XXXVIII
Антон Арсеньев получил по почте странную записку. Аня Балабоневская, старшая дочь Нимфодоры Артемьевны Балабоневской, -- гордая, бледная барышня-подросток, ненавидевшая и презиравшая любовника своей матери настолько явно и ярко, что сам Антон говорил о ней:
-- Даже лестно: так вкусно она меня не любит!
Эта самая серьезная, задумчивая, мрачная Аня Балабоневская теперь писала ему страстные строки, как Татьяна Онегину, и назначала свидание в Кремле, на Тайницком бульваре...
-- Вздор!
Антон перечитал записку от слова до слова, вгляделся в почерк, в подпись, в адрес на конверте.
В записке было и искусное раскаяние в прошлой неприязни, и романтически подчеркнутый намек на ревность "к близкой мне женщине, которая любит", и сантиментальные самоукоризны, что "я так долго боролась с собою и насильно заставляла ненавидеть вас и не хотела вас понять..."
-- Вздор! вздор! вздор!.. Лжет девочка! Лжет! лжет! лжет!.. В каждом слове лжет, -- ив строках лжет, и между строками...
Но, чувствуя ложь, фальшь и мистификацию, Антон был все же заинтересован и, когда наступило урочное время, собрался на свидание с педантическою аккуратностью, за четверть часа до срока, чтобы быть на месте минута в минуту.
"Мне кажется, -- рассуждал он про себя, -- что я угадываю, зачем она затеяла эту комедию... Ну что же? Курьезно... Надо пережить... Испытаем и это... Курьезно..."
Еще с высокого кремлевского холма он заметил бродящую глубоко внизу, между белым снегом, желтыми буграми песка, заготовленного для посыпки дорожек, и темно-красными кирпичными стенами Тайницкой башни маленькую черную фигурку -- хрупкую, стройную, детскую, с муфтою в руках. Антон усмехнулся и вдруг, -- непроизвольно, инстинктивно остановясь вверху дорожки, -- припал к холодной чугунной решетке и надолго загляделся через реку в широкое Замоскворечье с белою стрелкою Софии, с далеким красным Климентом...
-- Странно, что будет время, когда все это останется сиять в таком же золотом закате, как сегодня, а мне уже -- не видать, не видать...
На этой мысли поймал он свою задумчивость против воли, вспомнил, где он и зачем, спохватился и стал быстро спускаться к бульвару... Маленькая черная фигурка порывисто двинулась к нему навстречу.
-- Виноват,-- издали заговорил Антон, приближаясь и с изысканною учтивостью приподняв свою котиковую шапку, -- виноват, Анна Владимировна, я заставил вас ждать...
-- Вы знаете, что нет, -- вон Спасские часы бьют пять... Зачем же вы говорите слова без надобности и извиняетесь, когда не виноваты?
Девушка сказала все это сквозь зубы, а зубы у нее постукивали, и челюсти ходили, и лицо было синее, как у жестоко перезябшей. Антон внимательно смотрел на нее и продолжал с тою же спокойною и отдаляющею вежливостью.
-- Вы совершенно правы, но это я, чтобы сломать лед... Обстоятельства, при которых мы встречаемся, не совсем обыкновенны, и я по опыту знаю, что мужчине в подобных случаях лучше говорить хоть бессмыслицу какую-нибудь, издавать хоть звуки нечленораздельные, чем молчать и ждать, пока заговорит прекрасный пол... Это сберегает время и сокращает предисловия. Ну-с, Анна Владимировна, давайте -- будем откровенны: зачем я вам понадобился? В чем дело? Видите, -- я спрашиваю вас, спрашиваю усиленно и серьезно. Отсюда вы можете заключить вполне справедливо и уверенно, что письму вашему, сколько ни желали вы польстить им моему самолюбию и заставить меня принять ваше объяснение всерьез, я не придал никакого значения. А просто и только -- убедился лишний раз, что вы обо мне прескверного мнения... пожалуй, что заслуженного. Настолько скверного, что, когда Анне Владимировне необходимо сказать Антону Арсеньеву что-то серьезное и тайное, то она даже унизила себя до любовного письма: иначе, дескать, этого распутного негодяя не заманишь, он без соблазна развратом не придет... А я, хоть и чувствовал, что вы обманываете меня своим billet doux {Любовная записка (фр.).} и взводите на себя небывальщину, я все-таки -- видите, -- взял да и пришел... Письмо ваше, будьте любезны, получите обратно, и смею вас уверить, что я ни фотографической копии, ни простой, с него не снимал... А затем, если у вас имеется что сообщить мне, я весь к вашим услугам, слушаю.
Только что синее, лицо Ани было теперь бело как снег, к которому оно было потуплено, как бумага, которую, выхватив из рук Антона, девушка поспешно комкала и прятала в карман...
-- Здесь невозможно говорить, -- бормотала она.-- Я ошиблась... поминутно ходят мимо люди... что, если кто знакомый?.. я спутала все свои мысли... только оглядываюсь, не видят ли нас...
-- Да, при моей милой репутации, приятного для вас, конечно, немного, -- согласился Антон.-- Но... tu l'as voulu, tu voulu, Georges Dandin! {Ты этого хотел, ты хотел, Жорж Данден! (фр.).} Итак, у вас, в самом деле, приготовлена некоторая предика ко мне? В самом деле?
Девушка, не глядя, с судорогою в лице кивнула головою. Антон, несколько удивленный, пожал плечами.
-- Я помогу вам ее произнести, -- сказал он.-- Здесь, действительно, мы рискуем собрать вокруг себя слишком широкую аудиторию... Но будьте любезны перейти сквозь Тайницкую башню на ту сторону кремлевской стены. Башня -- прелесть, историческая! В ней, говорят, был застенок Ивана Грозного. А один из моих предков записан в синодике Ивана Грозного... Так что тень его в некотором роде реет около нас... Не оступитесь -- темно... Ну вот мы и на месте. Видите здание вроде оранжереи? Это еще с политехнической выставки разрушается павильон машинного отдела. Между ним и набережною -- пустыня, никогда живой души не бывает... тем более, в такое время, к вечеру... Вот видите, я был прав: чисто... И вот эти рельсовые балки под навесом очень удобны, чтобы присесть на них и -- вы позволите? -- закурить папироску... Что? что?! что??!
Он быстро отпрыгнул, изогнулся в сторону, так же быстро бросился на Аню и схватил ее за руки... Девушка слабо пискнула... По ржавым железным балкам металлическим стуком прокатился и в заревом свете красно блеснул ясным никелем небольшой дешевый револьвер. Антон посадил обомлевшую Аню на балки, поднял револьвер, осмотрел его и положил в карман. А потом они молчали долго-долго. Наконец Антон заговорил, и голос его дрожал глубокою жалостью, и печально-печально глядели сквозь опускающийся розовый сумрак глубокие мучительные глаза.
-- Я так и думал, что вы именно за чем-нибудь таким меня вызываете...
Девушка молчала. Антон чувствовал, что балка, на которой она сидит, трясется и трепещет, -- так бьет Аню лихорадка истерики, сдержанной, молчаливой истерики стыда, злобы и страха.
-- Это... за мать? -- тихо сказал Антон.
-- Что... еще... спрашивать?
Он поник головою.
-- Что же? Это дело. Это вы правы. Это дело.
Аня ответила ему пламенным взором глубокой, уничтожающей ненависти. Антон выдержал этот молчаливый натиск, который самый воздух вокруг него наполнил бессильным проклятием.
Аня отвела глаза первая, но и Антон стал бледен, как мертвый, точно захлебнулся волною ненависти, хлынувшей на него. Он снял шапку, чтобы остудить и осушить платком разгоряченный, мокрый лоб.
-- Любезная Анна Владимировна, -- начал он, стараясь найти свои обычные иронические интонации, но голосом, против воли более прочувствованным и теплым, чем ему нравилось.-- Дальнейшие объяснения между нами, я полагаю, совершенно излишни. Нового мы друг другу ничего не скажем: вы понимаете меня, я понимаю вас, -- слова бесполезны, когда назрела необходимость в подобных жестах!
Он похлопал рукою по карману, где лежал отнятый у девушки револьвер.
-- Поступок ваш при всей его неудаче великолепен в своем роде, и к характеру вашему я не могу относиться, иначе как с величайшим уважением. Поступок -- римский! Так сказать: достойно хрестоматии! Но, добрейшая Анна Владимировна! Ребенок вы! Кто же так делает эти дела? На морозе, -- руки в теплых перчатках,-- револьверишко -- русский Лефоше, хуже чего не бывает, -- держу пари, что вы его купили на Сухаревке! И этак вы идете убивать человека в драповом пальто на хорьковом меху?.. Чудная вы! Ну как же не подумать, что из такого предприятия у вас, -- вы ведь и пристрелять-то револьвер, разумеется, раньше не позаботились, -- ничего не выйдет, кроме скандала? Злодей ваш останется жив и благополучен, а вы осрамите и себя, и мамашу на всю Москву, -- добродетель будет наказана, а порок восторжествует...
-- Мне все равно теперь, мне все равно!-- твердила сухими губами мрачная Аня.-- Мне все равно... Вы мне слишком противны... Мне на вас плюнуть хочется!
-- А нет! Вот этого нельзя!-- возразил Антон странным тоном какой-то отвлеченной, особенно рассудительной серьезности.-- Этого я никак не позволю, у меня есть свои предрассудки... Чтобы человек плевал на другого человека, этого нельзя. Вреда для здоровья нет ни малейшего, но... нельзя! А убить... Послушайте, дитя мое: зачем вы вместо того, чтобы затевать все это приключение, просто не сказали мне, что желаете вычеркнуть меня из жизни? Знаете, вроде неаполитанца, который нанялся убить английского лорда, но пришел его просить: "Эччеленца, сделайте милость бедному человеку, -- зарежьтесь сами, потому что я дал обет не убивать людей под праздник, -- не вводите же меня во искушение смертного греха нарушить обет мой!" Поверьте, что я достаточно джентльмен, чтобы избавить вас от необходимости впасть в смертный грех. Тем более, что желания ваши совпадают с моими собственными... и -- не спешите, Аня, даю вам честное слово, не стоит спешить! Несколько дней, ну, может быть, недель, -- дайте уж мне, так и быть, льготу -- недель, -- и от интересной особы моей освободитесь не только вы и Нимфодора Артемьевна, но и вся вселенная... Я исчезаю, Аня, -- скоро исчезну совсем, и... и все, что было во мне приятного, исчезнет вместе со мною!
Аня слушала его дикую, полушутовскую речь гневно и холодно.
-- Мне совсем не надо, чтобы вы умирали, -- сказала она.-- Мне надо, чтобы вы оставили в покое нашу семью и перестали срамить мою мать...
-- Друг мой, да разве этого револьверными выстрелами достигают?
-- А! Разве вы отстанете иначе?
-- Не отстану, -- спокойно сказал Антон.-- То есть я и отстал бы, пожалуй, но... боюсь, что не отстану.
Аня даже зубами заскрипела. Он продолжал:
-- А как вы думаете, Анна Владимировна, если бы вам удалось сегодня повергнуть меня во прах с свинцом в груди и... ну положим, просто с свинцом в груди, без жажды мести, -- простила бы вам родительница ваша этот семейный подвиг или возненавидела бы вас за него всею силою своей души? А сила у нее в душе есть. Женщина она ума не дальнего, характера не имеет, но страсти в ней конца нет, темпераментом она кипит, и преданность любви -- ее вторая натура, до самозабвения, до самоотвержения... А вы думали погасить наши отношения, прострелив мне печенку или легкое! Нет, вы благодарите своего Бога, что вам не удалось. Спасая свою мамашу от меня, вы готовили и ей, и себе такой ужас житейский, что все, теперь тяготящее вас как фамильный позор, побледнело бы пред будущим, созданным вашими руками... С такою страстью не шутят, и опек над собою она не признает!
-- Хвалитесь, хвалитесь!-- прервала его Аня с злобным стоном, -- хвастайтесь, что одурманили слабую женщину до того, что она всякий стыд потеряла, что у нее, кроме вас, уж и глаз ни на что не осталось... Нашли кого победить! Как вам не совестно? Ведь она уже пожилая: мне восемнадцатый год... А вы молодой! На что она вам? Добро бы еще красавица была какая-нибудь необыкновенная! Или богачка... Или умница, ученая, талант сверхъестественный. Что же? Скажите: любите вы ее? Нравится она вам так беспредельно?
-- А уж это мое дело и моя тайна: что я люблю, чего не люблю, что мне нравится, что не нравится...
-- Жить без нее не можете? -- с злобною, недоверчивою иронией настаивала Аня.
Антон спокойно возразил.
-- Может быть, и не могу... почем я знаю?
Аня стукнула кулачком по балкам...
-- Так будьте порядочны!.. Женитесь на ней, по крайней мере!
Антон засмеялся.
-- Да, вот только этого между нами не доставало! Нет, Аня, глупо... бессмысленно... не хочу!
Аня вся тряслась, вися на пуговицах его пальто.
-- Не хочу, не хочу, не хочу! Весь вы из "хочу" и "не хочу"... Вся эта связь проклятая -- каприз ваш, самодурство ваше! И, ради каприза, вы всех нас -- меня, маму, Зою -- в грязь втоптали! Вы нас капризною прихотью своею из общества выгнали! Нам показаться никуда нельзя: мы в позоре тонем... Улыбки... намеки... сожаления... пальцами показывают! Мама -- как слепая: ведь не может же она не чувствовать, как ее презирают, пренебрегают ею... за вас, дрянной вы человек!.. Сегодня ей на визит не отвечают, завтра -- не кланяются... Бараницыны, Кристальцевы, Ратомские... мы всех потеряли, никто нас знать не хочет .. никто!.. Только ваши какие-то друзья трактирные в дом вхожи... противные, наглые... мало что ног на столы не кладут... Господи! И все из-за вас одного! Все из-за вас!.. Мы с сестрою забыты, словно нас и на свете нет... Все для вас, кумир великолепный! Вся она -- для вас!.. Один страх у нее остался -- не состариться бы так, что вы от нее отвернетесь... Дикая, ревнивая... Я вот хоть длинные платья отвоевала себе, а Зою она до сих пор младенцем водит: страшно ей, как это вы будете видеть, что у нее две взрослые дочери...
-- Если хотите, -- вяло сказал Антон, -- я попрошу Нимфодору Артемьевну, чтобы она позволила и Зое Владимировне шить длинные платья...
-- А, не издевайтесь вы... несчастный!
-- Я не издеваюсь, и... что же я еще могу?
-- Нам не длинные платья нужны, а надо, чтобы вы нашу семью отпустили на волю! Потому что крепостная у вас наша семья! Вот что! Закрепостила вам нас наша мама...
Он с любопытством посмотрел на девушку и медленно произнес:
-- А меня кто отпустит на волю?
-- Откуда? -- грубо возразила Аня.-- Кто вас удержит там, где вы сами не захотите быть?
-- Черт, -- спокойно сказал он.
-- Не понимаю...
-- И не понимайте: не надо... А только попробуйте мне поверить... И знаете ли что? Пойдемте-ка, я провожу вас до извозчика, и поезжайте домой... А то я слышу, как черт, у которого я в такой же крепости, как, по вашему мнению, в крепости у меня родительница ваша, издали хохочет мне в уши, издеваясь над нашею беседою и нашептывая мне жажду большой, сладострастной, глумливой злости... И, если его оранжевая харя начнет плясать перед моими глазами, и мигать мне глазами без ресниц, и дразнить меня своим поганым красным языком... Я, знаете, умею оскорблять -- подло, неизгладимо, незабываемо!.. Стойте! куда же вы? Я недоговорил... Этого нет, этого не будет... я... я... я вас уважаю... Мне надо условиться с вами... Я вам все-таки очень благодарен... хотя... с свинцом в груди... Вы славная девушка, да... Фу, черт! как у меня голова устала... Да, так о чем бишь я? Да... слушайте-ка...
Он рассеянно задержал в своей руке пальцы испуганно шарахнувшейся от него Ани и продолжал печально и тихо:
-- Вы хотели меня застрелить, чтобы освободить мать свою... Что меня убивать? Вы вот лучше черта бы застрелили, у которого мы все в крепости... и я, и Нимфодора, и вы -- все... Мы все страдаем. Я, может быть, больше других... Да! Не спорьте! Мучить больно, а я мучу... Он велит, и я мучу... Мы все страдаем! Через меня, -- правда! Я не смею отрицать! Но не от меня. Через меня! Только через меня, потому что я его медиум. Медиум черта, понимаете? Скверного, сладострастного черта с оранжевым лицом? Он сидит во мне, и я творю его волю... Вы это очень хорошо надумали -- убить меня, это с вашей стороны очень благородная идея, она доказывает, что вы смелая и чистая девушка... Но непрактично, бесполезно! Не достигает цели, -- понимаете? Что -- я? Форма, преходящее, квартира с мебелью. Я умру, и очень рад, что умру, -- а он переменит квартиру и будет хохотать над людьми в новом месте, в новом теле, с новыми силами... Надо убить не меня, но его, понимаете? Его, с оранжевою мордою... развратителя детей... Чтобы освободить просвещенное отечество, которое -- excusez du peu!.. {Не взыщите! Извините!.. (фр.)} Но это -- знаете ли -- штука серьезная... Нельзя на морозе и в перчатках... против хорькового пальто! Где же вам убить черта? Вы не сумели убить меня, а черта во мне -- вы его только выпустите на волю... voilà tout! {Только и всего! (фр.)} Черт -- во мне, и убить его должен я... И убью, и убью, и убью -- клянусь вам, Аня, всем, что есть святого -- не у меня святого, а у вас, -- что убью, убью, убью поганого черта с оранжевою мордою... И освобожу всех!.. Один я умею! Один я могу!.. Убью! убью! убью!
И вдруг -- лицо ему обожгло мокрым холодом, и рот остался раскрытый на оборвавшемся крике, машинально глотая морозную мягкую массу... Аня, плача в три ручья, прыгала вокруг него, как потерявшийся черный козленок, и теребила его за руки, и совала ему снег в лицо, в рот, за воротник пальто...
-- Антон Валерьянович! Голубчик! Антон Валерьянович! Успокойтесь! Пожалейте! Мне страшно... перестаньте! Не надо так, не надо... Глотайте снег, вам будет легче... Антон Валерьянович! голубчик!
Он стих, обессиленный, изумленный, раздавленный...
-- О как голова болит...-- вырвался из груди его жалобный детский стон.
-- Глотайте снег, глотайте снег, -- суетилась Аня, -- и виски... дайте я потру вам виски снегом...
-- Что же это? -- бессильно улыбался он девушке, -- после револьвера-то... сестрою милосердия?..
Она сурово возразила:
-- Да если у вас припадок?
-- Вздор! Пройдет... Проходит... Уже прошло... Пойдемте... Темно... Ближе Каменного моста не будет извозчика: здесь скверное место, глухое место, жулики, дурные женщины... Нет, болит еще голова, черт побери!
-- Я не оставлю вас таким! Мы заедем в аптеку... Примите брома... нельзя же!
-- Хорошо, хорошо... сестра милосердия с Лефоше в кармане!
Они шли молча мимо огромного водочного завода вдовы Поповой, через Ленивку, вверху по подъему к платформе храма Спасителя.
-- Ну-с, вот вам и возница.
Голос Антона звучал уже совсем здоровым звуком.
-- Садитесь, Анна Владимировна... Лошадь, правда, пегая, -- ну да довезет... Номер я запомню... И -- до свиданья. Простите, что напугал.
-- Вы простите...-- тихо возразила Аня.
-- Эту штучку, -- Антон дотронулся до кармана, -- я возвращу вам когда-нибудь в другой раз... Неудобно теперь -- на улице... Или, может быть, вы вовсе подарите ее мне? А? На память о встрече?
-- Как хотите, -- еще тише сказала Аня.
-- Я отдарю вас, будьте уверены, что отдарю... Пуд конфет, воз цветов...
Девушка строго остановила его.
-- Ничего я от вас не приму, и ничего мне не надо... Вы вот в аптеку зайдите!-- прибавила она, запнувшись и мягче.
-- О это -- всенепременно! Не беспокойтесь! Всенепременно... Кто своему здоровью враг?.. А штучку я -- в фамильный музей... Знаете: я решил основать такой специальный домашний музей сюрпризов и бессмыслиц славного рода столбовых дворян Арсеньевых... Благодарю вас за приятно проведенное время и... имею честь кланяться!
Извозчик тронул лошадь. Аня задержала его.
-- Антон Валерьянович!
-- Я?
-- С вами... часто... так бывает?
-- Достаточно...-- протяжно отвечал Антон.
-- Но это же...
Она не договорила, потому что он наклонился к ее уху и сказал тихо и внушительно:
-- Вы видите, -- говорил же я вам!-- что спешить на мой счет с системою Лефоше не стоит... А что касается Нимфодоры Артемьевны, то желания ваши я, поскольку могу, постараюсь исполнить... Ну и... et caetera, et caetera! {И так далее, и так далее! (лат.).} Погоняй, извозчик!
Он отцепился от саней и пропал в темном сквере храма Спасителя. Аня ехала, плакала впотьмах и, утирая слезы муфтою, лепетала про себя: "Бедная мама!.. Бедная мама!.."
А Антон Арсеньев шагал быстро-быстро неровным, спотыкливым шагом вверх по Пречистенке. Из окон аптеки Лемана упали перед ним на тротуар красивые полосы красного и синего огня. Он взглянул, и вспомнил, и засмеялся.
-- Да? Бром?.. Я обещал в аптеку зайти и брому принять... Ну что же? Зайдем в нашу аптеку...
Он перешел улицу и повернул -- на Остоженку, к "Голубятне".
-- Ой? болен ты, что ли? какой сегодня зеленый? -- встретил его в "лицейском клубе" Авкт Рутинцев.
-- Здоров, как хамелеон... Напротив, нахожу, что это -- на тебе лица нет... да и все вы, -- Антон оглядел компанию, сидевшую за обычным столом, -- что у вас тут случилось?.. все вы какие-то перетревоженные...
-- У нас, Антон Валерьянович, такая передряга...
Квятковский с жалостливым, перекошенным лицом встал из-за стола, отвел Арсеньева в уголок и сказал ему шепотом:
-- Лидия Юрьевна отравилась.
-- Ого?!
-- Нашатырным спиртом. Насилу отходили... Теперь-то вне опасности... Хорошо, что Авкт Рутинцев случайно заехал за нею -- приглашать ее участвовать в спектакле одном... А то -- она в корчах, отец лежит пьяный, а мать кудахчет как курица, и так растерялась, что не догадалась даже послать за врачом... Мы там битых три часа пробыли...
-- Причины?
-- Боюсь, что...
Квятковский сделал неопределенный жест по своей талии.
-- Мауэрштейн?
-- По-видимому... Федос Бурст поехал его искать... На стену лезет.
-- Этому-то что? Он Лидию Мутузову всегда терпеть не мог...
-- Тевтонское рыцарство. Наших не замай!
-- Ну да жива-то будет? -- перебил Антон.
-- Жива-то будет...
-- Ну а будет жива, так и... черт с нею! Стоит беспокоиться? Ведь это -- проба пера, первый дебют, больше ничего...
-- То есть -- как?
-- Да так: сегодня -- Мауэрштейн и нашатырь, завтра Бауэрштейн и опиум, послезавтра Трауэрштейн и серные спички... Маленькое сладострастие и маленькие отравления, маленькие отравления и маленькое сладострастие... Полулюбовь и полусмерть... Perpetuum mobile {Вечный двигатель (лат.).} своего рода!.. Уж поверьте мне, -- такой тип... У меня есть одна: травится аккуратно четыре раза в год по сезонам. И -- хоть бы хронический катар желудка себе нажила, что ли... А то -- выздоровеет и ест за четверых -- впредь до следующего отравления... Так что -- ну просто выходит вроде горьких капель для аппетита!