LV
На двенадцатое сентября Нимфодора Артемьевна Балабоневская назначила свой переезд с дачи в город, а в двадцатых числах должна была состояться ее свадьба. Аня и Зоя -- обе -- то и дело летали в Москву по предсвадебным хлопотам, потому что сама Балабоневская относилась к предстоящей перемене в судьбе своей с таким тупым и бездеятельным равнодушием, что Зоя возмущалась:
-- Словно ты, мама, крепостная девка, которую насильно ведут под венец!
Нимфодора Артемьевна жалостно улыбалась, но в кротких глазах ее светилась искра, горько говорившая: "А разве оно не так?"
Мало она походила на невесту. Разлука с Антоном обошлась ей недешево. Вся ее былая моложавость исчезла, и,-- как всегда бывает с женщинами, свежими на вид, но уже не первой молодости,-- стоило ей похудеть, чтобы обрюзгнуть: повисла кожа на щеках и шее, сложились морщинки на лбу и вокруг глаз... Бывали теперь моменты, когда, грустная и угнетенная, она казалась даже старше своих лет.
Одиннадцатого, в канун переездки, Балабоневская осталась на своей даче в Петровском-Разумовском одна. Было под вечер. Грустное, бледное солнце играло тусклым золотом на вершинах облетающих берез. День еще дышал теплом. Нимфодора Артемьевна в длинном сборчатом ситцевом капоте спустилась с террасы в увядающий, уже побитый утренниками цзегаик и принялась срезать последние астры на истощенных, полумертвых клумбах. Сквозь решетку сада на бледной, тусклой зелени матовых клумб она виднелась далеко с белого битого шоссе огромным, ярким, красно-желтым пятном; и давно уже наблюдал ее приближающийся со стороны Москвы высокий, худой пешеход в длинном и узком черном пальто, покрытый английским, но смягым, цилиндром. Когда он приблизился к решетке, Балабоневская рылась в земле, стоя на коленях и спиною к нему. Пешеход долго и безмолвно смотрел на ее белый затылок, странно улыбаясь блестящими черными глазами и дергая себя за усы. Потам он движением своего человека просунул сквозь решетку тощую и тонкую руку, отодвинул щеколду калитки, вошел и позвал:
-- Нимфодора Артемьевна!
Звук этого голоса -- надорванный и хриплый -- показался ей громом, который упал с неба и наполнил все между облаками и землею. Она хотела откинуться назад, хотела повернуться, хотела вскочить на ноги и, потеряв равновесие, опрокинулась на локти и лежала на мягкой земле в неловкой и некрасивой позе с выпавшими из-под юбки толстыми икрами в пестрых чулках, торопясь подняться и ошибаясь в движениях, глядя снизу вверх круглыми глазами, обессмысленными от восторга и страха.
Он протянул ей руку.
-- Вставай!
Она бессильная, тяжелая висла на его рукаве, как мешок, и рычала, как зверь.
-- Антон... Антон... мой Антон... у меня... мой Антон... вернулся...
Он смотрел на ее голову взглядом светлым, таинственным, глубоким и чуждым. Взглядом безжалостной хищной птицы, хотящей зла, потому что зло -- ее нагура, не понимающей и не ищущей понимать, что она инстинктом своим творит.
Балабоневская опомнилась.
-- Ой, что же я? -- сконфузилась она,-- сошла с ума от радости... С улицы все ввдно... Войди... Войдите же... Вовди, Антон... Не бойся... Я одна в доме... только прислуга... Погоди... Я побегу вперед... Аннушку в лавочку... Кухарку отошлю... Мы будем одни, одни... О Антон! Вернулся! Вернулся! Мой Антон!
Она побежала вверх по лестнице на террасу. Он смотрел вслед -- за мягкими переливами ее тела в красно-желтых складках капота,-- и блестящий роковой взгляд хищной птицы разгорался все острее, хитрее и опаснее... И вот из-за парусинных занавесок террасы выглянула она, веселая, возбужденная, красная, помолодевшая, с призывающими глазами, с пальцем у румяного рта...
-- Антон! Идите сюда! Антон!
Хищная птица подобралась, встопорщилась и полетела на зов. И была страшная, неотвратимая угроза в прямых, будто механических, шагах его ног, худых и длинных, как ноги циркуля, и в странном, параллельном с шагами движении лопаток на тощей, острой спине.
Бледные блики на вершинах дерев стали красными, словно омытые упавшею с небес вместо росы золотою, самосветною кровью. В глубине сада под высоким забором, утыканным гвоздями, сидели Антон и Балабоневская. Он -- без шляпы, растрепанный, расстегнутый, с распущенным галстухом -- поместился верхом на узкой зеленой скамье и держал Нимфодору Артемьевну левою рукою за левую руку, а правою крепко и цепко обнимал ее плечи, и она чувствовала, как его тонкие худые пальцы больно входят в ее тело, и счастливо дрожала от этого мучительного прикосновения.
-- Так ты выходишь замуж? ты выходишь замуж? -- слышала она дикий клекот хищной птицы.-- Кто же позволил тебе выходить замуж?
-- Антон,-- счастливая, шептала она,-- но вы же сами... ты сам выбросил меня... как тряпку... ненужную... Я не сержусь, я простила, я забыла, Антон... но -- что же мне было делать? Мои девочки так убеждали меня, они так тебя боятся... и они правы, Антон!
-- А ты помнишь, как ты мне предлагала их, своих девочек? -- свистнула хищная птица, глубже и глубже вонзая свои когти.
Женщина съежилась томительною судорогою стыда.
-- О Антон... злой ты! злой!.. зачем? Не надо вспоминать, не надо...
-- Я тогда оттолкнул тебя... А если теперь -- соглашусь?.
-- Антон, не надо! Не надо, говорю я... Не шути... Теперь? тебя? Никому! Никогда!
-- А замуж-то как же?
-- Не смейся надо мною! Не шути, Антон! Какое теперь -- замуж? Разве можно говорить, когда ты здесь? Да ты меня из-под венца позовешь -- аналой опрокину, попа с ног собью и за тобою кинусь! Я твоя, вся твоя! Ох, если бы ты хоть в десятую часть был мой, как я твоя!
-- Я твой,-- сказал вдруг Антон решительно и мрачно.
-- Антон?!
-- Я твой,-- продолжал он с тою же твердостью, и загадочным, отвлеченным блеском горели глаза его, устремленные поверх ее головы,-- я твой, прекрасная моя, хота и не очень, Нимфа... Ты не можешь жить без меня... Я сделал огромный опыт и убедился, что тоже не могу жить без тебя... То есть не без тебя, но без чего-то, что вообще -- не ты, а когда становится женщиною, то ты... Теперь ты... Прежде была другая... Теперь ты... И я бросил бороться... Я твой! Ты победила все... всю мою жизнь... Красоту, ум, идеалы, любовь... Ты -- вот какая, как я тебя сейчас вижу, в этом твоем оранжевом облаке... ты... луна!.. самка!.. дьявол!.. Гони своего жениха: черт с ним! Я сам женюсь на тебе...
-- Антон мой! Антон!
-- Да. Потому что не все ли равно? Мы неразрывны, нераздельны, мы -- сиамские близнецы... Я попробовал оторваться от тебя: потекла кровь... Ты помнишь, сколько крови вытекло, Нимфа?
-- А? Антон? О чем ты спрашиваешь? Я не поняла... Я слушала звук твоего голоса, Антон... Я твоя вещь, твоя раба, Антон...
Он серьезно кивнул головою.
-- Да. Ты моя раба, и я твой раб. Мы рабы друг друга. Больше, Нимфа: мы -- одно... Ты -- я, и я -- ты... И больше с этим не надо бороться. И так будет всегда. И так надо жить. И так надо умереть, чтобы в тебе погас я, во мне погасла ты... Понимаешь?
-- Нет, Антон... Но говори, говори... Ты говоришь что-то сладкое... я счастлива слушать тебя, Антон...
-- Гони своего жениха! Я женюсь на тебе... Сегодня... Сейчас .. Не надо разламываться пополам... Нужна цельность... Надо объединить свое я... Как это? Будете в плоть едину... Да здравствует единая плоть... Слушай: а ты знаешь, что я нищий?
-- Какое мне дело, Антон? Мы проживем,-- у меня найдется чем прожить вдвоем...
Он улыбался медленно и насмешливо.
-- Да, нищий... Я вчера собственными руками уничтожил свое состояние... Осталась вот эта бумажка...
Он достал бумажник и вынул за угол двадцатипятирублевку.
-- Вот ее! За ухо, за ухо, как свинью!..
Он хохотал. Хохотала, глядя на него, и -- вся конвульсивная, восторженная -- Балабоневская. Потом Антон стал серьезен.
-- Давай, Нимфа, разорвем ее на кусочки...
-- Зачем, Антон?
-- Так: полоску ты, полоску я, полоску ты, полоску я, полоску ты, полоску я...
-- Лучше бедным отдать! Он вдруг капризно сморщился.
-- Расе the same of the account as per advice from... {Заместите то же самое счетом согласно уведомлению... (англ.)}
-- Что это значит, Антон?
-- Это на языке Савдвичевых островов. Значит: двадцатипятирублевка моя, и не хочу бедным... Ну их к черту!.. Рви!
-- Если ты приказываешь, Антон!
Они медленно изорвали бумажку -- Антон серьезно, словно священнодействовал, Балабоневская,-- улыбаясь на него, как на капризное дитя. Потом он с тою же серьезностью сдул лоскутки с пальцев своих на ближний кустик...
-- Солнце уходит,-- сказал он.
-- Да. Солнце уходит.
-- Это хорошо: я не хочу больше видеть солнца. Я ужасно скверно видел его сегодня, Нимфа. Я сегодня на городской бойне был...
-- Зачем, Антон?
-- Смотрел, как убивают быков... Отвратительно это у нас делается, Нимфа: бедную скотину бьют обухом по темени, горло ей ножом пилят... В Европе гораздо проще и легче: вводят животное в станок, и, когда оно ничего не ожвдаег дурного, вдруг вонзают острый клинок пониже затылка... вот сюда...
-- Ой, Антон! Ха-ха-ха! Ты мне щекотно сделал! Ой, Антон!..
-- Это убивает мгновенно. Для быка, конечно, нужен широкий и крепкий клинок. Но для человека достаточно хорошо отточенной стамески, шила... можно даже головною дамскою булавкою... штука в том лишь, чтобы точно выбрать место... это вот здесь.
-- Оставь же, Антон! Право, щекотно... Я не могу. Ха-ха-ха! Я не могу...
-- Когда я сегодня был на бойне, один рабочий сказал: вот барин и в красных сапожках... Я взглянул и вижу, что стою в луже крови... и в луже -- около моего каблука -- маленький блестящий, коричневый кружок: это солнце с неба отразилось... Я скверно видел сегодня солнце, Нимфа.
-- Ну и пускай оно заходит!-- страстно шепнула Бала-боневская, сползая со скамьи на землю и обвивая колена Антона своими жаркими руками.
-- Пускай оно заходит!-- мрачно и страстно отозвался он...
И долго под ее шальными поцелуями сидел он и молчал, гладя левою рукою ее склоненную голову и мягкий затылок, между тем как правая нервно вздрагивала, опущенная в карман пальто.
-- Ты мой бог... ты мой бог...-- лепетала обезумевшая женщина, и слюна клокотала в ее горле.
И вдруг он поднял ее к себе на грудь.
-- Да, я твой бог,-- сказал он.-- Хочу быть твоим богом!
И он сжал ее в руках своих с страшною силою, и губы их срослись надолго. И были они в объятии своем одно тело. И, когда объятие разомкнулось, хрипение вырвалось из уст женщины, и руки ее, закинутые за шею Антона, вдруг расплелись, упали и повисли, как плети... Антон разнял свои руки... Женщина грузно рухнула к его ногам и, ударившись о скамейку, перевернулась от толчка дважды по дорожке и улеглась на песке ничком... неподвижная... немая... нескладная... как большая куча белья, связанного в красно-желтую шаль и торчащего из узла неаккуратными пестрыми лоскутами... По желтому песку дорожки каталось полукругами, как маятник на грушевидной рукоятке, чуть поблескивая зловещим тонким лезвием, будто языком змеиным, большое сапожное шило. Антон бессмысленными глазами следил за колебаниями шила, пока оно не остановилось. Тогда он поднял шило, очень тщательно вытер полою пиджака, спрятал в карман и весело улыбнулся...
-- Вот мы и умерли,-- громко сказал он и, опустившись на газон рядом с убитою, стал ласково гладить и хлопать ее по спине...
...Вокруг него давно были крик, шум, огни, полицейские свистки, вой, плач, истерики... Он узнал окаменевшую, глядевшую на него в упор Аню и дружески улыбнулся:
-- Тю-тю, Лефоше!.. Мы умерли!..
* * *
-- Это -- удивительная вещь,-- разговаривал Антон три дня спустя с внимательно дежурившим около него молодым чернобородым ординатором Преображенской больницы.-- Удивительная вещь, до чего спутаны понятия человеческие! Когда я стрелял в "нее", вы, господа, уверяли, будто я хотел убить себя,-- а теперь, когда я убил себя, вы хотите меня уверить, что я убил "ее"... Нет, голубчики, это не так-то легко! Нет, друзья мои, "она" живехонька! Убил-то себя я, покойник-то я, а "она" -- оранжевое рыло -- живехонька...
-- Если вы говорите про Нимфодору Артемьевну Балабоневскую,-- осторожно возразил ординатор,-- то ошибаетесь: ее вчера похоронили.
Антон спокойно воззрился на него.
-- Кто это Балабоневская? Какая? Ах да!.. девица Лефоше... и... и вороне где-то Бог послал кусочек сыру... в лисьей шкурке... Нет, доктор, я совсем не о Балабоневской говорю. Какое мне дело до вашей Балабоневской? Я про "нее" говорю, про оранжевое рыло... и -- entre nous soit dit {Между нами говоря (фр.).} -- зачем же "ее" называть?.. Да-с! Прочная женщина... любовница трех поколений... коньяком меня, четырнадцатилетнего, спаивала и с собою спать укладывала... ха-ха-ха!.. И -- я вот убит, мертвый, а "она" жива... Всегда будет жива... A propos {Кстати (фр.).}, доктор: почему вы меня не хороните? Мертвые должны быть в земле. Это нелогично и против гигиены оставлять мертвечину на поверхности... Или вы придерживаетесь кремации? Это тоже очень хорошо, и многие покойники хвалят, но я -- лучше уж по старинке, к новой моде... как-то не того... Я вас очень прошу: похороните меня поскорее... чтобы, знаете, tout en ordre... {Все в порядке... (англ.).} и даже, пожалуй, по первому разряду!.. Я люблю, чтобы все en ordre... Value recived and plaice it of the account as per advice from... {В порядке... по истинной стоимости и заместите то же самое счетом согласно уведомлению... (англ.).}
-- Погодите,-- печально улыбнулся ординатор,-- на все свое время!
Антон прищурился и лукаво пригрозил ему пальцем:
-- Смотрите: вам же хуже будет,-- начну разлагаться!..