Разделала я драму пред Эллой: давай Бог Ермоловой сыграть на сцене! И, собственно говоря, все солгавши, ни в словечке, однако, не солгала, потому что подробно рассказала ей всю свою январскую историю, только с маленькой поправочкой -- вместо Галактиона Беляева подставила. И так как уж очень ненавистны были мне эти воспоминания, то искренне и правдоподобно выходило... В настоящую дрожь истерическую впала, зубы стучат, слезы градом... в самом деле всякое самообладание теряю...
Элла была потрясена, расчувствовалась, тоже задергало ее, папиросу за папиросой курила, облака нагустила в комнате. Дошла я до рассказа, как поехала в Одессу -- в намерении догнать, увидаться с Беляевым и умолять его, чтобы он женился на мне, но он оказался совершенным мерзавцем, рассмеялся мне в лицо, с ним была уже другая женщина,-- и так далее...
Элла всплеснула руками.
-- Лили! Бедняжка! Да разве ты не знала, что он женат? Я -- как вскочу:
-- Что? Женат? Как? Женат? Этого только не доставало! И -- бух в обморок!
Вы думаете, в притворный? Сыграла? Нет, в том-то и дело, что в самый настоящий: двадцать минут в себя привести не могли! Выходит, что до того хорошо играла, что доигралась... Вот вам: на заправской сцене ничего не могу, а в жизни -- пуще Ермоловой.
Дросида верно угадала: своим секретом я Элле новую интересную игрушку дала, увлеклась она, и пошла между нами конфиденция пуще прежнего. Она со мною и в Марфине побывала. Умилилась. Нашла, что планы фантастические...
-- Как хочешь,-- твердит,-- а нельзя, чтобы Беляеву это милое похождение сошло даром. Пусть только покажется в Москву. Мы заставим его развестись с женой и жениться на тебе...
А я, говоря о Беляеве, а про себя думая о Галактионе, возражаю:
-- Никогда! Ни за что! Мне все равно теперь, женат он, холостой, вдовец, свободен или связан, хочет меня или не хочет. Я его не хочу -- понимаешь, я! Он мне постыл, противен, отвратителен... Вся моя гордость кипит от негодования, чуть помыслю, что я принадлежала ему! Я, дитя свое чтобы любить, стараюсь забыть, что оно от него, а ты хочешь видеть меня его женою!.. Да меня замучит уже одно сознание, что он получит права на меня, уже одна необходимость носить его фамилию... Я с наслаждением кожу с себя сорвала бы всюду, где он целовал и обнимал меня, а ты думаешь, что я в состоянии жить с ним...
И так часто, так много, так яростно распространялась я о том -- говоря о Беляеве, а в уме держа Галактиона,-- что однажды уже и Элла пришла к сомнению, которое раньше я сама о себе возымела.
-- Знаешь ли, моя Лили, горе твое я вполне понимаю и разделяю. Ненависть твоя тоже вполне естественна и законна. Но ты переживаешь свой кризис в возбуждении, которое мне кажется опасным. Так взвинчивать себя нельзя. Ты наживешь себе невроз...
-- Что же мне делать, если я не в силах с собою справиться?
-- Посоветуйся с Корсаковым. Он тебе поможет.
-- Как же я могу, Элла? Ведь это же новое признание... пред чужим человеком... Я никогда не решусь...
-- Не пред чужим человеком,-- поправила она,-- а пред врачом. У них тайна. Врач -- все равно что духовник.
-- Ах, как будто духовники никогда не пробалтываются!
-- Удивляюсь,-- возразила Элла,-- право, удивляюсь я на тебя, Лили... Каким-то повивальным бабкам, какой-то Дросиде, какой-то сомнительной госпоже Бенаресовой, какой-то деревенской бабе в Марфине ты не боишься доверяться...
-- Кто тебе сказал, что не боюсь? Очень боюсь, ужасно боюсь, но... это уж так вышло, само собою... А тут...
-- Надо самой взять инициативу, и духа не хватает,-- перебила она, окружаясь дымом новой папиросы. -- Глупо, chérie {Дорогая (фр.).}. Имеешь дело не только с врачом, обязанным к профессиональной тайне, но и из врачей-то едва ли не с самым порядочным человеком во всем их сословии, сколько есть в Москве... Можешь быть уверена: выслушает тебя, совет даст и -- похоронит в себе, как в могиле...
-- Да! А встречаться как с ним потом, как ему в глаза смотреть, зная, что он все знает?
-- А, мон Дье! {Боже мой! (фр.)} Ты же не намерена, надеюсь, раззнакомиться со мною -- встречаемся, как прежде, и в глаза одна другой прямо смотрим, хотя я тоже все знаю...
-- Ты, Элла, другое дело: ты подруга...
-- Ах, Лили, поверь, что в отношении тайн врачи гораздо надежнее подруг...
-- Присутствующие, конечно, исключаются? -- улыбнулась я через силу.
А она, обкуривая меня папиросой, преспокойно возражает:
-- Представь себе: я даже в этом не уверена. Потому что у меня ужасно чешется язык -- все рассказать о тебе Сергею Сергеевичу... И, если ты не решаться намерена, извини за выражение, мямлить, то даю тебе слово: я ему сама доложу твои приключения и затем -- хоть убивай меня из револьвера!
-- Тебя я из револьвера, конечно, не убью, но -- как бы мне самой не застрелиться со стыда и страха.
-- Не понимаю, почему надо стреляться из-за того, что узнает профессор Корсаков, если не стрелялась, когда узнали Дросида, Матрена Матвеевна и прочие...
-- Потому что они, каковы бы ни были, женщины.
-- Так что ж?
-- Моя тайна,-- женская тайна, мое дело -- женское дело. Между женщинами -- хороша ли, плоха ли -- есть известная солидарность... взаимопонимание... А тут -- обнажать свою душу пред мужчиной...
-- И совсем не пред мужчиной, а пред врачом-психиатром. Врачи, душа моя, пола не имеют.
Уговаривала-уговаривала и уговорила.
Трусила я у Корсакова в приемной, кажется, больше, чем перед родами. Но Сергей Сергеевич был такой необыкновенный! Как только он в кабинете усадил меня против себя да начал добро поглядывать на меня ласковыми карими глазами, болтая веселым языком о том о сем, словно ему, занятому-то этакому человеку, и времени вовсе не жаль,-- весь мой страх прошел, и стеснения в груди не стало, и говорить сделалось легко.
И я заметила даже, как и когда перескочили мы с пустяков, от оперы да разной городской молвы, на серьез -- к моему состоянию душевному и телесному. И сижу я перед ним -- мужчиною, да еще красавцем писаным! Одет картинкой!-- и рассказываю ему, что называется, вся своя откровенная, гораздо свободнее и подробнее, чем даже Элле признаваясь,-- и никакого стыда и страха... Чудотворец, право!.. В самом деле, будто бесполый -- не от плоти, а как-то повыше, так что нам, плотским грешникам, не конфузно с ним. Словно пред тобою не другой человек, а так -- вроде живого зеркала. Всю себя в нем увидишь, а осуждения тебе от него нет -- кроме того, которое ты сама в себе носишь. Не судья, а лекарь.
Много мне помогало, может быть, и то, что пред Корсаковым не надо было разыгрывать лживой комедии о Беляеве, как пред Эллой. Доктора имен не спрашивают. Просто объяснила, что вот, дескать, имела несчастие подвернуться насилию от человека, мне антипатичного, который овладел мною пьяною,-- в это время я уже совершенно убедила себя, что так оно все и было: насилие над пьяною! Потом-де из гордости и самолюбивого стыда сознаться, что была изнасилована, переломила себя, заставила себя любить этого человека и как будто успела в том: стерпелось-слюбилось. Сына родила, могу, когда хочу, грех покрыть и замуж выйти. Но... нет, не в состоянии!.. Отвращение до ненависти... беспричинное, стихийное какое-то... Даже против воли, потому что если сердцем человека не люблю, то по совести и рассудку ничего против него считать не могу, сознаю его хорошесть и уважаю...
Корсаков выслушал меня с любопытством; много медицинских своих вопросов мне задал; повыпытал об отце, матери, близкой родне, не было ли душевнобольных, неврастеников, алкоголиков, эпилептиков; по женским нашим окрестностям подробно экзаменовал; веки мне поднимал, глаза высмотрел... Вижу я по чуть насмешливому огоньку в его глазах великолепных, по движениям с ленцою, как он осмотр производит, что в голове у него -- обо мне: "Здоровехонька... Так, заблажила девка -- распустилась и собраться не хочет..."
А я жду -- сама не знаю, радоваться мне его насмешливому добродушию или обижаться.
Кончил, пожал плечами, развел руками и только одно слово сказал:
-- Бывает!
-- То есть, профессор?
-- Бывает, говорю. Видали "Уриэля Акосту"? Бен Акиба говорит: "Бывало все, да, всякое бывало". В прошедшем времени. А я, как помоложе Бена Акибы, в настоящем говорю: "Бывает все, да, всякое бывает".
-- А для будущего что вы скажете?
-- А будущее, Елена Венедиктовна, знают пророки и колдуны, то есть хвалятся, будто знают. Я ни к тем, ни к другим не принадлежу и, с откровенностью говоря, терпеть их не могу...
-- Обо мне-то какое же заключение вы вывели?
-- Самое для вас лестное, Елена Венедиктовна.
-- Да нет, вы не шутите, Сергей Сергеич, скажите прямо: здорова я или больна?
-- Гм... Как любит выражаться наша с вами приятельница, милейшая Элла Федоровна, за depend... {Смотря по обстоятельствам...; посмотрим.... (фр.)}
-- От чего, Сергей Сергеевич?
-- От того, что вам больше улыбается -- быть здоровою или больною.
-- Значит, здорова?
-- Физически -- безусловно.
-- А морально? А душою, профессор?
-- Душою... Чужая душа, говорят, потемки...
-- Помилуйте, Сергей Сергеевич, вы же знаменитый специалист! Уж если для вас потемки...
-- Увы, представьте, и для меня... Ужасно коварные потемки!
-- Значит, я больна?
-- А я же вам сказал: за depend... Вы как считаете: когда вы примирились с этим господином, о котором вы свидетельствуете так разнообразно и даже, извините, немножко противоречиво, и почувствовали к нему, скажем, привязанность, вы были здоровы или больны?
-- По-моему... здорова... Корсаков весело усмехнулся.
-- Значит, теперь вы больны.
-- А если нет?
Он совсем уже рассмеялся, блеснул зубами -- слоновою костью между черным бархатом усов и бороды.
-- Тогда вы теперь здоровы, а раньше были больны. Я обиделась.
-- Это не ответ, профессор.
-- Что же я могу еще сказать вам? Вы недавно родили... Мало ли какие... -- Он поискал слова, я так и ждала, что скажет "блажи", но он сказал вежливо: -- Аффекты... бывают у молодых выздоравливающих родильниц... Вы же еще немного истеричны, и наследственность у вас не то чтобы опасная, однако и не вовсе блистательная... Вы своего возлюбленного не полюбили, а была у меня пациентка, тоже молодая мамаша из первородящих, слезами обливалась: "Что мне делать, профессор? Обожаю своего ребенка, а видеть не могу: хочется мне перекусить ему горло..." Ничего... Прошло... И у вас пройдет...
Но я вместо того, чтобы обрадоваться, испугалась:
-- Пройдет? Итак... это временное?
-- Все, что мы переживаем, временно, Елена Венедиктовна.
-- Следовательно, мне надо лечиться?
-- Лечиться никогда не лишнее.
-- Ах, профессор, вы смеетесь надо мною!
-- И не думаю, и не смею, но я, право, не знаю, чем вас утешить. Вы преисполнились отвращением к вашему возлюбленному, находите это неестественным и полагаете, что вы больны...
-- Нет, я нахожу естественным и думаю, что я здорова.
-- В таком случае, чего же лучше и о чем же речь? Я-то вам зачем же? Остается поздравить вас с радостью выздоровления, с советом не заболеть вновь, что, по-моему, очень возможно...
-- Вы хотите сказать...
-- Что вы не гарантированы от воспламенения прежним вешним чувством.
-- Это было не чувство, профессор!-- возмутилась я. -- Не называйте это чувством, не было у меня к нему чувства!
-- Ну, если вы придирчивы к словам, ищете строгой определенности и... позволяете, то скажем точно и грубо: хотением.
-- Это чрез отвращение-то?!
-- Елена Венедиктовна, я же имел честь доложить вам: все, что мы переживаем, временно и условно.
-- Для меня, профессор, такая временность и условность разрешились бы в тот ужас, что, хочешь не хочешь, а должна я буду завязать свою жизнь в один узел с противным человеком, которого не выношу...
-- Дорогая Елена Венедиктовна, в эти обстоятельства я входить не могу. Тут уж я решительно ничем помочь не в состоянии. Это вне компетенции моей науки...
-- Тогда... сделайте хоть что-нибудь так, чтобы это прошло!
-- Что именно? -- озадачился он, брови на лбу подняв.
-- Ну по крайней мере, уж если мне судьба... то -- хоть отвращение-то снимите с меня!
-- Да ведь вы же говорите, что оно -- от здоровья?
-- Не надо мне здоровья... такого... Пусть я буду опять больна...
Корсаков опять не утерпел, рассмеялся:
-- Прикажете то есть лечить вас от здоровья и дать вам приворотный корень? Так его нет в аптеках... Вот что, Елена Венедиктовна, мой вам сказ: все это у вас от разлуки. Дождитесь-ка вы возвращения вашего жениха...
-- Ах,-- сморщилась я и затрясла головой,-- только без этого слова, ради Бога... без этого ненавистного слова...
-- Ну, как вам будет угодно... Увидитесь -- и поступайте, как вам душа подскажет, как взглянется... Всего вероятнее, что ваша драма, как скоро ваши расходившиеся нервы замолчат и успокоятся, кончится разрешением желательным и благополучным, без трагических эффектов, без разрыва и прочего, прочего... Продолжаете качать головой?
-- Никогда, Сергей Сергеевич, я уверена, что никогда.
-- Э! В чем человек может быть за себя уверен, женщина тем более? Если нет, если не стерпится и не слюбится вторично, как было первично, то вы же вольная птица: ваше дело, как вам поступить и собою распорядиться... Микстурку и порошочки против нервного возбуждения я вам все-таки, пожалуй, пропишу. Позабавьтесь, попринимайте -- если лучше не станет, все же развлечение... Ну, и регулярное медицинское обязательство всегда полезно: вводит порядок в жизнь, контролирует машину организма.
Ушла я от Корсакова, совершенно им очарованная, но и немножко обиженная втайне. Досадным мне казалось, что мое странное состояние он толкует аффектом, движимым чисто физиологическими причинами. Хотя я, как большинство девушек в интеллигенции моего времени, воспиталась в материалистических взглядах, но это, как у большинства же, было больше на словах. А на деле я, как опять-таки большинство подруг, очень решительною перегородкою отделяла свой духовный мир от физического и придавала влиянию тела на душу гораздо менее значения, чем души на тело. И теперь мне стало противно и досадно, что состояние, которое я считаю психологическим изъяном, объясняется каким-то физиологическим капризом. И в виде лечения чуть не прямо предсказывают мне новую близость к тому самому человеку, отвращения к которому я одновременно и стыжусь, как несправедливости, и избыть его не хочу, потому что в нем -- мое освобождение от безумной ошибки, загубившей уже целый год моей женской жизни и угрожающей погубить всю остальную жизнь.