И вот очутились мы с нею, с этой кувалдой орловской, в родных палестинах, в Москве-матушке. Кувалду с Артюшей прямо с вокзала Дросида -- в карету и в Марфино, а я -- домой. Назавтра тоже в Марфино прокатилась и я по морозцу под солнцем, на лихаче. Нашла, что устроен Артюша -- лучше чего не надо: я сама не сумела бы так. Простота, чистота, порядок. Хозяйка -- баба солидная, опрятная, умница, видно, опыта за нею -- годы, и не из тех, что, беря питомцев, находят выгодным их голодом морить и в грязном рубище держать. Прямо дает понять: заплатите не щепки, но деньги, но зато уж можете быть спокойны за дитя -- уберегу пуще собственного глаза!.. Что кормилицу я привезла с собою, вышло очень кстати, потому что сноха хозяйкина, на которую мы было рассчитывали раньше, принесла двоешек и, стало быть, на третьего ее никак не хватило бы...
Так что в отношении ребенка я имела право успокоиться -- и успокоилась. Другое беспокойство мучило меня теперь.
Галактион оправился и писал, что к Рождеству будет непременно -- жди!.. Ждала же я его с великим страхом и ненавистью. Прямо этим жестоким словом надо сказать. Что это со мною тогда было и как сталось -- хоть убейте, и посейчас не понимаю и не объясню... Но, как вот тогда, помните, вошла перед родами, вошла в меня эта беспричинная злость против Галактиона, так и засела, и стала расти-расти -- истинно, как зерно горчичное...
В родовой период я, конечно, не имела ни времени, ни охоты утруждать свои мысли какою-либо иною заботою, кроме как о своем и ребенка здоровье, а о волнующем и печальном старалась вовсе не думать, хотя бы мимолетом. Однако, когда встала с постели, вопрос о связи моей с Галактионом оказался уже как-то непроизвольно и неожиданно -- втихомолку от себя самой -- выношенным и решенным. И в уме, и в сердце. Словно в остром потрясении родами я сама вся переродилась.
Сейчас -- чувствую себя превосходно, как никогда не бывало лучше, в будущее гляжу бодро, весело, бесстрашно, а чуть оглянусь памятью назад на прошлый год -- отвратительно... И так этого прошлого года оказывается много во мне, что просто бояться стала одна оставаться: пока на людях, все как будто хорошо и жизнь мила и приятна. А едва одна, лезет в голову Галактион с его ненавистной любовью... Брр!.. Неужели не кончено? Неужели опять?..
Вспоминаю, отбиться не могу от мыслей, и -- что дальше, то пуще: ярю себя на стыдную злобу. Мало некрасивой правды -- выдумываю, перетолковываю, и все к худу... И до того в этих выдумках и перетолках запуталась и завралась, что совсем потерялась: навязала себе целое море лжи и недоумений. Злой хаос какой-то в голове, где действительность, где выдумка и клевета, уже не разбираю -- все в одной куче! И Галактион сделался в воображении совсем не тем Галактионом, которого я знала, которого свысока ласкала, которым повелевала... Нет, стал мне мерещиться какой-то совсем новый, фантастический Галактион: лукавый грубый зверь, который меня загубил, которого я боюсь, ненавижу, чьи узы мне постыли хуже смерти, и надо их с себя сбросить во что бы то ни стало...
Думала я этак, думала, злобилась да злобилась, отвращалась да отвращалась и -- однажды дозлобилась, доотвращалась, додумалась: "А нормально ли это во мне? Откуда взялось -- ни с того ни с сего,-- будто с ветра налетело? Не рехнулась ли ты немножко, Елена Венедиктовна? Не спятила ли с ума?"
И так ушибла меня эта догадка, что -- пойду-ка я, думаю, да посоветуюсь с хорошим психиатром...
Но -- хвати-похвати, ан не с кем: все известные психиатры в Москве -- Корсаков, Рат, Савей Могилевич, Сербский, старик Кожевников -- либо друзья, либо хорошие знакомые: как нести к ним свой секрет? В Петербург поехать -- жаль от ребенка надолго отбыть: я привыкла уже получать о нем известия из Марфина ежедневно, а сама навещала его каждую неделю -- раз и два, как позволяли обстоятельства.
Хорошо понимала, что при большом моем знакомстве трудно скрыть эти регулярные отлучки в зимнее время: кто-нибудь догадается, проследит и выйдет сплетня. А потому набралась смелости да и пошла сама навстречу, взяла быка за рога. Как-то, знаете, экспромтом вышло. Раз у Эллы Левенстьерн вооружилась мужеством и говорю при всех гостях совсем хладнокровно и небрежно:
-- А у меня, Эллочка, необыкновенное приключение. Не чаяла, не гадала -- определилась в бонны. Оставил брат Павел Венедиктович мне на попечение некую свою бедную родственницу, Катерину Георгиевну Бенаресову. Бедняжка этим летом овдовела, сама в злой чахотке, живет в жесточайшей нищете да еще недавно произвела на свет мальчика. И теперь у меня -- миллион хлопот, потому что отдали мы это милое существо, чтобы мать не заразила, в деревню и на моей обязанности стало -- следить, как он там...
Прошло. Только вечная моя смутительница, толстая Матрена Матвеевна, как-то уже очень зорко на меня посмотрела и затем весь вечер все ко мне приглядывалась издали... Вижу и понимаю: другие -- кто как, а она ни словечку моему не поверила... Ну, думаю, кажется, я, удало размахнувшись, глупость сделала?! Э, да все равно... Склонна я к внезапностям-то. Натура моя: прыгай в воду, а мелко ли, глубоко ли, лед или кипяток -- в ней будешь, узнаешь.
Действительно, с неделю этак погодя говорит мне Дросида, качая головой и сверля глазами-буравами:
-- Какая вы, барышня, право, неосторожная! Зачем это было вам болтать у Эллы Федоровны о Бенаресихе и о младенце? Вы бы для полности еще в Марфине адресок дали...
-- Откуда ты знаешь?!
-- Мишка Фоколев -- седни на улице стренулся, от него...
-- Фоколев?! Ему-то как знать?
-- Довольно просто: чай, ихняя Матрена Матвеевна ему двоюродная тетка, а коли языкам дать веру, еще не ближе ли кто... Была у него вчера в гостях, смеялась и допрашивала: "Ты, Миша, в недавнее время ездил в Одессу, не встречал там барышни Сайдаковой?"
У меня сердце замерло.
-- Ну?
-- Мишка не глуп и друг верный... "Нет,-- говорит,-- где же? Я ведь личного знакомства с ними не имею, а только что капитал их находится временно у меня на счету по случаю отсутствия ихнего поверенного, который есть мой друг и приятель Галактион Артемьич Шуплов..." -- "Жаль,-- ответила ему Матрена,-- а я было хотела тебя переспросить... Тут она нам намедни очки втирала, да как будто не очень хитро..." И выкладывает ему, понимаете, эти ваши напрасные откровенности...
-- А он?
-- Говорю же вам: парень верный... Говорит: "Меня, тетенька, это дело не касается и нисколько мне не занимательно и, признаюсь, даже не в догаде мне, почему оно вас-то так много антиресует?.." Отвечает: "Антиресуюсь я им потому, что летом уехала в Одессу она, по всем моим приметам, брюхатая, я в свое время и барыне Элле Федоровне так докладывала о ней..."
-- И Элле!!-- вскричала я, вспрыгнула с места, словно на раскаленный гвоздь села.
-- Да-с, и Элле,-- подтвердила Дросида, многозначительно поджимая губы, кивая острым подбородком,-- только Элла Федоровна не дали ей веры, сказали: "Глупости, если бы что-нибудь было, Лили, конечно, мне открылась бы, она ни в чем от меня не таится, я всегда знаю все ее романы..." Ну, Матрену это и зацепило, что барыня ей не верит в ровную меру против вас, и принялась она с той поры вас выслеживать... И вот умудрило же вас, прости Господи, теперь дать ей карты в руки... Булавочкой бы вам приколоть язык-то, право, булавочкой!
Выяснилось затем, что Матренушка уже успела побывать в адресном столе, нашла квартиру Бенаресовой, и хотя самое Катерину Григорьевну в это время Дросида уже сплавила в желанную ей курскую деревню, но пронырливая баба порасспросила дворников, жильцов-соседей. Что недавняя вдова, ей подтвердили. Что в злой чахотке и трудна, тоже. Но о беременности, родах -- никто не слыхивал, и до теперешнего своего отъезда в деревню Бенаресова никуда из Москвы не выезжала.
Все эти сведения Матрена Матвеевна с торжеством принесла и выложила пред Эллой Левенстьерн: видите, дескать, барыня, вы меня обидели, моему глазу не верили, а выходит моя правда: никакой тут Бенаресовой -- все вам барыня Сайдакова врет,-- а скрывает-питает она собственное свое дитя. Откуда она им раздобылась, с кем пригуляла, этого я сейчас еще не могу доложить вам, но -- характер мой любопытный не может утерпеть того, чтобы был секрет, жива быть не хочу, ежели не разузнаю вскорости доподлинно...
-- И разузнает,-- зловеще заключила Дросида,-- она уж такая: вцепилась в нитку, не отстанет, покуда не размотает весь клубок. И это у нее, вы не бойтесь, не со зла, а -- натура ейная: чтобы всегда все о всех... Потому: командовать больно любит и чтобы все побаивались ее.
-- Со зла ли, натура ли,-- возразила я, встревоженная,-- однако вон она уже на улице сплетни обо мне болтает...
-- Ну где же на улице,-- примирительно возразила Дросида. -- Миша Фоколев -- ее самый доверенный. И он ей запретил, чтобы она языка не распускала, а, меня встренув, поспешил предупредить, чтобы приняли свои меры... На Мишку Фоколева, барышня,-- продолжала она с усмешкой,-- вы надейтесь, как на каменную стену: ваш человек...
-- То есть -- Галактионов, ты хочешь сказать? Мой-то с какой же стати?
Она засмеялась, все свои бледные десна обнажила.
-- Врезавшись он в вас ужасно.
-- Глупости какие!
-- Нет, не глупости, а так: готов по вашему слову в огонь, воду и на крестную муку...
-- Вот дурак!
-- Да, уж, видно, родом так... Имею честь проздравить: победили...
-- Нисколько тем не льщусь, а, напротив, нахожу очень глупою дерзостью с его стороны...
-- Да он и сам то же находит,-- подхватила Дросида с невинным видом,-- жалобился мне давеча. "Вот,-- говорит,-- полонила сердце мое, ни о чем, кроме нее, не думаю -- всегда в ожетах, а нешто я смею? Кабы мне Галактионово счастье, а то -- что?"
Получила, Лиляшенька, урок?.. "Дерзость"... "не смеет"... А почему бы, собственно, теперь Мишке Фоколеву и "не сметь" мечтать о любви -- не то невесты, не то любовницы своего приятеля и компаньона, и по общественному положению, в конце концов, как там ни называй его, такого же приказчика, как и сам он, Мишка Фоколев? Именно уж, что только в "счастье" разница, а достоинство... Ух, как же в эту минуту всколыхнулись во мне злость и отвращение к Галактиону!
Сдерживаясь, говорю с насмешкой:
-- Когда же это я удостоилась чести и счастья завоевать сердце этого белосахарного кавалера?
-- А в Одессе, когда он привез вам деньги.
-- Помилуй, мы десятью словами не обменялись, не более десяти минут меня видел он...
-- А влюбился.
-- Быстро же!
-- Такая вы оказываетесь скорострельная!
-- Нет, это не я скорострельная, а, должно быть, он уж очень пламенный человек...
И удивляюсь: во что было влюбиться? Ведь я тогда чудовище была, урод уродом -- об одном старалась, как бы закутаться погуще, чтобы не разглядел...
-- Однако вот пронзили... Говорят, не по-хорошу мил, а по-милу хорош... Вы, барышня,-- что я вам скажу? -- им, Мишкой этим, не пренебрегайте...
-- То есть? -- вскинулась я на нее.
-- Да так: серьезного тут ничего нет...
-- Надеюсь! Еще бы!
-- А полезен он по своим чувствам к вам всегда может быть -- и даже очень... Вот хоть бы и в нынешнем разе: не предупреди он о Матрене Матвеевне, мы бы ничего и не знали, а теперь, спасибо ему, меры примем...
-- Какие меры-то? -- возразила я, угрюмая, с недоверием.
Она долго молчала, кусала губы, косила глазами, покачивала головой, толкачом своим жидковолосым. Наконец решительно вздернула к ушам плечи-гвозди.
-- А что, барышня? Мой совет: коли уж ошиблись, начали, так надо поправлять -- кончать...
-- То есть?
-- Поезжайте вы к Элле Федоровне да наедине, с глаза на глаз, и выложите ей начистоту всю правду, как есть...
-- Ты с ума сошла?
-- Ни чуточки... Она дама вольного духа, не ханжа, сама в подобных делах терта-перетерта, а доверие от вас будет ей лестно: этакие дамы-госпожи любят, чтобы подружек брать под свою опеку и покров... Можете твердо надеяться: сама будет молчать и Матрене Матвеевне завяжет рот... А этой, вы разрешите, расскажу я. Потому что того-то, чтобы они между собою вдвоем не перешептались, этого я никак не ожидаю. Элла Федоровна у Матрены вся в руках: между них скрытого нет. Так вот, ежели вы принимаете мой плант, давайте условимся, что им говорить, чего -- нет, чтобы не вышло разнословья...
И, видя, что я хмурюсь, колеблюсь, продолжала с проницательной, прескверной усмешкой:
-- Что? В Галактионе признаться не хотите? Обидно вам? Так его можно и побоку...
-- Как побоку? -- встрепенулась я.-- Что ты плетешь? Куда же его деть?
-- Так очень просто. Если ухитрились мы, что вместо вас Бенаресиха дитя родила, то неужели мудреное дело, чтобы вместо Галактиона кто-нибудь другой дитя это сделал?.. Ну? Что это, право, какая вы непонятная? Смотрите, будто никогда меня не видали. Выберите в своей компании, между ухажерами-то вашими -- немалая, слава Богу, орда!-- мужчинку попригляднее, от которого было бы вероятно, да и валите на него, раба Божья...
-- То есть ты мне советуешь -- оклеветать человека? О Дросида! Подлость какая!
-- Уж и подлость! Уж и оклеветать! Подумаешь? Что вы -- уголовщину или какой-либо позорный поступок, что ли, ему на плечи взваливаете? Самое обыкновенное мужчинское делишко. Полюбились да разлюбились, ясный сокол свое взял и отлетел, соколена оплошала, яичко снесла. Обида -- вам, а ему -- что же? Был молодцу не в укор -- даже лестно!..
-- Не знаю, что может быть лестного в том, чтобы таскать на плечах чужую вину.
-- Донжеваном прослывет, дамье-бабье на него вешаться почнет. Ведь это уж так у нашей сестры: только удайся мужчинке с одною недотрогою, другие пойдут прыгать ему на шею, как козы... А если уж вам так жалко, что бедняжка терпит напрасянку, платит за обед, где не кушал, так вы, барышня, чтобы не вовсе была клевета, того... возьмите да наградите...
И преподло ухмыляется, подмигивает. Я вспыхнула.
-- Ты невозможно забываешься, Дросида! Не берешь в рассуждение, ни что ты говоришь, ни с кем говоришь...
А она с невинною наглостью таращит на меня свои бельма, будто невесть как удивлена.
-- Что я сказала? Ничего я не сказала... Заплатить, говорю, можно за неудовольствие, если слушок пройдет, только и всего... Не знаю, с чего вы вскинулись, что вам помстилось...
Она говорит, а мне в голову вступило воспоминание, как в январскую ночь, убежав было от Галактиона, хотела я, растерзанная, ехать на ночевку к Элле и собиралась объяснить свой безобразный вид покушением нахала Беляева... Милый такого сорта, что о нем и без доказательств всему поверят. "Тен може!" -- как говорят поляки. Наклеветать на него действительно нельзя: можно только, так сказать, переместить правду -- не со мною, так с другою, а уж был свиньей... И, если дойдет до него сплетня, то именно, как аттестует Дросида, ничуть не обидится, а почтет за лестное и даже сам прибавит и подробностями распишет...
Дросида про этого Беляева слыхала, репутацию его знала, а как сказала я ей, что он прошлою зимою уехал в Одессу и не был, а может быть, и вовсе не будет назад,-- обрадовалась:
-- Чего же вам лучше? Прямо Бог на шапку посылает. Так складно выходит, словно и не время. Погодите: я сегодня побегаю по Москве -- наведем справочки,-- может, что и еще перепадет на нашу долю...
И перепало: разнюхала Дросида, что этот московский Дон Жуан, Беляев, женат. С женою врозь и выдает себя, будто разведен, но врет: Дросиде знакомый сыщик в том участке, где он прошлый год квартировал, выложил о нем всю подноготную. И, наслушавшись беляевских анекдотов, сплели мы, две бабы, из них такое вранье, что сколько ни был горазд лгать сам Беляев, но мы перелгали и всего кругом оболгали.
Удивительное это дело, скажу вам! В девушках, сызмальства, жила я, слова неправды не говоря, даже и в шутку приврать не любила. Теперь, доживая бабий век, подите спросите, кого хотите: можно ли верить Елене Венедиктовне? Всякий, ежели не подлец, скажет: верь, как в аптеке, ее слово -- олово. А в те окаянные годы, когда я ко дну шла, словно врущий бес меня обуял -- воистину, отец лжи и всякого лукавого наущения. Только дай мне намек, а у меня уже и вдохновение: такое сплету, такого напутаю в один момент -- писателю день думать не выдумать. И все ясно, просто, естественно, убедительно, честным голосом, со светлыми глазами, не краснея... Бес, истинно говорю вам, бес меня одолел и во мне сидел!
И выскочил он, окаянный, из меня только тоща, когда, пролетев всю глубину с поверхности до дна, ударилась я о дно с такою силою, что надолго потеряла всякие человеческие чувства -- вроде, знаете, долгого обморока наяву... В скотском порабощении, в скотском трепете... тьма!.. И никакого просвета... ни точечки белой впереди -- все черно!.. И, знаете, как путник в ночи, безмерно усталый, бросается на землю где попало -- дороги не видать, а все равно, где лежать,-- так и я, бывало, повалюсь на постель ничком и лежу часами, нос уткнув в подушку, реву:
-- Господи, да что же это? Неужели я хуже всех Твоих тварей на свете, что отвернулся Ты от меня? Пожалуй же, не отрини меня, самое себя от Тебя удалившую и бесплодных ради дел ныне обнищавшую!