LIV
Paris
Grand Hôtel Terminus
1888. Août 31 (19)
Мой любезнейший, почтеннейший и приятнейший сын Антон Валерьянович, Спешу известить тебя о новой нашей семейной радости, которая несомненно развеселит тебя до глубины души и подарит тебя восторгами не менее, чем меня, счастливого отца, не устающего восхищаться житейскими преуспеяниями умных детей своих. Сегодня я имел удовольствие получить от сестры твоей, а моей дочери, Софьи, нижеследующее оповещение, которое пересылаю тебе, чтобы ты мог насладиться им во всей первобытной прелести его идей, слога и орфографии.
Милый папа,
Пожалуста простите меня earn можете я больше не могу так жить как жила очинь скушно горько мне что принуждена с вами растаться но ухожу с человеком которого люблю и сегодня вечером наша свадьба. Ежели вы за то не станете на меня сердится и захочете меня видеть то я даю вам свой новый адрес Тверской губернии в городе Бежецке Мануфактурная и галантерейная торговля Тихона Гордеича Постелькина который есть мой муж а мы будем вашим извещением так счастливы и станем молить за вас всемогущего Бога чтобы Он послал вам много удовольствия и лет жизни, а также и брату Антону Валерьяновичу и брату Борису. Проливая слезы, что должна причинить вам горе тем не менее не могу. Простите и извините меня бедную а я всегда буду любящая дочь ваша.
Софья
Когда-то по вопросу о замужестве Софьи я имел неосторожность обратиться к тебе за советом. Ты великодушно рекомендовал мне прочитать Мопассана, чему я и последовал с благодарностью. Будь любезен, не откажи посоветовать мне и в данном случае: не поможет ли мне твой Мопассан ориентироваться в нашей новой семейной группе. Своего слабого умишки, омраченного страстью и чрезмерным изобилием радостей жизни мне на этот раз решительно недостает. Руководством обяжешь меня до гроба, который, впрочем, вижу пред собою невдалеке, так что извини, если признательность будет не особенно продолжительною.
Твой почтительный отец
Валерьян Арсеньев
PS. В Moulin Rouge появились тунисские танцовщицы Бен-Байя, из коих одна, по имени Додо, исполняет danse du ventre {Танец живота (фр.).} с таким же совершенством, как ты пьешь коньяк, а я говорил в суде свои заключения, но с большею пользою для себя и для человечества. Как ты думаешь: не предложить ли мне этой достойной деятельнице руку и сердце? Для обновления пятисотлетнего рода нашего свежею кровью, о чем так систематически заботитесь вы, мои милые дети, партия блистательная, ибо -- ни развратные дуры вроде госпожи Балабоневской, ни даже хамы вроде господина Тихона Постелькина, все же не могут исправить нашу родословную столь радикально, как природная арапка. Желаю побить рекорд! И если вы, мои кроткие и благовоспитанные дети, обратили жизнь мою в ад, то я женюсь на черте и заставлю вас уважать его как мачеху.
Ялта
Вила Фериакис. 1888. Августа 23
Милый папаша,
С удовольствием исполняю вашу просьбу. Мопассан вам не поможет, но, обратившись к Вольтеру, найдете утешение в аксиоме "Вавилонской принцессы": "Если девушек не выдают замуж, они выходят сами".
Ваш сын Антон Арсеньев
PS. Что касается женитьбы на черте, то уверены ли вы, что это в нашей фамилии так ново?
Телеграмма
RoutintzefF. Paris. Hôtel Bristol
BUD LUBEZEN POSETI MOEGO OTSA V HOTEL TERMINUS OUVEDOMI OTCROVENNO О SOSTOJANÏÏ SDOROVIA OTVET YTALIA VILLA FERIAKIS {БУДЬ ЛЮБЕЗЕН ПОСЕТИ МОЕГО ОТЦА В ОТЕЛЕ ТЕРМИНОС УВЕДОМИ ОТКРОВЕННО О СОСТОЯНИИ ЗДОРОВЬЯ ОТВЕТ ИТАЛИЯ ВИЛЛА ФЕРИАКИС}.
Antoine Arsenieff
Paris
Hôtel Bristol. 1888.
S eptembre 6 (августа 25)
Любезный друг, Антон Валерианович,
Исполняя просьбу, выраженную в твоей телеграмме, немедленно навестил твоего родителя, которого вообще видаю весьма часто,-- обедал с ним, и потом очень мило провели совместно вечер. Я нашел его совершенно здоровым, хотя, между нами будь сказано, для своих лет старик немножко слишком резвится. Я и не воображал, что он у вас такой шалун! В Москве мы, молодежь, все его побаивались. Окружен он обществом довольно странным по его годам и положению, что я ему с осторожностью позволил себе заметить. Он же с большою язвительностью возразил мне, что, прожив шестьдесят лет по методу исполнения своего долга и всяческого раскаяния в случайных прегрешениях, желает испробовать, как это люди живут без всякого чувства долга и без малейших раскаяний. В семейные дела вмешиваться я избегаю принципиально, а потому не бэду передавать всего, что Валерьян Никитич говорил по адресу вас троих, своих детей,-- скажу лишь, что старик озлоблен ужасно. Уверяет, будто никогда не возвратится в Россию.
"Помилуйте,-- говорит,-- что мне там делать? Смотреть, как будут вешать Бориса? Крестить будущих мещан Постелькиных?!"
О тебе же прибавил несколько слов, столь выразительных, что при всем желании угодить тебе откровенностью от передачи их отказываюсь.
Денег у него с собою очень много. Показывает он их всюду с такою помпою, что оно не совсем ловко и даже неосторожно. Я ему заметил, что его, таким образом, когда-нибудь превосходнейше оберут.
"Очень хорошо,-- отвечал он,-- тогда я сделаюсь тряпичником".-- "Но вас,-- говорю,-- в какой-нибудь трущобе и придушить могут. Парижский сутенер не церемонится убить за два золотых, а вы сверкаете тысячефранковыми билетами".
Смеется, что надо испытать все парижские удовольствия, включительно до погребения у Père Lachaise.
Наши русские дамы, здесь находящиеся, в том числе Ольга Александровна Каролеева, в восторге от Валерьяна Никитича в новой его метаморфозе, и в один голос говорят, что просто не знали в Москве этого милейшего и любезнейшего старичка. Самый светский человек в здешней русской колонии! Обожаем всеми -- от лакеев в "Chat Noir" {"Черный кот" (фр.).} до дьячка русской церкви.
Если хочешь знать мое искреннее мнение -- просто по личному убеждению, без всяких доказательных фактов,-- ибо предосудительных безумств Валерьян Никитич покуда никаких не совершает, но только чувствуется вокруг него какая-то странная атмосфера безумства,-- он очень непрочен. Кому-либо из вас, Арсеньевых, следовало бы приехать понаблюсти за ним.
Как твое здоровье? Слышал, что лучше, и много радовался. Все парижские друзья и знакомые шлют тебе свои приветы. Съезд в этом сезоне чрезвычайно большой. В "Café de la Paix" {"Кафе борцов за мир" (фр.).} часто чувствуешь себя, как на Невском в солнечный день или на Тверском бульваре: столько знакомых русских лиц. Раскачайся-ка, брат, из своей Ялты да махни к нам. То-то обрадуешь.
Всегда твой
Илиодор Рутинцев
Ялта
7 сентября 1888 г.
Милостивый государь Илиодор Алексевич! Извините за беспокойство, что, будучи незнакома, решаюсь тревожить вас этим письмом, притом по делу, вероятно, вас малокасающемуся. Но мне больше не к кому обратиться, так как никого из родных, друзей и знакомых бывшего жильца моего, Антона Валерьяновича Арсеньева, я не знаю, а по исчезновении его из моего дома нашла на его письменном столе ваше письмо, которое, извините, прочитала, и вижу, что вы с ним в хороших отношениях, так что можно к вам обратиться. Антон Валерьянович снял у меня квартиру еще в марте, когда только что приехал из Москвы. Летом он уезжал в горы, но уже 15 августа возвратился и занял свое помещение снова, чему я была очень рада, так как всегда скажу: давай Бог всякой хозяйке такого аккуратного и спокойного жильца, как был Антон Валерьянович, покуда не стряслась эта история, которая теперь интересует весь город, а меня заставляет дрожать. Прибыл из гор Антон Валерьянович заметно поправившись здоровьем, но очень скучный, мрачный и даже, мне показалось, чем-то как бы напуганный. Со всеми нами, домашними моей фамилии, встретился так сухо, что мне было даже несколько обидно, потому что мы все его ужасно как уважали. Но, конечно, жилец не родня, не брат, не сват, и насильно мил не будешь. В день своего приезда он выказал первую странность, которая нас смутила. По случаю Успенья, все мы, своею фамилией, были в праздничных туалетах. Внезапно Антон Валерьянович призывает меня к себе и заявляет требование, чтобы сестра моя, Ольга Федоровна, немедленно переменила платье, так как он этого цвета не может видеть без отвращения и, если мы не согласны, то ему остается одно -- немедленно уйти на другую квартиру Приказ Антона Валерьяновича был мне очень неприятен и даже оскорбителен, тем более что сестра моя, Ольга Федоровна -- девица пожилых лет, средства имеет недостаточные, живет пенсией по заслугам нашего покойного родителя, контр-адмирала Копыто, и платье, которое возненавидел Антон Валерьянович за его цвет зрелого апельсина, у Оли единственное на праздники. Но не терять же такого выгодного жильца из-за пустяков, и я упросила Ольгу переодеться, что она исполнила, хотя и с горькими слезами. В другое время я, может быть, и не уступила бы так легко и поспорила бы с Антоном Валерьяновичем, но, знаете ли, сейчас в Ялте совсем нет съезда, и притом я видела, что каприз его неспроста: у него даже голос дрожал и на руках выступила гусиная кожа. Что же, бывают органические странности не только у больных, как Антон Валерьянович, но и у здоровых. Я сама совсем расстраиваюсь в своих нервах, если увижу летучую мышь, а сестра моя прячет голову под подушку, когда слышит, что точильщик пришел точить ножи. К вечеру и сам Антон Валерьянович явился к Ольге извиниться за свою нелюбезность и даже поднес ей за свою вину огромную коробку конфет, которые мы до сих пор еще не все съели, хотя уже черствые, особенно тянушки.
По приезде своем Антон Валерьянович засел почти безвыходно дома, все что-то писал и уничтожал, писал и сейчас же уничтожал, спать не ложился до утра; как ни проснешься ночью, все у него в окне горит лампа. К вечеру он становился какой-то беспокойный. Однажды, числа, должно быть, двадцать пятого, вхожу я к нему, именно лампу несу, а он лежит на тахте, скрючился комочком, весь трясется, даже зубами щелкает. Обрадовался мне ужасно, а глаза дикие-предикие, так что мне жутко от них стало, потому что я вдруг поняла, что он совсем больной и боится умереть, и тоже испугалась, что он умрет, потому что для хозяйки, которая в Ялте занимается квартирами, больше этой неприятности и убытка быть не может, как если у нее в квартире умрет квартирант. Но он сейчас же развеселился и начал шутить и острить, так что совсем меня успокоил, хотя сам оставался несколько тревожен и все косился в один угол, словно там что-нибудь его пугало.
Затем, суток через трое, приходит ко мне моя прислуга, Мавра, и говорит, что:
-- Воля ваша, барыня, а с жильцом у нас неладно: ему чудится. Я спрашиваю глупую бабу:
-- Какое невежество ты говоришь? что может ему чудиться? он такой любезный и образованный!
Она мне отвечает:
-- Я не знаю этого, что ему чудится, но только что он очень боится. И рассказывает, что застала его -- совсем как я: лежит на тахте, трясется, зубами стучит и смотрит в одну точку. Говорит Мавре:
-- Послушайте, девица, взгляните вон туда в угол? Вы ничего не видите?..
Мавра смотрит:
-- Стул,-- говорит,-- вижу, книги лежат, ковер, обои...
-- А не видите вы,-- говорит,-- большого желтого пятна? Оно -- как туман...
Мавра говорит:
-- Нет, барин, никакого пятна я не вижу...
-- Да вы присмотритесь... Оно -- как туман...
-- Нет,-- говорит Мавра,-- это у вас в глазах пестрит: никакого нет пятна, барин...
Обрадовался.
-- Вы,-- спрашивает,-- уверены? Честное ваше слово?
-- Да -- что же мне врать? -- говорит Мавра.-- Честное слово, барин... Тут он сейчас достает из портмоне синенькую бумажку -- пять рублей --
и сует ей в руку, но просит, чтобы об этом их разговоре она никому не говорила. А она, как простая баба, не вытерпела и все мне разболтала.
Я должна вам откровенно сказать, очень обеспокоилась, потому что, будучи домовладелицей, конечно, неприятно, чтобы спиритические случаи или квартирант сошел с ума, тем более перед сезоном,-- тут репутацию квартиры надо беречь в оба глаза, ведь это наш насущный хлеб. Отправляюсь к Антону Валерьяновичу и осторожно навожу его на разговор, что, мол, вы своим здоровьем небрежете, и не посоветоваться ли вам с хорошим врачом. Он посмотрел на меня внимательно и спрашивает:
-- А разве я уже очень глуплю?
Я сконфузилась таким его вопросом и отвечаю ему:
-- Нет, помилуйте, Антон Валерьянович, что вы? Вы даже нисколько не глупите, и такой же прекраснейший господин, как всегда... я только так, вас жалея... и потому что вижу, что вы очень встревожены и как-то не в себе...
Он мне отвечает на это:
-- Очень вам благодарен за участие. Вы правы. Я чувствую себя нехорошо. Но врач мне совершенно бесполезен. Во-первых, я знаю, что со мною делается, лучше всякого врача. А во-вторых, все мое расстройство потому, что у меня большие неприятности в семействе.
И рассказывает мне, между прочим, что брат его сидит в Петропавловской крепости и должен навеки погибнуть, а сестра огорчила фамилию, выйдя замуж за ничтожного человека.
-- Да,-- говорю я ему,-- конечно, все это ужасные удары судьбы. А он вдруг в ответ мне смеется:
-- В особенности -- для меня! В особенности -- для меня! Этого я не поняла, но сказала ему:
-- Все-таки, если вы в таком расстройстве, посоветуйтесь с врачом, чтобы не так отзывалось на нервах.
Он мне возражает на это:
-- Милая Анна Федоровна, что нового может сказать врач человеку, который читал столько, как я? Он может предложить мне сесть в дом умалишенных -- и только. А я совсем туда не хочу, да и нет надобности... Я лучше всех врачей в мире понимаю, что у меня развивается...
И тут назвал свою болезнь по-латыни,-- уж извините, не запомнила, как она называется.
-- Я,-- говорит,-- думал от нее убежать, а она -- нет! и здесь меня догнала... но я за собою слежу строго! Вы не бойтесь,-- держу себя в руках: ничего не бойтесь!
-- Я и не боюсь ничего, Антон Валерьянович,-- возражаю я ему,-- чего мне бояться? Мне только прискорбно, что вы, живя у меня, так нехорошо себя чувствуете и не хотите призвать к себе медицинскую помощь...
Он мне опять показывает на книги, которые он читал. Меня даже зло взяло.
-- Ах,-- говорю,-- может быть, и болезнь-то вся ваша оттого, что вы читаете ваши ужасные книги.
Он -- как расхохочется... меня даже мороз по коже подрал!-- точно черт, простите за выражение.
-- Очень,-- говорит,-- может быть! Очень может быть!
На том мы с ним и расстались. А ночью с третьего на четвертое сентября Ольга, сестра -- мы спим в мезонине в одной комнате, а покои Антона Валерьяновича внизу, под нами -- будит меня и говорит:
-- Нюта! ты слышишь? Что это у Арсеньева происходит? Прислушалась: глухие щелчки какие-то, словно чабан плетью щелкает...
Раз... два... три... и затихло. Сестра говорит: покуда я тебя не разбудила, тоже три раза щелкнуло... Я сейчас набрасываю на себя капот, спускаюсь вниз и слышу ужаснейший запах: дым какой-то... а из-под дверей кабинета Антона Валерьяновича -- в щели -- вижу яркий свет. Стучусь.
-- Антон Валерьянович!
Отзывается злобным звериным голосом.
-- Кто там шляется? Что вам нужно?
Я, естественно, очень обиделась и говорю ему через дверь со всем достоинством:
-- Позвольте вам заметить, Антон Валерьянович, что я совсем не шляюсь и ничего мне от вас не нужно, но как хозяйка дома должна я удостовериться, по какому случаю происходит в моем помещении достаточно странный шум.
Он отвечает уже много мягче:
-- А это у меня с полки книги попадали... большие фолианты... извините,-- оттого...
-- Очень хорошо,-- говорю я,-- вы меня извините, что обеспокоила... Но отчего такой несносный дым?
-- И за это,-- просит,-- простите: я пересматриваю и жгу свою переписку и лишний мусор из письменного стола и нечаянно бросил в камин пакетик с какими-то порошками, а они и напустили душину на целый дом...
Но назавтра, когда Антона Валерьяновича не было дома, Мавра зовет меня в его кабинет:
-- Барыня, подите-ка сюда, я вам что-то покажу...
Смотрю,-- и что же? Весь этот угол, в который он все косился-то, когда ему чудилось, весь издырявлен: шесть дырок, и обои кругом закопчены... И на столе револьвер лежит. Я к этим оружиям страх питаю и издали смотреть на них боюсь. А сестра Ольга Федоровна смелая. И вот она берет этот самый револьвер, осматривает его и говорит, что в барабане шесть расстрелянных патронов, и не иначе, что это наш Антон Валерьянович изволил забавляться ночью... А тут он и сам входит, увидал нас, сразу все понял и извиняется:
-- Да,-- говорит,-- должен вам признаться, милые хозяюшки, не хотел вас пугать, когда вы пришли ночью спрашивать меня насчет дыма, но, действительно, вышел было грех: уронил я, раздеваясь, из кармана револьвер, а он вдруг и выстрели... Вот сюда пуля угодила...
Показывает пальцем одну дырку в обоях.
-- Хорошо,-- спрашиваем,-- это одна дырка... Но откуда же остальные пять?
-- А я,-- говорит,-- очень испугался и рассердился, что оружие в неисправности, и потом его попробовал, как оно работает... Нет, ничего,-- хороший инструмент: это только случай был, что оно само выстрелило...
Прошу его:
-- Батюшка вы мой, Антон Валерьянович, вы уж будьте такой милостивый --удержитесь наперед от подобных опытов... Мы женщины слабые, робкие... больше по ночам не палите...
Он улыбнулся криво этак и двусмысленно и возражает:
-- Кроме как для самозащиты, более не подниму меча моего! Буду так тих и смирен, что вы меня и не услышите. А револьвер, если вам угодно, можете даже унести с собою и запереть его в вашем комоде или выбросить на улицу... Он мне не нужен.
Тем же вечером вдруг стучится и приносит мне 1800 рублей.
-- Получите квартирную плату за полгода вперед и дайте мне расписку.
-- Что вам вздумалось?
-- Так, чтобы лишних денег у себя не держать. Скучно. Да и в экскурсии всякие уезжаю я часто,-- так, чтобы у вас сомнений не было: вдруг жилец сбежал и деньги за ним пропали! Теперь в сезон вступаем, пора для вас самая хабарная... зачем мне вас в сомнения вводить? Еще пождете-пождете дай отдадите квартиру другому.. А я не желаю, у меня секреты есть...
Смеется, веселый. Ну,-- сами посудите,-- уж чего же это лучше, если жилец за полгода вперед полностью платит? И получила я с него деньги, и выдала расписку, а он после того -- этою же самою ночью -- пропал!
Как исчез, куда, когда и зачем, сперва никто догадаться не мог. Прислал мне из Севастополя телеграмму, что квартиру я могу, если угодно, сдавать, и он не вернется. А как я могу сдавать, если комнаты полны его вещами?! Да и получивши за полгода? Я имею совесть, и разве можно так, если в своем уме?!
В ночь, как ему исчезнуть, Мавра слышала, что он не то стонал, не то плакал -- все выкрикивал... А ушел через окно и террасу,-- хорошо еще, что воров каких-нибудь не впустил! На всякий случай я заявила в полицию, но там смеются, говорят:
-- Не понимаем, чего беспокоитесь? мало ли шальных бар, которые с жиру бесятся? Поехал в Россию порезвиться,-- только и всего. Вам-то что? За квартиру заплачено, все в порядке, сидите себе тихо, ваша хата с краю -- ничего не знаю...
Оно, разумеется, так, но -- если я имею неспокойную совесть, которая истекает из моего благородного происхождения и образования? Татарина-троечника, который отвез Антона Валерьяновича в Севастополь, полиция нашла и допросила. Говорит, что барин был совсем в порядке, трезвый, веселый, все с ним шутил по дороге, только очень торопился, чтобы не опоздать к курьерскому поезду на Петербург...
Пожалуйста, глубокоуважаемый Илиодор Алексевич, не откажите, если вы в состоянии, вывести меня из недоумений, в которые поверг меня ваш приятель: где он, что с ним и будет ли назад? Вероятно, вам знакомы его родственники и другие близкие люди. Сообщите им, пожалуйста, все, что я вам пишу: может быть, они знают причины такого странного его поведения, что если бы он не был очень вежлив и умен, то можно бы принять его за сумасшедшего, и возьмут меры, чтобы не случилось чего-нибудь такого, что все будут потом раскаиваться.
Не могу умолчать, что в числе бумаг на письменном столе Антона Валерьяновича, между которыми я нашла письмо ваше, оказалась большая фотографическая карточка очень красивой молодой дамы, но лицо ее перечеркнуто чернилами крест на крест и вдоль всей фигуры написано почерком Антона Валерьяновича: "Бессильна". Одна из подруг моих говорит, что видала эту даму в Петербурге, и она есть некая Евлалия Александровна Брагина, жена очень известного литератора. Быть может, надо подозревать тут любовный роман?
Все вещи и книжные шкафы Антона Валерьяновича я, пригласив свидетелей, опечатала. На столе же, кроме бумаг, связанных бечевкою и опечатанных отдельно, оказались еще нижеследующие книги, которых название вписывает по моей просьбе сестра Ольга Федоровна, которая воспитывалась в Новороссийском институте, так как я иностранными языками не владею.
Professeur Tarnowsky. L'Instinct sexuel, ses manifestations morbides au point de vue la jurisprudence et de la psychiatrie. Lombroso. Genio e Degenerazione. Baudelaire. Fleurs du mal. Ge orge Arcibald Bishop. White Stains. Krafft-Ebing. Psychopathia Sexualis. Moreau du Tours. Folie Névropathique. Max Simon. Crimes et Délits de Folie. Tardieu. Etude médico-légale sur les attentats aux moeurs. Lacassagne. Cours de Médecine légale de la faculté de Lyon. Chevalier. Anthropologie criminelle {Профессор Тарновский. Сексуальный инстинкт, его извращенные проявления с течки зрения юриспруденции и психиатрии (фр.). Ломброзо. Гений и безумство (ит.). Бодлер. Цветы зла (фр.). Джорж Арч и бальд Бишоп. Белые пятна (англ.). Крафт-Эбинг. Психопатия сексуальности (лат.). Моро дю Тур. Сексуальный психоз (фр.). Макс Симон. Преступления и правонарушения безумия (фр.). Тардье. Судебно-медицинские исследования преступлений против нравственности (фр.). Лакассань. Курс судебной медицины Лионского факультета (фр.). Шевалье. Криминальная антропология (фр.).}.
Что мне делать с этими книгами, я решительно не знаю,-- тем более что сестра советует мне сбыть их с рук как можно скорее, так как находит, что содержание их слишком неприлично, чтобы держать их в доме двух одиноких женщин, как мы. Но я не смею ни спрятать их, ни уничтожить, так как опасаюсь, что их может спросить сам Антон Валерьянович или его родные. Если вы можете, будьте так добры -- не откажите сообщить, куца бы я могла переслать все это имущество, крайне для меня стеснительное и беспокойное.
Еще раз чувствительно извиняюсь за смелость обращения к вам и остаюсь всегда готовая к услугам вашим
Анна Фериакис, урожденная Копыто,
вдова капитана 2-го ранга. Ялта. Собственный дом
Moscow. Yunker & C-ie Banker
1888. Sept embre 19(7)
At sight, please to pay this first bill of exchange to Mr. James Bertzoffthe sum of 36 000 francs (thirty six thousand francs) for value received, and place the same of the account as per advice from.
To Mr. Bearing Esqr., Banker, London { Москва Юнкер и Компания Банк. 1888 Сентябрь 19(7). Сразу же, пожалуйста, оплатите вексель мистера Джеймса Берцова на сумму 36 000 франков (тридцать шесть тысяч франков) по истинной стоимости и заместите то же самое счетом согласно уведомлению. Мистеру Бейрингу эсквайру, банкиру, Лондон (англ.).}
* * *
Москва. Гостиница Дрезден
1888. Сентября 9
Многоуважаемый Берцов,
При сем посылаю переводом на ваше имя через контору Юнкера в франках тринадцать тысяч шестьсот рублей в ваше распоряжение. Эти деньги, последние, которые я имею наличными, я намеревался передать перед смертью моею на те же цели моему брату Борису. Но так как между нами лежат теперь весьма толстые преграды Петропавловской крепости, то позвольте уж вручить их прямо вам. Крайне сожалею, что расстроенное здоровье не дает мне времени реализировать остальное мое состояние в денежные суммы, равно как лишает меня возможности оставить завещание: при обстоятельствах, для меня наступающих, оно окажется недействительным и бесполезным. Желаю вам долгой жизни и твердого успеха. Если когда-нибудь свидитесь с Борисом, передайте ему мой сердечный привет: мы не увидимся.
Антон Арсеньев