвести нас от удовольствия колотиться лбом в стену -- чужою волею -- нельзя. В свои сознательные решения мы вносим всю страсть каприза, а капризы наши упрямы и повелительно необходимы, как сознательные решения. Демон рода нашего, живущий в нас, не терпит соперников. Мы все -- немножко одержимые, Бурст.
-- На этот счет не смею спорить,-- проворчал техник,-- только -- почему же "немножко"? Скажи: более или менее,-- так будет вернее.
-- И все-таки, Бурст, умоляю тебя. Если ты узнаешь, что Соне нехорошо, если она застонет к людям о несчастье, если ее жених, муж или любовник окажется негодяем,-- не выдай, брат! заступись, голубчик, во имя мое!
-- Можешь быть спокоен. На том стоим. Покуда я гуляю на свободе, Соня будет за мною -- как за каменною стеною. Только -- вот -- на свободе-то долго ли осталось мне гулять?.. Слушай: если ты имеешь причины беспокоиться за Софью Валерьяновну, то я учрежу за нею надзор такой чуткой охраны, что позавидует любая владетельная принцесса.
-- По какому праву? И -- когда тебе? Ты весь -- в деле.
-- О праве ты решай и приказывай. А -- что действительно тормошат меня жестоко и беспрестанно, так я, с твоего позволения, возьму себе помощника специально на этот предмет. Тихона прикомандирую. Человек верный, хороший, предан тебе, как легавый пес, домашние ваши обычаи и свычаи, ходы и выходы знает.
-- Да, это -- тоже друг... Ты кланяйся ему от меня, очень кланяйся, Федос, милый. Скажи, что я его помнить буду. Да чтобы учиться не бросал, на ноги становился, в люди выходил бы... И -- Бурст, пора двигать его в дело. Приучай помаленьку, чтобы в настоящем деле был.
-- Ив дело двинем, когда понадобится, но покуда -- быть ему телохранителем сказочной царевны. Умрет на пороге -- только прикажи.
-- Спасибо, Бурст... Верю я тебе, друг мой любимый. Дай руку... В конце концов, как странно это, Бурст! У меня друзья рассыпаны по всей России. За многих я -- хоть сейчас -- голову свою положить готов. Думаю, что найдутся и такие, которые по надобности согласились бы положить свои головы за меня. Но, кроме тебя, у меня нет никого, кому не стыдно довериться в кровном, семейном деле.
-- Это, милый друг, потому, что парень ты больно широкий: любишь -- в пространство, а не в гнездо.
-- А когда из пространства оглянешься на гнездо,-- поздно и жутко: гнезда уже нет... разрушилось! Гнезда любят, чтобы их оберегали, Бурст.
-- А пространства требуют, чтобы их наполняли созиданием.
-- Да, не раздвоишься. Надо выбирать что-нибудь одно.
-- Я бобыль. Мой выбор был не труден.
-- А мой -- крепок. В поле встречаться -- родней не считаться. Буре навстречу лететь -- на гнездо не оглядываться!