Я раньше бывала в маскарадах, но такого громадного, пестрого, шумного, душного даже и не воображала. Он меня ошеломил, оглушил, потом испугал. Мне почти сделалось дурно. Галактион Артемьевич, который заботливо охранял меня от давки, как только я пожаловалась ему, что мне нехорошо, вывел меня в одно из фойе со столиками для прохладительных напитков. Выпив стакан лимонаду, я совершенно оправилась.
Однако в зал я не решилась возвратиться. Мы вошли в одну из опустелых уже лож яруса над бельэтажем, которую после короткого разговора с Галактионом Артемьевичем любезно предоставил нам, схватив кредитку в руку, ярусный капельдинер, и оттуда сверху рассматривали кипящую внизу толпу...
Я скоро высмотрела в ней барона М. Он был с какою-то очень шикарною маскою. Домино ее резко выделялось между другими, такими же черными и однообразными, красивым брильянтовым аграфом. Мне захотелось пойти и следить за ним и этою незнакомкою.
Мы спустились вниз, но я уже потеряла барона. Мы долго и напрасно толкались между народом, что меня и утомляло, и одуряло. В зале барона не было. Галактион Артемьевич сделал предположение, что по позднему времени вернее будет искать его в буфете, где он, вероятно, с дамою своею ужинает. Тогда я потребовала, чтобы он вел меня в буфет. Он исполнил это неохотно, так как в маскараде было уже пьяно и безобразно. Местами даже вспыхивали скандалы. Не будь со мною Галактиона Артемьевича, ко мне, конечно, давно привязались бы разгулявшиеся студенты или офицеры. Ими полны были все входы в зал и коридоры.
Действительно, в буфете сквозь табачный дым мы уже издали завидели барона М. Но дамы с брильянтовым аграфом с ним уже не было. Теперь он сидел за столом с двумя дамами без масок. Профессия их была, несомненно, написана на их лицах, красивых, но намазанных беспощадно.
Меня поразило это зрелище. Я никогда не подозревала, чтобы барон нуждался в подобном обществе. А издали по его веселому лицу и вольным жестам я видела, что в обществе этом он свой человек и ему оно, по крайней мере сейчас, по-видимому, очень нравится.
Я просто вне себя стала и от ревности, и от глубокого разочарования, гневом и отвращением сердце исполнилось. И мне -- повторяю: какая-то неведомая злая сила тянула и влекла меня -- захотелось во что бы то ни стало выпить чашу оскорбления до дна и досмотреть сцену, мне ненавистную.
Высмотрев свободный столик не особенно вдалеке от барона М., мы его заняли.
Чтобы не сидеть за пустым столом, Галактион Артемьевич спросил фруктов и полбутылки портвейну. Я с удовольствием выпила рюмку, так как чувствовала себя совсем ослабевшей и расстроенной.
Барон М. заметил Галактиона Артемьевича и издали послал ему приветственный знак рукою. Да еще и с шутливым жестом в мою сторону, от которого я вся покраснела под маскою. И по вольности жеста, и по сконфуженному, неловкому виду Галактиона Артемьевича я поняла, что барон принимает меня за такую же особу, как сидящие с ним за вином... Это меня возмутило, взволновало, испугало, показалось мне отвратительно стыдным. Я быстро встала с места и попросила Галактиона Артемьевича увести меня отсюда.
-- Довольно, нагляделась, едем.
Он с готовностью и радостью расплатился, подал мне руку, и мы пошли. Но в соседнем зале я почувствовала, что быстро слабею, силы меня оставляют и я вот-вот сейчас упаду...
Галактион Артемьевич, очень испуганный, быстро усадил меня за первый попавшийся пустой столик. Кстати, в этой зале было не так душно и дымно накурено, как в той, которую мы оставили. Сам же побежал в буфет и принес мне ледяного лимонаду и рюмку коньяку. Я выпила это и оправилась, почувствовала себя совершенно бодрою, но в то же время быстро опьянела.
Галактион Артемьевич очень испугался за меня, был совершенно бледен, и я сама сказала ему, что он на себя не похож и, чтобы оправиться, выпил бы вина. Таким образом, мы остались сидеть в этой зале еще довольно долго и -- я уж и не знаю, как это началось, но мы принялись пить шампанское. А от него, как всегда, мне стало весело и захотелось болтать.
Сознание помутилось. Залы пустели. Я видела будто сквозь туман, как мимо нас прошел барон М. -- совсем не похожий на того, которого я знала. Красный и с мутными глазами, он показался мне совсем пьяным. Он очень бесцеремонно уводил одну из своих дам, обняв ее за талию, а она хохотала во все горло, так что даже в бесшабашной толпе гаснущего маскарада на нее оглядывались...
Это изменило мое веселое настроение в плаксивое. Я почувствовала прилив непроизвольной откровенности и, почти плача под маскою, начала изливать перед Галактионом Артемьевичем весь свой неудачный роман, о котором он оказался очень хорошо осведомленным... Это должно было бы меня удивить, однако нисколько не удивило, точно так тому и следовало быть.
Затем все смешалось и спуталось у меня в голове, и разговор, который мы вели, затанцевал в мыслях моих какими-то обрывками. Из них я ловила -- то будто я рассказываю Галактиону Артемьевичу, как я влюблена в барона; то будто он, Галактион Артемьевич, мне объясняется, как он в меня влюблен.
Ухода нашего из маскарада и короткого переезда до квартиры я совершенно не помню. Но когда мы подъехали к воротам, то я вдруг как-то сразу очнулась от мысли, что хотя уже и очень поздно, почти утро, однако у нас могли еще засидеться какие-нибудь неугомонные новогодние гости, и брат, вероятно, не спит, ждет меня. Значит, нужно показаться домой совершенно приличною, так, чтобы никто не заметил, что я выпила слишком много вина. При свете фонаря я заметила, что Галактион Артемьевич оглядывает меня странным и как бы несколько критическим взглядом, по-видимому, занятый тою же мыслию. Он же мне показался, хотя и сквозь винный туман, меня слепивший, совершенно трезвым...
Брат действительно еще не спал и отворил нам двери на наш звонок. Чтобы не выдать пред ним своего состояния, которое я уже совершенно понимала, я не стала снимать верхнего платья в прихожей, а, обменявшись с братом короткими словами о страшной усталости, прошла прямо в свою спальню, одетая, как была. Раздеваясь, я еще слышала, как в соседних комнатах брат и Галактион Артемьевич разговаривали между собою о маскараде и брат показывал Галактиону Артемьевичу постель в зале, приготовленную ему для ночлега.
Я, раздеваясь, чувствовала себя совершенно пьяною. Комната кружилась и плясала у меня перед глазами. Однако привычка к аккуратности и заведенному с юных лет порядку инстинктивно делала свое. Я и разделась, и умылась, и причесалась, как всегда на ночь, -- и очень хорошо и ясно помню, как, по обыкновению, заперла дверь в свою комнату на крючок и зажгла ночничок на тумбочке около кровати. Но, едва очутилась я в постели, погрузилась в сон -- черный и глубокий, без видений, чувства и чутья. Мертвый сон, в котором человек отличается от трупа только теплотою тела.
Долго ли, коротко ли длилось такое состояние -- не знаю. Но потом сквозь сон стала я чувствовать, будто меня всю в кипятке варят. А проснуться никак не могу -- нечем дышать, а во рту и в горле целый ад, словно кто-нибудь натолкал в них горячих углей. Не могу дать себе отчета, с закрытыми ли глазами, с открытыми ли вижу какие-то прыгающие лица, которые пребесстыдно надо мною смеются и говорят мне что-то безобразное, скверное. А я опять-таки не могу их отстранить и должна слушать, а мне от этого делается все тоскливее, скучнее, тошнее.
Душит за горло, тяжело давит грудь кошмар. Что-то мелькает и кружится, лепеча, моргая и болтая. Как будто барон M., a как будто и какое-то незнаемое, сверхъестественное чудовище прыгает передо мною, грозя разинутой огненной пастью, и ловит меня и хочет схватить цепкими, длинными когтями. И от пламенного, желтого дыхания, которое оно на меня изрыгает, мне ужасно, мучительно до тоски смертной -- хочется пить. А я все никак не могу проснуться. И сквозь сонное сознание, что ведь мне же стоит лишь сесть на постели да протянуть руку к графину с водой, чтобы сразу прекратить этот дикий кошмар, мучит меня еще больше неутолимой досадой и страхом: почему же я не в состоянии сделать такого простого и необходимого движения?
А чудище уже не одно, а несколько. И они понимают мое жалкое бессилие, и все дразнят меня своими отвратительными языками, и лезут ко мне, ползают вокруг меня, обжигая меня по всему телу злыми огненными прикосновениями.
Я говорю. Я чувствую, слышу, сознаю, что я говорю. Но -- что я говорю, не могу осознать, не понимаю, не доходит до мысли. Все задерживающие центры расхлябались, и ум, потерянный в больном, пылающем мозгу, разбежался, точно разлитая ртуть.
Задыхаюсь в чем-то мутно-красном, душном, жарком, будто банный пар, хлынувший с каменки. И тяжело, и противно. Тошно во рту и горле, тоскливо в груди. А во всех оконечностях какая-то приторно-сладкая вялость, волнующая и пугающая, будто слабая судорога, от которой почему-то даже и во сне делается стыдно. И хочется спрятать лицо и отбиваться руками и ногами от вьющихся и палящих огнем, желтоглазых и желтоязычных чудовищ... И вдруг все исчезает, рухнув в черную бездну,-- и нет ничего, и я, должно быть, опять сплю...