Вот и разъехались мы -- кто куда. Первым -- Галактион в Сибирь. Вторым -- брат Павел на Печору... Думала ли, провожая, что прощаюсь с ним навсегда и никогда-то, никогда нам больше не встретиться -- не увидаться!.. Последнею -- я в Одессу...
Ох, и пора была! Слишком пять месяцев выручала меня моя счастливая фигурность, а к концу шестого как начало меня дуть, как начало дуть! Не по дням, а по часам. В одну неделю чудищем стала. Уехала тайком, никому не сказавшись, а перед тем несколько дней пряталась в квартире, никуда не выходила. Потому что последний пред тем раз, как была я у Эллы Левенстьерн -- тоже прощаться заезжала: она за границу тогда укатила, в Эмс на воды,-- то ли мне показалось, то ли в самом деле было, будто толстая Матрена Матвеевна оглядывает меня уж очень критическим взором: "Эге, мол, красавица, никак ты у праздника?"
Ехала превосходно, свободно. Знакомых в поезде во всю дорогу -- никого. Для незнакомых -- на руке -- обручальное кольцо. Молодая красивая дама в почтенном положении; всякий рад явить себя джентльменом, показать любезность и предупредительность. С попутчицами -- дамский разговор. Покуда до Одессы доехала, мало-мало пять практических лекций выслушала, которая как рожала в первый раз -- эта Сашеньку, та Оленьку. И все ободрили, что не следует бояться: оно хоть и страшненько немножко, но Бог не без милости, а потом, как все отойдет, одно наслаждение, душевный и телесный рай. Ну, и -- народ правду говорит: "Крута гора, да забывчива".
И хозяйка приюта в Одессе, противная бестия-гречанка -- ух, и чистила же она с меня за пансион!-- тоже все успокаивала:
-- Гусепька, не тирайте гуха, ницево не бойтесь: если бы было так стласно, как пугают, то вговы второй раз замуз не выхогилиби!
А меня и успокаивать было нечего. Нисколько не боялась. А только скучала ужасно да нетерпеливо мечтала, поскорее бы мне опростаться и покончить с тоскою своего заточения и уродством, которым последние месяцы словно мстили мне за легкость и приглядность первых.
Прямо чудовище я стала. Страшно в зеркало взглянуть. Губистая, оплывшая, лицо -- лепешка, нос -- картошка, глаз -- лукошко. Гречанка обещает:
--Гевоцку носите. Это холосо, цто погурнели. Красавицу рогите. Хотите гевоцку?
Ох, девочку ли, мальчика ли, только бы перестало оно во мне возиться и толкаться так, что по мне будто волны ходят,-- и больно это иной раз, наконец! Другие родильницы в приюте восхищаются движениями своих, а я -- вот не могу и не могу никак настроить себя на восторг. А больше такое настроение, что, если бы умела, с удовольствием бы я эту "гевоцку", ожидаемую красавицу, вытянула бы из себя за ушонки: не обижай бедную маму прежде, чем родилась!
Обдирала гречанка жестоко, но, надо ей отдать справедливость, и кормила на славу. За обедом, знай, подкладывает:
-- Кусайте, позалуста, кусайте: вам на гвоих наго много кусать.
А уж что там -- "кусайте"! Не кушаю, не ем даже, а жру, лопаю, трескаю, с позволения сказать. А через полчаса опять голодна и блуждаю по дому, по саду, выдумывая и советуюсь с прислугой, чего бы опять пожевать... Сущее животное!.. Горничная, бойкая дивчина-хохлуша, дразнится:
-- Та вы ж, пани, усю кецаль у Одесту зъили, нема билып на торгу, чого куповати!
Не знаю, есть ли состояние более скучное, чем тайной родильницы. Гречанка заставляла меня ходить, быть в движении, но двор и сад ее дачи на Малом фонтане надоели страшно, прямо опостылели, глаза бы не глядели. А на улицу показываться не хотела: не потому, чтобы боялась, что -- кто увидит и узнает, а безобразия своего стыдно -- куда я выйду на люди таким уродом?
На рукоделье -- страшная лень, да и никогда не была я умейницей: не в натуре. Читать серьезное что -- голова отяжелела, ум не воспринимает, а сон берет. Начала брать из библиотеки романы, и уж, конечно, не Достоевского или Диккенса там, либо Флобера, а самые пустозвонные, чтобы глаза были заняты, внимание по строкам скользило, интерес по верхушкам мозгов играл, а голове -- хоть бы что: не бременит. В Москве, в своем обществе, постыдилась бы и признаться, что читала такую труху. А тут -- всего Габорио, всего Ксавье де Монтепена, всего Понсон дю Террайля. И с каждым томом -- коробки рахат-лукума как не бывало! "Рокамболя" с рахат-лукумом вприкуску вычитывала с таким увлечением, что гречанка моя даже стращала:
-- Ой зе, нацитаете ви себе, цто син Рокамболь бугет!
-- Да вы же мне сулите девочку?
-- А гевоцка -- то белокулая глесница Баккала!
Галактион писал часто и помногу, но, так как, добравшись до Сибири, пришлось ему за Иваницким, который вопреки московским слухам оказался здоровехонек, гоняться по городам, покуда не поймал он этого своего Креза уже где-то под Иркутском, то -- чем дальше отъезжал, тем дольше почта шла, и между письмами получались большие провалы. Иной раз позднее письмо придет прежде раннего -- читаешь, и не понять ничего. Последнее письмо уже в конец августа, когда я начинала находить, что если венчаться, то пора бы Галактиону Артемьевичу быть обратно, извещало, что отношения его с Иваницким обернулись в самую хорошую сторону, и он пишет совсем на отъезд. Но затем неделя-другая -- молчание. Начинаю недоумевать и тревожиться.
И вдруг из Москвы нежданно-негаданно Дросида. Что? Как? Зачем?
-- Да нельзя сказать, чтобы с приятностью, барышня. Галактиона под Томском лошади разбили, и лежит он в больнице -- будет ли жив, нет ли, доктора говорят надвое, потому что -- сотрясение мозга.
Доложила она мне это с большою подготовкою, как ей велено было телеграммою от этого вот пана Пшепендовского или Голембиовского, которого я не упомню-то. Они вместе с Галактионом катили -- семи верст не доехав до Томска, колесо с перекладной прыг,-- ну, на всем скаку, в канаву притрактовую! Ямщик убился, пан ногу сломал, а Галактиона ошеломило кузовом тележки, сутки без памяти лежал, а очнулся -- в сотрясении. Плох.
Подготовкой своей Дросида, как водится, разволновала и испугала меня еще пуще.
Жалко Галактиона. Даже до угрызения совести, что мало любила человека, не поберегла, отпустила в путешествие, а уж так ли оно было необходимо? Вон Иваницкий-то здрав и благополучен, катает по Сибири и, может быть, до ста лет проживет, а Галактион из-за ложного слуха очутился, почитай что, на смертном одре. Да, если бы и правдив был слух, точно был бы болен Иваницкий, неужели мы без этого его пая так уж и пропали бы?
Идти за нищего, без будущности, конечно, не пошла бы. Но Галактион -- не тот человек, чтобы так вот сразу и покончиться на одном деле, остаться без всякой будущности. Ну, перетерпели бы год, другой, пока он не оправится в делах. Что мне -- разве нужда грозила? Слава Богу, хоть и не богата, но не нищая. Жила, не тужила до того, как Галактион взялся за мои три тысячи, прожила бы и опять без дохода с трех тысяч. И, наконец, ежели бы рассудок велел лучше разойтись, ну разошлись бы... честь честью... хотя бы и с драмою -- для него... Но не с трагедией же! Без вмешательства слепого рока, который вдруг, ни с того ни с сего посылает на дорогу человека, в двух шагах от достижения счастья, не то смерть с косой, не то безумие с горячечной рубашкой... Сотрясение мозга... Учила я, знаю, что за штучка!
На себя оглянуться -- тоже и мое положение не из веселых. Глупее нельзя. Хожу последние недели, а -- вот тебе и свадьба! Вот тебе и законнорожденное дитя! Капризничала, откладывала честь сделаться мадам Шупловой -- ходи успех девой в пустынных местах с тайным плодом любви несчастной в трепетных руках! Кстати, и осень ненастная уже на дворе через прясло глядит... Поэма...
Дросида точит:
-- Говорила я вам, барышня, по весне: бросьте вы эту затею -- носить! С чего так заспешили рожать? Вота теперь на мое и вышло. Сохрани Бог, Галактион помрет или останется малоумным, куды вы с ребенком-то? Галактиону перед отъездом помстилось с одного моего неосторожного слова, будто я советую вам сбыть дитя в воспитательный дом, так он мне на прощанье такого перцу задал! А по правде-истине куда теперь, как не в воспитательный либо, поразведав, которые соседи добрее, им, в корзиночке, на подъезд, с записочкой: "Примите ради Христа и вскормите..."
-- Этого не будет. Не каркай! Я в грехе, я и в ответе. Сама вскормлю и воспитаю.
-- Судьбу свою, значит, хотите совсем узлом завязать? Говорить-то смело, барышня, легко, а до дела дойдет -- смела едва ли хватит. В людях живете, а не в пустыне. Вы не девка-поморка, которую, ежели она с приплодом, охотнее замуж берут. Вы барышня, вам без "лепутации" нельзя. Годы ваши небольшие: беспременно захочете замуж выйти. А кто вас возьмет с ребенком-то?
-- Кому буду нужна, тот и возьмет.
-- Вы-то будете нужны, да он-то никому не нужен... Я, барышня, всех, кто вами антирисуется и не прочь бы иметь вас супругою, могу перечесть по пальцам, и довольно даже большая череда. Имеете успех, есть, можно сказать, по уши влюбленные. Но такого, чтобы обрадовался вашему младенцу и принял его как приятное приложение,-- извините, из всех не предвижу ни одного. Это мужики иногда так рассуждают, что пусть-де растет лишний работник в доме, а ежели, скажем, университетский профессор или присяжный поверенный, то -- на что ему? Сморщит нос и повернет оглобли... Да и у мужиков подобная снисходительность -- только когда мальчишка, а вам вон Аглая Ристарховна девочку сулит. Беззаконные девчонки -- самая напрасная утварь на свете. Это только фальшивая слава людская, будто незаконным -- счастье. Мальчишки еще и так и сяк, иной раз выныривают, а девчонки -- из всех несчастных планид родятся под самою несчастною, да так с первого дня рождения и ходят под нею до гробовой доски. Нет, уж теперь молитесь, чтобы, когда непоправимо, то по крайности родить мальчишку. Мальчишка вас простым узлом завяжет, а девчонка -- тройным, морским...
Аглая Аристарховна была много добрее и успокаивала:
-- И цево ви так себя тлевозите, зацем тлевозите? Лазве пельвый лаз это визу в моя плактика, цьто зеных с невестой опазгивают свагьбой и клестины ланее венца? Сто зе? Позенились -- значит, пливенчали: плосение на Височайсее имя, ибольсиницево...
А Дросида, знай, каркает:
-- Привенчали! Было бы к кому привенчивать. Ежели бы Галактион даже остался жив и в своем уме, очень я плохо верю тому, что вы, барышня, теперь за него выйдете.
-- Почему это? Какие у тебя основания?
-- А такие, что вы и раньше шли за него неохотою и через силу, а теперь, когда он так ли, этак ли искалеченный человек, приманки-то в брак для вас ровно бы и вовсе мало осталось... Обязанность вы на себя взяли и крепко себе ее представляете, а настоящих чувств у вас к нему нет. Извините мою продерзость, но, любя вас обоих, смею сказать: если и состоится дело, ни вам не быть с того счастливою, ни его не сделаете счастливым...
-- Он, однако, думает не так!
-- Он... что он? Тут вы -- голова, а не он... Ему с любовного слепа -- что?! А вы в своем хладнокровии должны о себе рассудком рассудить и далеко вперед мыслями раскинуть... Идете за человека, а, между прочим, его конфузитесь, и даже до того, что иной раз просто-таки противен он вам... Что? Скажете, неправду говорю?.. Так не мною одною замечено, "маменька" Пелагея Семеновна то же самое говорит...
Удивилась я:
-- Ей-то откуда что знать? Она меня никогда не видала.
-- Она у нас такая: и не видав, все знает...
-- Странно! С чужих слов, значит? Кто же ей наговорить мог? Не Галактион же? Ты, что ли?
-- Ничего я не говорила ей о вас, кроме самого хорошего. А она сама догадлива. Говорите: не видала. А почему, зачем "не видала"? Рассудите-ка: выходите замуж за ейного сына, а с будущею свекровью и большухою мужнина рода познакомиться не взяли на себя труда. Разве это хорошо?
-- Тут я нисколько не виновата. Если она сердится на меня за это, то не права. Я несколько раз говорила Галактиону, что хотела бы познакомиться с его матерью, но он почему-то упорствовал, что -- не надо, успеем, лучше после свадьбы...
Дросида хитро ухмыльнулась.
-- А вам не в догадку, почему?
-- Не в догадку, если не просто потому, что они, как я могла понять, не очень-то ладят между собою.
-- Это -- что!-- небрежно отмахнулась Дросида. -- Наши нелады, домашние, свойские. Их всерьез брать нельзя. Каков ни есть сын, а все своих черев урывочек. Нет, я бы вам объяснила, да боюсь: худо примете, обидетесь.
-- Говори, ничего.
-- Честное благородное слово -- нет?
-- Ну хорошо, честное слово.
Тогда она уперлась мне в глаза наглыми своими глазищами и, кивая на живот мой, говорит:
-- "Маменька" Пелагея Семеновна, чай, инокиня, в постриге мати Пиама зовется, живет в честной обители -- как же бы он вас в этаком положении повез бы ей представляться,-- подумайте, куда: в женский монастырь, к Христовым невестам?! Это не под благословение было бы, а под прямехонький запрет. А не послушал бы, так "маменькин" карихтер крутой: не задумается честная старица и проклятием тарарахнуть... Не очень-то обожает она, чтобы ее поднимали на смешки...
-- Что за вздор! Какие смешки? Кто ее собирался поднимать на смешки?
-- Как кто, барышня? Да вся обитель смеху далась бы: привез к матери Пиаме сынок невесту благословляться, ан невеста-то брюхатая... Уж извините, что я так попросту; не свои слова говорю, изображаю ихнее глупое рассуждение... Помилуйте! Разве можно с подобным грехом -- в святые монастырские стены и под благословение особе, облеченной в ангельский сан? Это им, святым инокиням, с бездельной скуки хватило бы сплеток и смеха на долгие годы! Ведь как-никак, а опять с извинением пред вами, барышня, за ихнюю глупость, вы, покуда с Галактионом не повенчаны, выходите в их глазах вся в грехе и как бы... ну, ихним грубым монашеским словом говоря, блудница...
Как варом меня обварило!.. Покорно благодарю!.. До-жда-лась радости и чести!.. Однако!.. Куда же это я иду? В какую яму соскальзываю?
Проглотив все милые словечки Дросиды -- что же с нее спрашивать? Ведь не от себя их говорит -- да еще и за каждым вслед извиняется!-- спрашиваю:
-- Каким же образом она знает, что я в таком положении? Дух Святой, что ли, ей открыл?
Дросида пресерьезно отвечает:
-- А может быть, и Дух. Она мудреная. Кто ж ее знает? А вернее, своим умом дошла: не так уж оно хитро. С чего бы вам, в самом деле, за Галактиона-то идти, ежели бы не это?
С острою горечью признала -- глубоко про себя -- правоту ее слов: если бы не это, совсем нет во мне ни малейшего стремления к тому, чтобы по нашему с Галактионом поводу ликовал Исайя. Конечно, не замуж выхожу, а ребенка обзакониваю, не венчаюсь, а только именно привенчиваю. И если бы можно было обойтись как-нибудь без того -- ах, с каким бы восторгом!
Особенно теперь, когда дело повернулось так, что -- будет ли муж, нет ли, загадка, а разгадка -- вторая загадка: если и будет, то не калека ли? А позади всех этих грядущих приятностей -- вроде черного фона -- семейка мещан Шупловых, которых сам же Галактион расписал мне клещами, одержимыми бесом, и во главе их благочестивая мати Пиама, которая, чувствую по каждому слову Дросиды, заранее меня ненавидит.
Оказалось, что Дросида проездом из Москвы ко мне в Одессу побывала у старшей сестрицы -- "маменьки" в монастыре и что Галактион с "маменькой" все лето был в переписке, подготовляя ее к нашему осеннему бракосочетанию. Дросида нашла у "маменьки" мой портрет (спасибо, не в виде императрицы Елизаветы Петровны!) и два моих письма, пересланных Галактионом из Сибири,-- для моей рекомендации, какое я совершенство ума, образования и женского характера.
Эта подробность -- о письмах -- очень покоробила меня. Переписка с Галактионом была для меня сущим мучением. И уж не знаю, когда хуже, от него ли получая, ему ли отвечая. Когда он писал, полуинтеллигент, которого он в себе умел более или менее припрятывать или по крайней мере сдерживать молчанием, находясь в обществе выше уровня своего развития, обнаруживался во всей наготе. И так как писал он чрезвычайно влюбленно и страстно, а выражаться старался как можно, красивее, по книжкам, то получалась какая-то нестерпимо писарская лирика, которой досадное впечатление довершал его великолепный писарский почерк.
Вот ведь, кажется -- что такое почерк? Как может он, особенно если красивый, влиять на содержание слов? А уверяю вас: бывало, как увижу я его нежности, выписанные крупными, чуть косыми буквами с лихими штрихами -- нажим книзу,-- с хвостами-завитками, росчерками, так мне душу и перевернут.
Накорябай он то же самое каракулями-кривулями, несравненно лучше было бы: хоть наивно и смешно -- не умеет человек, а старания много,-- ну что же, на нет и суда нет, а за старательное усердие спасибо! Брат Павел на подобные случаи какую-то латинскую пословицу имел... не помню!.. Но, когда, знаете, читаешь черным по белому о "вожделенном моменте, когда узы неразрывности соединят нас, обожаемый ангел, в сладостное супружество по гроб" -- и нажим, хвосты, росчерки,-- делается ужасно стыдно... Словно вдруг ты -- не ты, а горничная или швейка и получила любовную цидулку от соседского лакея... И грамотность такая же. Пишет, в общем, довольно правильно, нашколенно, а вдруг словно у него что-то в уме взбрыкнет и перо за собой потащит: пошел сажать "яти", где не надо, насует без толку прописных букв...
Отвечать ему в соответственно нежном тоне я решительно не могла. Я вообще характером пряма, не из притворщиц -- как ни много притворяться и играть роли заставила меня жизнь,-- а на письме я, пожалуй, еще искреннее, чем на словах. Дружеское письмо написала бы нареченному своему с величайшим удовольствием, а любовное -- нет, не выходит: нет чувства -- нет слов. Строки тянутся вялые, ленивые, тон натянутый, неестественный, недоговоренность какая-то... Влюбленный-то подобное письмо, пожалуй, сослепа и сгоряча примет, проглотит и за сладкое почтет. А сторонний читатель с чутьем сразу разберет бесстрастным вниманием, что мне смерть как не хотелось писать и я лишь исполняла, насилуя свою волю, скучную и неприятную обязанность.
И представьте себе: эта монастырская кутафья, мать Пиама, "маменька" Пелагея Семеновна, разобрала!
Прочитала, много раз перечитала письма, разглядывала и переглядывала мой портрет, а когда заехала к ней Дросида, тут "маменька" и преподнесла ей свое заключение:
-- И не пара, и не любит. Блажь. Запрета не кладу: сын -- мой, разум у сына -- свой. Благословения не даю.
И еще одно словцо прибавила. Оно стало известным немного позже. Знай я его тогда, то уже назло ей, из самолюбия одного дождалась бы Галактиона и настояла бы на свадьбе.
Сказала:
-- Это ему не Лидия.
Лидию эту, мурильевскую Мадонну с кривым боком, она уважала, видите ли, за то, что сколько ни любила Лидия Галактиона, но выдержала себя с ним до брака в строгости и пошла под венец чистою девицею... Трудность, подумаешь, в девятнадцать-то лет! В ее годы и я свой "темперамент" под пяткой держала и каблуком притаптывала: лежал -- не пикал!
А слово, которого и позже я не узнала от Дросиды, а уж самой пришлось о нем догадаться со временем, когда было поздно -- ах, как поздно!-- а было между тем это слово матери Пиамы, "маменьки" Пелагеи Семеновны, самое главное. Было оно:
-- Ты, Дросида, мне эту свадьбу разбей!