Я не забыла наставлений Галактиона -- не вверяться Дросиде. Но не было случая применить их к делу. Дросида решительно не искала того, чтобы я ей вверялась. Справив свою миссию, т.е. осведомив меня о беде с Галактионом, она собралась обратно в Москву и поджидала только ответной телеграммы на посланную нами в Томск пану Пшепендовскому или как его с запросом о Галактионовом здоровье. Телеграмма пришла успокоительная в том смысле, что-де жив будет, но болезнь предстоит долгая и трудная и в Россию возвратиться едва ли есть надежда раньше Рождества.
Было это 7 сентября. А мне срок -- в конце сентября, с самым большим опозданием -- в первых числах октября. Приуныла. Так ли, этак ли, выходит-таки младенцу "планида несчастнее всех планид", как выражается Дросида. Предстоит мне произвести на свет не полноправное законное дитя, а "тайный плод любви несчастной". И обидно мне за младенца, и совестно, и жаль ужасно. Реву.
Читала я в романе "Наш общий друг" у Диккенса, что была однажды такая свадьба. На жениха, когда он был в разлуке с невестой, напал злой соперник и так его оглушил, что тоже сделалось сотрясение мозга и приключилось разное увечье. Но невеста приехала к жениху издалека и, хотя он лежал, еле жив, их в госпитале обвенчали. Вспыхнуло во мне: "А что -- если и я так пойду?"
Дросида и гречанка -- на дыбы. Говорят:
-- С ума вы сошли? Кабы по железной дороге, и то в ваших сроках какой риск! А на лошадях?! Да вы сто верст не сделаете -- рассыплетесь! Не дай Бог, на какой-нибудь захолустной станции погубите и себя, и ребенка.
Правы. Нельзя.
-- Но что же делать? Делать-то что?
Гречанка журчит:
-- Цто гелать? Ницего не гелать -- принимайте Судьбу, так прихогит, против судьбы не пойгти!
А Дросида, видя мое великое волнение, согласилась ради меня остаться еще на несколько суток в Одессе. И назавтра вышел у нас с нею большой разговор. Прямо поставила мне вопрос:
-- Скажите, барышня: что вас больше антиресует -- с Галактионом повенчаться или чтобы младенца обзаконить? Потому что -- видите: обстоятельства подошли такие, что надо выбирать то или другое, а вместе соединить нельзя.
В ответе она едва ли сомневалась -- так, для прилику спрашивала, чтобы договориться до конца и не оставить на себе никакой ответственности: на всех-де "i" точки были поставлены явственно и тобою приняты, так, если недовольна, вини самое себя, а не меня!
Мое же настроение она поняла превосходно.
Престранное оно было. Когда, бывало, скучно от тягостного ожидания или теремной замкнутости в приюте либо больно от шевеления ребенка внутри, овладевала мною тупая, узкая, сосредоточенная тоска, и в эти минуты не оставалось у меня иной мысли, кроме раскаяния в нелепой своей связи. Сижу, хожу, лежу -- все думаю: "За что я страдаю и буду страдать?"
По чувству справедливости сперва обвиняла себя одну: "Не черт тебя толкал связаться, сама была дура -- ну и кайся!"
Но в каждом человеке силен инстинкт самооправдания, а уж в нашей сестре, виноватой женщине, в особенности. И не замечала я, как этот окаянный инстинкт перевел меня от нападок на самое себя к нападкам на Галактиона.
Занялась делом, которое всего опаснее для отношений между женщиной и мужчиной: арифметикой чувств. Взвешивала сумму позора, лжи, неприятностей, скуки и болезни, полученных и ожидаемых мною от связи, с наслаждением, подаренным ею, и в сравнении что дальше, то больше увлекалась, преувеличивая свои огорчения и унижая приятности. Ни любви, ни страсти, только стыд сознания, что вот зачем-то принадлежала мужчине и скоро буду иметь от него ребенка. И это назойливое, недоумелое "зачем-то" всего обиднее, потому что, если не знаю, зачем, то -- кто же я выхожу? В самом деле, блудница, что ли, как зачисляет меня наглая чернохвостница, "маменька", мать Пиама? Нет, это уж очень оскорбительно -- за что так? Надо себя пожалеть! И опять, как в январе, явилась потребность насильно уверять себя, что нет -- я люблю. Только с непрошеною -- против воли -- догадкою: "Да, любить-то я, пожалуй, люблю, но какая же я была дура, что полюбила!"
Слова Дросиды, что я конфужусь своего жениха-любовника, а пожалуй, временами и противен бывает он мне, метко попали в цель и глубоко в душу запали: почву, значит, благодарную нашли!.. И пошло это злое семя развиваться и расти не по дням, а по часам. И никакая Дросида уже не была в том виновата -- сама себя подгоняла, дразнила и пришпоривала. Да так, что вскоре чувство свое как бы наизнанку вывернула. Уже стало теперь стыдно не в том сомневаться, что была ли любовь, и не к тому заключению приходить, что любви не было,-- наоборот, начало казаться, что стыдно то было бы, если бы любовь была.
К кому? За что? Глупое телесное падение -- и все тут. Грех, безумие, мерзость -- да! Но уже наказана ведь! Искупаю! Ребенок -- мое возмездие и искупление. Дальше-то зачем же? Какой может быть брак, если уже теперь вся наша связь вылилась для меня в одно чувство -- досадного удивления, как она могла приключиться?
Что ни вспомни, отвратительно. Лисья нора, лестница, кухонька, запах полосатой стены... брр!.. А пуще всего -- он. Представляла себе в воображении его фигуру, лицо, руки и едва себе верила, что это тот самый человек, которому я принадлежала.
"Как можно было любить его? И он... как он смел подумать, что я его люблю?"
И знаете, понравилась возможность выгородить себя из греха -- в своем падении-то. Опять схватилась за старое: "Пьяную взял! Я -- жертва, взятая силою! Не теперь только сделался он мне противен, а всегда был -- лишь на гордости женской не хотела в том сознаться, что живу с ним по принуждению, обманывала себя и его".
Твердила да твердила такое, да и дотвердилась до того, что уверила себя,-- понравилось! А как уверилась, такая тут вспыхнула во мне злоба... сама себя не узнаю: я это или не я? И, как подумаю, что вот ради ребенка надо мне закабалить себя в супружество с мерзавцем (я уж и до таких определений дошла!), меня загубившим, которого я ненавижу... Как подумаю, что вот такая я, благородная и великодушная, приношу себя в жертву -- он и тут, "мерзавец", оплошал: угораздило его некстати шею себе сломать, и жертва моя принесена быть не может, и ребенок останется, как хохлы говорят, "байструком"... Как подумаю, всю меня поведет злобой, и -- все месяцы спокойно носила, а тут припадок за припадком! Обмираю, свет из глаз теряю, три раза упала -- счастливо пришлось, что на мягкое...
Все это свое внутреннее кипение-бурление я выносила в себе в одиночку, молча, не ища советов и участия. Но втихомолку придумала в своей полоумной ажитации штучку, которая если бы удалась, то, как ни плачевно обвернулась моя позднейшая житейская судьба, а, пожалуй, могла бы обернуться и еще много хуже.
Когда я только что прибыла в Одессу, рассказала мне гречанка историю, как гостила у нее некая барышня из Херсона, соблазненная заезжим актером-гастролером. Скрывая от родителей, тоже доскрывалась до того, что для аборта поздно. Папенька с маменькой надавали дочке пощечин и отправили ее в Одессу к гречанке на тайные роды. Напутственные пощечины барышне очень не понравились, тем более что она предчувствовала: это только задаток, данный с осторожностью, в уважение ее беременности, а настоящая-то расплата предстоит по возвращении.
Но была у барышни тетенька в Николаеве, которая ее крепко любила и очень жалела,-- женщина с состоянием. Вот она прикатила в Одессу да, пошептавшись сперва с барышней, потом с гречанкой, и устроила племяннице в три темпа полную гуляй-свободу. Нашли где-то, чуть ли не в порту, среди босячья, опустившегося дворянчика хорошей фамилии и сторговали его, чтобы повенчался с барышней, и -- сию же минуту ей на руки отдельный вид на жительство с правом выезда за границу.
Так и сталось. Превратилась беззаконная мамзель в законнейшую мадам, родила законнейшего младенца, а от счетов с папенькой-маменькой и от возможных претензий купленного супруга уплыла в Константинополь, Афины, Италию и так далее.
И вот вскочило мне в голову: "Так бы и мне!"
И, когда Дросида предложила мне свой прямой вопрос, чего я хочу, Галактиона в мужья ждать или законное дитя родить,-- я ей этот свой проект и высыпала. Она выслушала с вниманием и любопытством, но охаяла:
-- Нет, это вы несбыточное придумали. Не пройдет.
-- Почему? Думаешь, много денег надо? Аглая Аристарховна говорила, что вся история со свадьбой и отъездом за границу обошлась в две тысячи рублей. У меня есть.
-- Знаю, что есть,-- насмешливо протянула она,-- и больше есть. У Михаила Фоколева лежат: вы думаете, от меня скрыто?
Новый сюрприз от Галактиона: как уговаривал меня тайну держать, а сам, оказывается, болтает?! На самом деле было это не так. Совсем не Галактион разболтал, а Дросида после моего отъезда из Москвы подружилась с Фоколевым: его же Галактион против Дросиды не предупредил, и он, считая ее моею доверенною наперсницею, легко позволил ей выпытать, какими средствами я располагаю, и за грех того не почел... Но Дросида, заметив, что предполагаемая болтливость Галактиона меня злобит, не нашла нужным опровергать. Ей очень хотелось, чтобы между нами все чаще черные кошечки бегали.
-- Вот вы, барышня, говорите "с выездом за границу", и как будто это, по-вашему, второстепенное. А ведь это ваша ошибка: самое главное!.. Прохвоста, чтобы на скорую руку обвел вас вокруг аналоя, найти нетрудно: здесь ли не сыскать? Не город, а сточная труба! И денег больших не потребуется: зачем тысячи? Две-три сотни в зубы -- и довольно. Да ведь каков прохвост навернется. Той барышне, как тетенька выпроводила ее за границу, оно -- сполгоря: из чудных краев супружеской власти достать ее не может. А вы не так обеспечены в своих средствах, чтобы поселиться за границей навсегда, да, поди, и не захотите, соскучитесь: москвичка вы, русский человек,-- что вам с бусурманами-то? Месяц-другой хорошо, а целый век -- поди куда как тошно. А в отечестве остаться -- значит быть в мужней воле. Жена -- раба, муж -- господин. Захочет однажды свернуть вас в бараний рог, никакая власть не сильна ему воспрепятствовать. И, скажем, вы сами ему не понадобитесь, так он клещом насядет на ваши доходы, прицепится к вашей родне: содержание ему подай, протекцию подай, место хорошее, чтобы как сыр в масле катался. А не то -- не угодно ли вам, драгоценнейшая супруга, пожаловать ко мне для совместного сожительства? Не угодно, так не затруднюсь вытребовать по этапу! Да не угодно ли передать мне наше законнорожденное чадо -- это моя отцовская воля, какое воспитание я желаю ему определить!.. Нет, барышня, это вы в страшную игрушку сыграть вообразили! Попадете шантажнику в когти, он и из вас кровь-соки высосет, и из Павла Венедиктовича, и по всей вашей родне-знакомству будет шататься, клянчить, вас срамить и на Галактиона насядет, через дитя роженое... Это нельзя, как вам будет угодно, я против того, нельзя!
И опять же: что вам не в охоту идти замуж за Галактиона, это я понимаю и одобряю. Но ведь он же -- не лукошко, не выбросить его из окошка. И нехорошо, и какой вам расчет? Теперь возвратится он, а вы -- замужняя! Что? Как? Объясняете, что это, мол, только для модели, чтобы люди глядели: ради законнорожденности ребенка. "А ребенок-то теперь, выходит, чей же?" -- "Да вот этого, который со мною обвенчан..." Вот те и фунт миндалю с изюмом! Ни жены, ни ребенка... Как хотите, а это выходит -- обобрать человека догола! Ничего удивительного не будет, если он полезет на стену и натворит такого скандала, что все газеты с месяц писать будут, а ему и вам, если уцелеете в живых, все равно -- конец, не забудется до гробовой доски...
Нет, вы это свое изобретение насчет подложного брака оставьте. А послушайте-ка лучше, что я вам предложу. Такое, чтобы все волки сыты, все овцы целы, и вы -- свободны, и Галактион -- без обиды, и младенец -- в законе и при вас, хотите, при одной, хотите при обоих, и, покуда пожелаете, потуда будет всему делу полный ненарушимый секрет...