XLI
От автора
Встреча Елены Венедиктовны с возвратившимся Шупловым была довольно схоже изображена мною в "Ребенке". Получив телеграмму от Шуплова, что он уже в пути, Елена Венедиктовна струсила и надушилась -- по ее выражению -- "забежать зайчиком вперед". Послала ему в поезд телеграмму, по номеру поезда и по расчету времени прибытия на станцию Козлов, что она нездорова, встретить его на вокзале не может и просит его остановиться на прежней квартире, а к ней быть в таком-то часу, и непременно без опоздания, потому что "надо поговорить". Подписалась без фамилии и не "Лили", а Еленою.
Получив телеграмму, Шуплов ехал дальше в немалом смущении.
"Надо поговорить..." Ну да, разумеется, надо поговорить, если муж и жена (иначе он своих отношений с Лили уже не понимал) не видались полгода. Но как странно пишет Лили! Выходит, будо она зовет меня... да нет, даже не зовет, а "приглашает" только потому, что "надо поговорить".
Ползли в голову неприятные, подозрительные мысли. Успокаивал себя тем соображением, что-де "неумелая редакция", но, как нарочно, на телеграммы-то Елена Венедиктовна была большая мастерица: напрактиковалась, бегая на свидания в "лисью нору" и прикрывая их забегами во флигель телеграфа...
"Да и зачем вся эта телеграмма?.. Просьба остановиться на прежней квартире... Словно боится, что я нагряну к ней невзначай -- как с неба упаду, без предупреждения... И -- Елена... Почему Елена?! С каких пор она стала для меня "Елена"?.. И о мальчике ни слова... Странно, чрезвычайно странно..."
Но чем ближе поезд подвигал Шуплова к Москве, тем бледнее выцветали его опасения. Радость близкого свидания с любимой женщиной заливал а душу волною такого полного, светлого счастья, что черным думам не осталось места в уме: прилив любви их вытеснял.
На вокзале Шуплова ждала высланная Еленою Венедиктовною навстречу Дросида. Ее спокойный вид и тон окончательно сняли тревогу с взволнованной души влюбленного жениха. Дросида объяснила, что хотя нездоровье барышни легкое, но встретить Галактиона на вокзале она побоялась из-за стоящих морозов: ехать-то ведь через всю Москву! А остановиться у нее на квартире неловко, потому что гостят-де тетушки-старушки, приехавшие из глухой провинции хлопотать по своему судебному делу. Правда, они по целым дням блуждают по Москве, навещая родню, знакомых и своих адвокатов, но каждую минуту могут и явиться неурочно домой -- какая же приятность? Барышня, мол, нарочно выбрала для тебя такой час, когда их наверное не будет дома.
Елена Венедиктовна решила покончить дело первым же объяснением. Предвидя сцену неприятную и, может быть, бурную, она после того, как Дросида возвратилась с вокзала и подробно доложила ей, каким она нашла прибывшего Галактиона, услала хитроумную свою наперсницу из дому, чего, впрочем, Дросида и не подумала исполнить. Выпроводив ее черным ходом, барышня сама, собственноручно заперла за нею дверь на ключ. Дросида же, слегка улыбнувшись на это, дошла не дальше дворницкой, где и просидела, точа лясы со стариком дворником и поглядывая в оконце на улицу, покуда к воротам не подъехал Шуплов. Тогда, дав ему войти в квартиру барышни, Дросида преспокойно возвратилась вспять, открыла дверь запасным ключом, беззвучно, как мышь, проскользнула в кухню, из кухни в комнату, бывшую барышни. Оттуда, через стену, ежели открыть ночной отдушник, слышно было все из бывшего кабинета Павла Венедиктовича, который теперь занимала барышня Лили,-- все равно как, если бы быть в самом кабинете, не только каждое слово, но и каждый шорох.
Елена Венедиктовна была в жестоком волнении. Опустила шторы на всех окнах квартиры, ломая руки, хрустя пальцами, ходила взад и вперед через те передние, что на улицу, комнаты -- ждала ненавистного звонка.
Раздался он, порывистый и яркий. Лили, трижды сменив в лице пурпурный румянец и меловую бледность, вышла в переднюю, открыла и быстро отскочила назад в залец, схватившись обеими руками за горло, делая вид, будто боится простуды.
-- Как? Сама? -- весело вскричал знакомый голос. -- Ой, какое неблагоразумие! Уходи, уходи, Лили: я с холода, шуба промерзла... около меня, как у сугроба...
Елена Венедиктовна, пока Шуплов снимал в передней верхнее платье и теплую обувь, искренно желала, чтобы шуба с него не лезла, руки застывали в рукавах, ботинки не снимались с ног -- чтобы, словом, это уже после нее, минутное отсутствие его перед неизбежной встречей длилось бы долго-долго,-- казалось,-- хоть всегда...
Но вот Шуплов вошел. Радостный, бойко, весело, даже шумно. Широко раскрыл ей объятия, схватил, сжал ее. Елена Венедиктовна, растерянная, нерешительно подставила ему безответные губы. Когда же поцелуй затянулся, тихонько уперлась в грудь Галактиона ладонями и незаметно освободилась, ускользнула из его рук. Трюмо показало ей пламенно покрасневшее лицо, полное смущения и испуга. Села на диван и как бы нечаянным толчком сдвинула ближние кресла и преддиванный круглый стол так, чтобы они совсем загородили ее,-- подойти и подсесть к ней стало нельзя.
-- Как ты поздоровела и похорошела!-- восторгался Шуплов. -- Девочка ты моя! Да такая же ты молоденькая и хорошенькая! Да никак тебе опять восемнадцать лет?!
Елена Венедиктовна отвечала на шумные возгласы Шуплова сдержанно, боязливо... Ну, и он ответно довольно быстро стих...
-- Что ты такая скучная?
-- Нет, ничего... Устала немного: нездоровится мне уже третий день...
-- Говорила мне Дросида. В беспокойство меня привела, да как тебя увидал, вижу: этакая ты цветущая -- дай Бог не сглазить!-- увлекся и забыл, дурак этакий!.. Доктор был?
-- Вот еще! Очень нужно!..
-- Что же перемогаться-то? Если чувствуешь себя усталой, ляг, отдохни...
-- Когда ты уйдешь, так и сделаю, но теперь оставим меня с моим здоровьем -- рассказывай о себе...
Шуплов заговорил о своей поездке, о своих удачных делах, о несчастье, постигшем его на шоссе близ Томска, о болезни и выздоровлении. О том, как нет худа без добра: несчастное приключение еще более расположило к нему Иваницкого, так что благодаря новым благодеяниям и поручениям сибирского Креза он теперь чувствует себя на твердом пути к крупной состоятельности...
-- Я обещал тебе, Лили, что ты будешь богата со мною, и сдержу слово: скоро, очень скоро будешь богата!
Говорил долго. Но вдруг среди речи осекся -- уставился в лицо Лили испуганными глазами: заметил, что она его нисколько не слушает, занятая чем-то своим, а на него смотрит странно, с затаенностью какою-то, словно ей необходимо что-то особенное сказать ему, но не смеет... И кольнуло его в сердце нехорошим предчувствием: "Вот оно -- поговорить-то надо... Давешняя телеграмма!"
И страстно, и страшно захотелось ему, чтобы не надо стало поговорить, чтобы Лили раздумала говорить это вот свое затаенное, что блуждает в темно-голубом сумраке ее тревожных глаз, что сказать она порывается -- и не смеет.
А Елена Венедиктовна, видя, что он ее разглядел, угадывает и испугался, тоже испугалась, зачем уже разглядел, угадывает и испугался. И во взаимной переглядке странными глазами забегал между ними взаимный страх, и смолкли речи...
-- Что с тобой, Лили?
Робкий, трепетным голосом брошенный вопрос зажег румянец на щеках побледневшей было женщины. Елена Венедиктовна решилась. Порывисто встала, оттолкнула кресла.
-- Нет, так нельзя!-- сказала, ломая пальцы. -- Я не хочу... Я должна сказать прямо... Послушайте! Между нами больше не может быть ничего общего. Не ждите, что наши отношения продолжатся... Я затем и взяла вас, чтобы сказать... Вот!
Залпом, в один дух высказав, отвернулась к трюмо и, задыхаясь, стала без всякой надобности поправлять бывшую в совершенном порядке прическу. Видела в стекле, что вся красным огнем пылает.
Шуплов стоял ошеломленный.
-- Что с тобой, Лили? -- повторил он, жалко улыбнулся. Она не отвечала.
Тогда Шуплов побагровел, на лбу его надулась толстая синяя жила, глаза выкатились, налившись тусклым свинцовым блеском. Он шагнул вперед, бормоча невнятные слова.
Елена Венедиктовна еще никогда не видала его таким. Она вскрикнула и, обратясь к Шуплову лицом, прижалась спиной к стеклу трюмо.
Шуплов отступил, провел по лицу рукой, круто повернулся на каблуках и, повесив голову на грудь, зашагал по комнате с руками, закинутыми за спину,-- пальцы, еще красные с мороза, шевелились в крепком своем переплете, словно ножки бегущего краба. Елена Венедиктовна следила за каждым движением Шуплова округленными глазами и со страхом, и с отвращением.
Остановился пред нею.
-- Давно это... началось? -- спросил, глядя в сторону.
-- Что?..
-- Ну... да вот это!-- вскрикнул нетерпеливо и, не дожидаясь ответа, махнул рукой и опять зашагал.
Елена Венедиктовна молчала, враждебно глядя пред собой. Коротко ответить не находила подобных слов, а много и подробно говорить не хотела: боялась, что не сумеет и запутается... Настроение ее было настороженное, зыбкое. Тот фантастический звериный образ, в котором она измыслила и приучила себя представлять Шуплова за время их разлуки, владел ею все время, покуда она ждала Галактиона одна в пустой квартире, и переполнял ее страхом. Когда Галактион вошел к ней, она еще держала в уме фантастического зверя, и только страх пред его воображаемой лютостью заставил ее принять его поцелуй. Заговорили -- увидала, услыхала прежнего Галактиона, страх исчез,-- остались только отвращение и решимость отвязаться.
-- Послушай, Лили...
Она в упорном, тупом молчании обратила к нему холодные, чужие глаза.
-- Послушай...
Он хрипел, с трудом глотая вдыхаемый воздух.
-- Послушай... отчего же это так? Ведь я... я, кажется, ничего не сделал против тебя такого, за что стоило так круто перемениться ко мне...
Елена Венедиктовна ободрилась: зверь был решительно не страшен -- вернулся из Сибири тою же смирною овцою, как уехал.
-- Да, вы -- ничего,-- возразила она,-- то есть по крайней мере... ничего нового... Но я пережила много... о, как много!
-- Ты другого полюбила? -- быстро спросил Галактион, сразу весь бледный, отчего на лице его некрасиво и неприятно покраснели рубцы и шрамы. Елена Венедиктовна только теперь разглядела, как, должно быть, сильно был он разбит: лицо в трех местах было сшито, и следы швов тянулись еще свежими дорожками по щекам, взбегая на нос, по лбу, пересекая оплешивевшую левую бровь.
-- Нет... я никого не люблю... Я только много думала, продумала и прочувствовала наши отношения и убедилась, что мы с вами не пара...
Очередь молчать пришла Шуплову. Долгая тяжелая очередь. Сидел у стола, глядел в скатерти, барабанил пальцами...
-- Что же так поздно, Лили? -- с горечью сказал наконец, качая головою. -- Я ведь такой же, как был. Беда моя, конечно, красоты мне не прибавила...
-- Ах, оставьте, пожалуйста, об этом,-- резко, надменно перебила она,-- что за новости? Когда это было, чтобы я пленялась вашей красотой? Разве в том дело?
-- А что до прочего... Лили! Не я ли тебе говорил сколько раз: где же мне равняться с тобою? Ты умница, красавица, образованная, а я -- что?! Сама же ты мне зажимала рот: молчи! Это все равно! Я тебя люблю!.. А теперь, когда я думал... имел право думать, что мы связаны неразрывно, когда у нас есть ребенок... Теперь... ты разглядела то, что, кажется, никогда скрыто не было... и сама, собственными руками, одним взмахом разрушаешь нашу любовь...
-- Не говорите о любви! Какая любовь?.. Не было любви!
-- Как не было, Лили! Что ты?
-- Никогда, никогда!
-- Ты не любила меня?
-- Нет!
-- Да что же тогда было между нами? -- вскричал он, схватясь обеими руками за голову. -- Я не знаю... не понимаю!.. Ты знаешь, что я смотрел на тебя свято, как, не хвалясь, скажу -- редкий муж смотрит на жену... А ты говоришь: не было любви! Что же было?
-- Грязь была... безумие...
-- Лили, опомнись! Что ты говоришь?!
-- Дело говорю. Припомните, как это началось, так и нечего удивляться, чем кончается...
-- Сколько же раз, Лили, ты приказывала мне, чтобы я никогда не поминал об этом начале, что оно стерто, забыто...
-- А вы и обрадовались?
-- Нет, Лили, не обрадовался... Я как тогда сказал, что за свой грех повинен заплатить тебе всею моею жизнью, так и теперь неизменен в мыслях. Я тебе только твои слова и чувства напоминаю, а сам я ничего не стер и не забыл, и грех мой всегда предо мною...
-- Да не о вашем грехе я говорю,-- с нетерпением перебила Лили,-- что мне до вашего греха: сведены счеты!.. Не на вас, на себя плюю... Моя грязь, мое безумие, мой грех...
-- Не клевещи на себя, Лили!
-- Не клевещу, а правду говорю. Распустилась, дрянь животная! Самка! Чувственница! Бросилась в безлюбный разврат -- вот и доразвратничалась...
-- Лили! Лили! Какие мысли! Какие слова!
-- Самые правдивые в нашем нелепом положении.
-- Лили, вспомни, с кем ты говоришь!
-- С сообщником в разврате, которого я не хочу продолжать!
-- Нет, Лили. Пред тобою отец твоего ребенка. Ты мать и, наверное, любишь свое дитя. Как же тебе не совестно обижать его?
-- Чем это я свое дитя обижаю?
-- Тем, что говоришь, что он родился из грязи и безумия. Нехорошо, стыдно, Лили!
-- Дитя не виновато в том, что мать негодница!
-- Но мать, которая клеймит себя подобными словами, очень пред ним виновата!
-- Что же, по-вашему, мне самоотчет запрещен?
-- Да это вовсе не самоотчет, Лили! Если бы это был действительно самоотчет, это было бы ужасно!
-- Ну и ужасайтесь!
-- Не за себя, а за тебя и за ребенка, у которого ты таким самоотчетом мать отнимаешь!
-- Оставьте моего ребенка в покое!
-- Не могу оставить: мои права на него те же, что твои.
-- В этом вы горько ошибаетесь. Какая бы я ни была, я мать. Моего материнства у меня никто и ничто отнять не может. Изменить в нем что-либо -- тоже. Артюша -- кусок моего тела, поняли? А вы при чем? Вы, как всякий "родитель",-- злобно подчеркнула она голосом,-- в его рождении случайность -- и больше ничего!
--Лили!
-- Да что -- "Лили"? -- передразнила она в нахлынувшем приливе бешеного вызова. -- Я двадцать восьмой год Лили!.. Не учите, пожалуйста! Я-то себя знаю, какая я. А вы что знаете? Права на ребенка -- вам? Да почему вы так уверены, что это у меня ваш ребенок?
Шуплов пошатнулся -- глаза затмились -- чуть не упал -- удержался за спинку кресла.
-- Вздор!-- прохрипел он, борясь с охватом головокружения. -- Вздор! Нарочно лжешь, чтобы оскорбить меня. Не верю, уши затыкаю, чтобы не слышать. Не лги!
До замутившегося гневом сознания Лили дошло, что она зашла слишком далеко, но, разгоряченная, она уже не в состоянии была сдержаться -- язык владел ею, а не она языком.
-- Ну и пусть вздор!.. -- грубо крикнула, враждуя голосом и глазами. -- Ну и пусть лгу!.. Ваше, ваше произведение -- можете утешаться!.. А никаких ваших прав на ребенка признавать я все-таки не намерена... Мой -- и больше ничей!.. И никакого отца ему не нужно!.. Мой!.. И не навязывайтесь, пожалуйста, не то...
-- Лили, ты говоришь бессмыслицу... довольно!
-- Сами вы бессмысленны с вашею расколоченною о шоссе головою! Отстаньте от нас, говорю вам, или я в самом деле не пожалею себя, на весь свет накричу, что сама не знаю, от кого родила,-- в двадцати любовниках признаюсь, только не в вас... нет, не в вас!
-- Лили, перестань! Это не ты, не ты говоришь! Тобою овладел дьявол! Это он водит твоим языком и подсказывает тебе низкие, недостойные тебя слова...
-- Ну да, дьявол! Как не дьявол! Ха-ха-ха! Вы охотник на дьявола ссылаться... знаю!.. И после той ночи, когда обработали меня, дуру, тоже ведь на дьявола валили... ха-ха-ха!
Шуплов выпрямился, негодующий, резкий, повелительный.
-- Это не Лили Сайдакова сказала,-- отчетливо и веско отчеканил он,-- это кричит какая-то незнакомая мне, действительно развратная уличная женщина...
В глазах Елены Венедиктовны забегали красные огни, кровь прилила к вискам.
-- Как ты смеешь так? -- закричала она. -- Я не развратная! И это ты сказал? Ты смеешь плевать на меня? Ты, погубивший меня? Ты, кого я не знаю, какими словами проклинать? Ты... подлец! Силою взял меня, нарочно опоил... И потом... потом всегда... всегда насильно... из-под страха я с тобою жила... Ненавидя тебя, подлеца... Насильник!.. Подлец!.. Ай...
Она отпрыгнула в соседнюю комнату, потому что Шуплов с почерневшим от бешенства лицом бросился на нее, крутя над головою сжатыми кулаками. Теперь он и впрямь похож был на воображенного Еленою Венедиктовною зверя. Он догнал ее и, схватив за плечи, толкнул так, что она, перелетев через всю комнату, ударилась о стену плечом и упала на колени.
-- Не лгать!-- завопил он. -- Слышишь? Ни слова лжи больше! Сама знаешь, что клевещешь! Я на тебя Богу молился, а не то что... И не подлец я! Не подлец!.. Ох!..
Он бросил по комнате растерянный взгляд, ища стула, направился было к нему, но вдруг, не дойдя, неожиданно сел на пол и, всхлипнув, как ребенок, закрыл лицо руками. Елена Венедиктовна глядела на него мрачно: ей не было его жаль -- у нее ныло ушибленное плечо. Правду Галактионова гнева она уже чувствовала, но сама была так возбуждена, что охотно бросила бы снова в лицо ему свою клевету, если бы не очень оробела.
Дросиде было приятно, что встреча любовников так прямо и круто пошла к ссоре, но в ее расчеты вовсе не входило, чтобы дело дошло до кулачной расправы или хотя бы громогласного скандала, способного привлечь внимание соседей либо улицы. Поэтому, как только Елена Венедиктовна, отпрыгнув, завизжала, Дросида перестала подслушивать, а по-прежнему мышью, выюркнув черным ходом во двор, обежала к парадному крыльцу и принялась что есть мочи дергать звонок...
Тревожный звон образумил Елену Венедиктовну.
-- Это, должно быть, тетушки мои вернулись,-- мрачно сказала она, направляясь в переднюю,-- потрудитесь прийти в себя и принять приличный вид, чтобы я могла представить вас им как гостя...
Шуплов чуть взглянул на нее, плохо понимая. Когда слова дошли до него, медленно поднялся с пола. Стоял посреди комнаты, дико оглядывался.
Елена Венедиктовна вернулась.
-- Нет, это Дросида не могла войти с черного хода. Но, во всяком случае, помните, что мы теперь не одни... Да и вообще не довольно ли объяснений? Кажется, сказано с обеих сторон достаточно, чтобы понять друг друга...
По пестрому израненному лицу Шуплова, безмолвного и внимательного, поплыла дикая, бессмысленная улыбка. Без единого слова, без поклона даже он, как автомат, вышел в переднюю, надел шубу, шапку, ботики, взялся за дверную цепочку...
-- Барышня, это нельзя, чтобы он такой один ушел,-- шепнула откуда-то вывернувшаяся к уху Елены Венедиктовны Дросида,-- он этак беды может наделать... Вы позвольте, я с ним пойду?
-- Иди, пожалуй, мне все равно!