-- Что-то уж больно хорошо,-- говорю я Дросиде. -- Плохо верится.
-- А вы хорошо поверьте: по вере вашей и дается вам.
-- Говори!
-- Нет, вы сначала поверьте.
-- Как же я могу поверить, не зная, во что?
-- Мне поверьте, что я вам добра желаю и хочу устроить все, как для вас лучше.
-- Ну хорошо, представим себе, что в этом я тебе уже поверила. Оно же трудно. В самом деле, за что ты будешь желать мне зла? Я тебе никогда не сделала никакого худа.
Тогда она подумала, собрала в глазах мысли со словами и тихонько этак, с оглядкой:
-- А зачем бы вам, барышня, вопче родить?
Я гляжу: смеется она, что ли, надо мною? А она:
-- Совсем в этом нет никакой надобности. Давайте-ка поручим это какой-нибудь другой женщине. Да что вы на меня уставились, как на сумасшедшую? Я не шучу и не морочу вас, дело говорю... У меня и охотница на то припасена. Я, еще едучи сюда, все это обмозговала, только хотела раньше видеть, в каком вы расположении...
-- Расположение мое такое, Дросида, что я ровно ничего не понимаю, потому что говоришь ты какими-то загадками, вещи, которых не бывало на свете с тех пор, как Ева родила Каина и Авеля, и быть не может...
-- Да,-- говорит,-- по естеству оно, конечно, так. По естеству вам, конечно, самой потрудиться придется. А по бумагам развеликолепно может вас заменить другая. И стоить это будет всего-то-навсего пятьсот рублей да, если будете так любезны, мне пожалуете сколько-нибудь за хлопоты...
-- За этим,-- отвечаю,-- дело не стало бы, но я не разберу, в чем тут для меня польза?
-- Польза та, что дитя ваше родится в законе, как вы того желаете.
-- И будет принадлежать другой матери? Ни за что!
-- Ошибаетесь. Другая мать этим совсем не льстится. Ей бы пятьсот рублей получить, а младенца с метрикой берите себе в полное свое родительское владение. Хотя смею надеяться, что подобной глупости вы не сделаете.
-- Какую я должна, по-твоему, умность сделать?
-- А вот какую. Первым делом, скажите мне, как вы себя чувствуете -- в состоянии ли будете доехать до Киева? Потому что здесь этого дела обделать нельзя. Вы приписаны под своим именем. А вводить Аглаю Аристарховну в секрет не годится. Должно быть промеж нас двоих, без свидетелей.
-- А женщина эта удивительная и таинственная, которая соглашается родить вместо меня, она-то -- разве не свидетельница?
-- Нет. Ей, кабы она в донос пошла,-- по пословице, первый кнут. Да вы не бойтесь: от нее этого опасаться нельзя. Женщина с пониманием, а кроме того, больная, слабая, в чахотке -- она и не проживет долго: осень-зиму проскрипит, а с вешнею водою, даст Бог, и уплывет...
Ух, как царапнуло меня по сердцу это ее "даст Бог"! Замелькали в памяти Галактионовы предостережения... А она мне высчитывает:
-- Смотрите, сколько вы выигрываете. Ребенок -- законный, раз. Фальшивого супруга-шантажника нет -- два. Ребенок в полном вашем распоряжении -- три. В случае, Галактион вернется,-- какую вас оставил, такую и находит,-- четыре. А что у ребенка фамилия будет другая, так это не ваша вина, а его, Галактионова, зачем опоздал. Ведь теперь, если вы хотя бы и здесь в приюте родили, будет ребенок не Сайдаков и не Шуплов, а -- по крестному отцу... таков порядок!.. В свое время, захотите -- то ли привенчаете, то ли усыновите,-- вся воля ваша!
-- Погоди. Ну а если все-таки она или муж ее ухватятся за ребенка и не отдадут мне?
-- Да нету мужа! Какой муж? Вдовка свежая: два месяца, как опился безобразник ее, стащили пьяницу на Дорогомилово... По вдовьему паспорту -- чего вам лучше?
-- Дорогомилово... Стало быть, она, эта вдова, москвичка?
-- Ну, москвичка. А что?
-- А ты говоришь: надо в Киев?
-- В Киев я вас приглашаю, только чтобы отделаться от Одессы и Аглаи Аристарховны. Ну и, правда, есть там знакомая бабушка-повитушка, очень верная женщина, легче будет с нею -- возьмет деньги за постой, а никаких расспросов. Вдове же этой нашей в Киеве незачем и быть. Это вы за нее в Киев подъедете, и там вас ею пропишем. Паспорт ее вдовий у меня в кармане.
-- Покажи!
-- А вы на мою канбинацию согласны?
-- Не знаю... Спутала ты меня... У меня голова кругом идет.
-- Ну, так не покажу. Когда столкуемся, тогда увидите. А если не подходит канбинация, зачем же делать женщине напрасно огласку и канпроментировать?
-- Послушай, да ведь я-то должна же, наконец, знать, в чьи руки отдаю судьбу свою и ребенка?
Дросида хитро прищурилась, засмеялась:
-- Ни в чьи руки, кроме собственных. И чего вы трусите, не понимаю?
-- Как же не трусить, когда ты мне предлагаешь... я, право, не знаю, как сказать... ведь, это же самозванство, в конце концов...
-- Уж и самозванство! Скажете! Это Гришка Отрепьев на Москве самозванцем сидел, им за это из пушки выпалили. А что в незнакомом городе по чужому паспорту пропишетесь и проживете месяц-другой, какое же тут самозванство? Анафемой не проклянут и из пушки палить не за что!.. И, подумаешь, впервой вам!
Я так вздрогнула, что ребенка во мне всколыхнуло.
-- Как это... что ты хочешь сказать?
Она -- с лукавыми-лукавыми, торжествующими, уличающими глазами:
-- А кто на Пасху в Петербург ездил с паспортом Катьки Бенаресовой? Что же вы -- по ее паспорту -- брюхатеть можете (так мне и преподнесла!), а родить нельзя?
-- Ты и это знаешь?!
-- Чего я не знаю!
И вынимает из кармана паспорт.
-- Смотрите-ка, вот он, голубчик. Как возьмете в руки, так и станете вы -- не вы... И всей стоимости -- пятьсот рублей чохом. Столковано.
-- Погоди... Значит, она-то знает?
-- Что?
-- Что это для меня?
-- Не дура, должна догадаться... Да говорю же вам: о ней заботу вы оставьте, с этой стороны вам не будет никакого страха... А плант мой такой: разродитесь вы в Киеве в звании мадам Бенаресовой, отбудете после родов сроку, сколько здоровье потребует, да и довольно погуляли, пожалуйте в Москву на старую квартирку: отделала я вам ее -- Галактион наказывал, чтобы не жалеть денег,-- не узнаете... И опять вы -- мадмазель Елена Венедиктовна Сайдакова, и никаких следов, и -- хотите, жениха ждете, хотите, так живете....
-- А ребенок?
-- Ребенка временно Бенаресова должна держать. За это ей, конечно, надо будет платить особенно...
-- А ты говорила: "Ни в чьи руки, кроме собственных"! Если я должна отдать ребенка, то для чего же и затевать всю эту путаницу и муку?
-- Да ведь не на веки, барышня, а временно, очень даже временно... Вы смотрите, как оно умно выходит. Если теперь, скажем, Бенаресиха по весне, даст Бог, помрет...
-- Ах, да перестань ты с этим твоим "даст Бог"! Жутко слушать... Живого человека в могилу суешь...
-- Ну, ежели вам больше нравится, авось ее черт возьмет...
-- Еще того лучше!
-- Не угодишь на вас -- ишь, капризная! Ну так скажем просто: когда она ноги протянет -- забираете вы младенца к себе, желая быть ему благодетельницей, как круглому сироте. И никто вас за то не осудит, а, напротив, всякий похвалит. А если бы по Москве пошли какие-нибудь слушки и сплетки, так у младенца есть метрическое свидетельство -- вы за ним, как за каменной стеной, хоть в газетах его пропечатайте...
Задумалась я, крепко задумалась: соблазнительно! И в самом деле, как все кругло сходится! А Дросида еще пуще кружит и накидывает петлю на петлю:
-- И еще приготовила я вам кое-что получше, спасибо скажете. Катерина Бенаресова -- женщина, верная на слово, и язычок-молчок, на замочке. Но характер у нее поганый, прямым словом сказать, ведьмина дочка, и с дитем возиться для нее -- одна злоба и мука-мученская. А как теперь ее болезнь ест, то уж и вовсе нестерпима...
-- Тогда -- как же возможно поручать ей дитя?
-- А мы ей и не поручим. Теперича доктора велят ей, чтобы она не жила в городе, а ехала бы куда-нибудь в деревню. Есть у нее родня в Курской губернии. И так ей теперь эта курская деревня загорелась в сердце, наяву бредит -- сесть да уехать...
-- И ребенка, значит, увести с собою? Славно придумано, нечего сказать!
Дросида посмотрела на меня наставительно.
-- А вы считать меня за дуру не спешите! Ну скажите на милость: зачем ей, чахоточной, в курской деревне, чужой ребенок? Ей впору за собой ходить, и то через силу, а не пеленки менять-стирать. Дитя она оставит в Москве. И не в самой Москве, а есть такая подмосковная деревня, Марфино, Давыдовых имение. Так присмотрела я для вас одну почтенную женщину: тем и промышляет, что берет питомцев от матерей, которые сами не в состоянии воспитывать деток при себе. То ли по неправильной секретности рождения, а бывает, что и в полной законности, да -- которая служащая при чужом деле по множеству своих занятий; другая -- вот, как мы ладим,-- за отъездом из Москвы: что -- некому дома поручить дитя надежно... Хорошая женщина, трех коров держит и козу. Чтобы на хлебной соске, этого ни-ни-ни! А как у нее сейчас сноха тоже на сносях, то, ежели пожелаете, вот вам и готовая кормилица; бабица молодая, здоровущая, зальет молоком... Кольнула меня. Поникла я. Есть в этом пункте у каждой женщины особая ревность. Возражаю с грустью:
-- А мне бы как хотелось самой кормить...
Дросида даже расхохоталась, запрыгала своими плечами-гвоздями...
-- Выдумаете же! Ах вы, забавница!.. А, впрочем, что же, покуда будете лежать в Киеве у бабушки, пожалуйте, побалуйтесь... Ну а вопче-то, стало быть, кончаем? Идет?
Можно было бы сказать: "Да",-- но, посчитав свои финансы, вижу: сильно я прожилась в Одессе, не хватит остатков на наше хитроумное предприятие. Но, когда черт берется свертеть какое-нибудь скверное дело, он устраняет с пути все препятствия.
Назавтра же после разговора, когда я обдумывала, как и откуда раздобыться мне основным и оборотным капиталом,-- неожиданное явление. Подают мне визитную карточку: "Михаил Иванович Фоколев". В своем безобразии девятого месяца я решительно никого не принимала и не хотела видеть, то есть, точнее, чтобы меня видели уродиной. Но... Фоколев... из Москвы... компаньон и лучший друг Галактиона... кассир и распорядитель его дел и моих трех тысяч... так внезапно и неожиданно... незнакомый со мною -- ко мне... Что бы значило? Должно быть, какие-нибудь важные и, конечно, тревожные вести... Растерялась, заволновалась. Дросиды, словно нарочно, нет дома... Нечего делать, укутала себя, как сумела, задрапировала свое безобразие, вышла.
Вижу: стоит молодец, ростом ни велик ни мал, коренаст, широкоплеч, дороден, лицо -- как свежеиспеченная сайка, глаза -- черная коринка, брит чисто, брови -- черные, словно дегтем выведены, бел, румян, черноволос, нос грушей, улыбка во весь рот, белогубая, сахарная; словно и в самом деле, как шутила я с Галактионом, паренек из сахара сделан! Костюм, манеры, голос, речь, ухватки -- не надо и подписывать картинку: сразу видать, что выскочил из-за прилавка!..
Объясняет, что получил от Галактиона Артемьевича распоряжение осведомиться, не нуждаюсь ли я в деньгах, а как совпало это с поручением ему от фирмы принять на таможню прибывший заграничный товар, то и осмелился он, чем письмо писать, представиться лично.
Было очень кстати, однако я все-таки осердилась на это появление -- опять совсем против нашего уговора с Галактионом... Дросида, "маменька", Аглая Аристарховна, Катерина Бенаресова, впереди предстоят киевская бабка и какая-то хорошая-расхорошая женщина в Марфине, теперь вот выскакивает вдруг еще этот белосахарный гусь лапчатый... Сколько же посторонних людей уже ввязалось в мой секрет? Какая же это, извините, ко всем чертям, тайна?!
Досады своей я белосахарному гостю, конечно, не показала, но и нельзя сказать, чтобы очень любезно приняла его: так -- на сухой официальной вежливости. Выписал он мне чек на тысячу рублей, откланялся и ушел. Всего нашего свидания было разве что десять минут.
Назавтра мы с Дросидой укатили в Киев. Я боялась, не стала бы Аглая Аристарховна задерживать, изумляться, отговаривать, требовать объяснения, почему это я вдруг надумалась ни с того ни с сего бросить ее в самое критическое время -- может быть, накануне родов. Но лукавая гречанка, выслушав мой отказ, и бровью не повела: всякие виды видывала в своей практике! Думаю, что с приездом Дросиды, как стали мы уединяться да шептаться, она-таки заподозрила, что мы замыслили и стараемся осуществить какой-то план относительно будущего младенца, не очень согласный с законностью,-- и рассудительно предпочла, чтобы если это так, то произошло бы не при ее участии и не в стенах ее приюта.
На прощание еще раз меня обобрала как липку -- и расстались дружески.
В Киев мы с Дросидой доехали вполне благополучно. Без запиночки, в самом спокойном и прозаическом порядке все обошлось и там. Родила легко -- всего четыре часа помаялась. Мальчика Артемием крестили. Дросида уехала в Москву, а я оставалась в Киеве еще два месяца, при младенце, к которому привязалась очень нежно. Молока у меня оказалось против ожидания мало, и с первой же недели пришлось взять кормилицу. До хохлов и хохлуш я не охотница, выбрала русскую, орловку. Добрая была баба, только урод лицом и глаза -- глупей не бывают. Вижу: хорошая женщина, решила взять ее в Москву. Спрашиваю, поедет ли. А она, как услыхала, что в Москву, обрадовалась, аж прослезилась.
-- Хоть и жалованья не платите, только отвезите! Обрыдли мне хохлы окаянные. Дразнят меня, что я некрасивая, а -- пять лет здесь маюсь, четвертое дите родила.