Галактион снял шляпу и шел, обмахивая ею разгоряченное и разогорченное лицо с резкою красною полосою поперек лба. Думал, кусая губы, морща лоб, сводя и разводя брови.
-- Хорошо,-- сказал наконец. -- Не нравится мне это. Очень хотелось бы мне оставить тебя на этого человека; доверяю Мише малым меньше, чем самому себе. Но раз упорствуешь, не хочешь, будь по-твоему. Поставим на чисто деловую ногу. Получишь от Фоколева официальное письмо, как от моего компаньона-заместителя, что по вложенному тобою в мои предприятия капиталу располагаешь ты у нас таким-то и таким-то кредитом, в размерах которого он ждет твоих ордеров к выплате по первому твоему востребованию... Это-то, кажется, уж никак не может тебя компрометировать?.. Что ты морщишься?
-- Когда я выучу тебя произносить "компрометировать" без этого дурацкого "н"?
Он печально улыбнулся и отмахнулся от меня шляпой.
-- Господи! Я ей дело говорю, а она... Уж теперь поздно учить, Лили: послезавтра качу в Сибирь, к чалдонам,-- там и с "н" буду хорош... "Однако" да "ревит": что народ, что язык -- медвежий... А что с эном, что без эна, ты на эту комбинацию соглашайся. Сама же говорила, что иметь поверенного по делам никакой женщине не запретно... Идет, что ли? Ладно так?
-- Пожалуй... Хотя, право, Галя, лишнее все это... Не понадобится...
-- Тем лучше, Лили, тем лучше. Но по крайней мере я, летая за тридевять земель в тридесятом царстве, буду спокоен за тебя хоть в том-то отношении, что ты не стеснена в средствах и ни в чем не терпишь нужды. Если бы не дорога да не платежи пред дорогой, я оставил бы тебе больше. Но боюсь: надо, отъезжая, малость почистить свой кредит и утолстить волосок, на котором я вишу... А теперь вот еще что, Лили: Дросиде -- ни слова! Ни о Михаиле Фоколеве, ни о том, что я тебе оставил две тысячи.
-- Этого я не сумею скрыть, Галя. Она все время убеждала меня, что я должна спросить у тебя на расходы, и не поверит, будто ты отказал.
-- Хорошо. Вы рассчитывали месяц по триста, значит, с сентябрем на тысячу двести. Скажи ей, что я дал тысячу -- больше не осилил. Я сам ей подтвержу. Другую тысячу спрячь хорошенько или, еще того лучше, переведи на свое имя в Одессу... По крайней мере,-- пробормотал он сквозь зубы,-- я буду уверен, что хоть эта-то вторая тысяча целиком пойдет на тебя, а не ощиплет с нее пух и перья Дросида в свой сундук! Пожалуйста, Лили, вот и в этом тоже следи за ней в оба глаза, не позволяй себя обирать...
-- Но само собою разумеется, Галя! С какой же стати? Дурочка я, что ли?
-- Ты не дурочка, да она-то -- клещ!-- резко отрубил он. И без перерыва озадачил меня снова быстрым вопросом:
-- Ты как меня понимаешь, Лили? Какой я, по-твоему, человек? То есть, я разумею, вот в этом отношении... по денежной части?
-- То есть... я не совсем понимаю, что именно...
-- Ну как я тебе кажусь: сквалыга или не считай деньга скаред или открытая мошна, скупец или расточитель?
-- Мне кажется... ни то, ни другое... Ты странно живешь... Я не раз удивлялась...
-- Ага! Ну, так вот, в этой удивительной моей странности, как ты думаешь, на что я больше способен -- оказать ближнему своему помощь и великодушие или, напротив, прицепиться к нему клещом и кровь из него сосать?
Совсем меня смутил. А он настаивает:
-- Ты не стесняйся, режь правду-матку, я не обижусь, что ни скажешь.
-- Откровенно и скажу, Галя: не знаю, что сказать. Это, что ты спрашиваешь, касается, вероятно, деловой стороны твоей жизни, а она от меня закрыта, и, признаюсь, я не очень любопытствую, чтобы ты мне ее открывал... А так, в общем, сколько я тебя успела узнать, какой же ты сквалыга?.. В отношении меня ты был всегда очень мил и даже вот только что, несколько минут тому назад, явил себя очень щедрым... А что ты способен на великодушие, ты доказал своим отношением к барону М. Галактион сухо усмехнулся.
-- В отношении тебя, в отношении барона... -- пробормотал он, глядя в донышко своей шляпы, словно там не фабричное клеймо видел, а наши портреты. -- Это, Лили, особ статья. Будь у меня капиталы Иваницкого либо княгини Латвиной, то я бы и тебя, и барона, и Павла Венедиктовича, и еще человек с десяток, может быть, и другой в золото одел бы, как иные богачи одевают иконы в церквах. Потому что обязан вам многим добром, а на добро ко мне имею сердце отзывчивое и сам умею тогда добра хотеть... Но к прочему роду человеческому... Не обманываю себя, Лили, и тебя обмануть не хочу... Тоже клещ я натурою... Схожи мы с Дросидою, два сапога пара... Клещевая порода, клещевая семейка... Только и умеем, что питаться чужою кровью... Ты что так смотришь на меня? Не веришь?
-- Не верю. Романы, Галя, романы! Напускаешь на себя -- вроде того, как в Петербург неизвестно зачем надо было ехать под чужим именем... Где же ты питаешься чужою кровью -- чьею,-- когда ты в работе по целым дням?
-- Работа работе рознь, Лили...
-- Но ты же говорил мне однажды, что в твоих операциях нет ничего непозволительного и противозаконного...
-- И повторить могу по чистой совести... Только... Сам закон-то, ты думаешь, не клещ?.. О-го!.. Еще и какой! Всем клещам клещ!.. А позволительность -- ведь это не вообще, а -- глядя по человеку... Мне позволительно, потому что я себе позволяю и должен позволять, иначе нищий буду, а Павлу Венедиктовичу либо барону не позволительно, потому что они себе не позволят, пожалуй, хотя бы и нищими остались... Ну да это -- так... философия!.. В сторону!.. Д-да...
Надел шляпу, крепко примял ее к бровям, глядит в сторону из-под полей.
-- Работа работе рознь, Лили, но и клещ клещу тоже рознь. Иные -- всей природой своей клещи: жесткая шкура, как броня непроницаемая, да неутолимая кровососная жажда -- вот и все существо. Это, должно быть, счастливые клещи. Потому -- что ему? Дополз на ощупь до мягкого места, все равно, до чьего и какого, впился и сосет, покуда не отвалится от полной сытости, став десять раз поперек себя толще, либо не сдохнет, потому что его сзаду помажут деревянным маслом -- дыхание ему прекратят. Потому что выдирать впившегося крепко клеща -- не ему, а тебе хуже: головка в мякоти останется, воспаление прикинется, может даже серьезно заболеть человек... Ну а есть клещи, которым, кроме броневой шкуры и кровососной жажды, вложено в существо природою что-то вроде кусочка сознания... совести, что ли... вообще, хоть ученые и отрицают, души... Порченые, значит, клещи, нет в них настоящей клещевой цельности... Наша семья, Шупловы, вот такая: кто на половину, кто на три четверти, кто на все девять десятых -- клещ, а на остальной кусочек все-таки немножко как будто и человек...
Слушаю, только головою качаю.
-- Эка тебя самообличение-то разбирает! Ах и русский же ты человек, Галя! Любишь покопаться в себе...
-- Нет, что же "самообличение"? Я тут не все беру на себя. Во-первых, я не совсем чистой шугоювской породы: замешалась барская кровь... А во-вторых, я хотя и в нелегком детстве вырос, но милостивы были ко мне боги ли, судьба ли -- называй, как хочешь,-- я предпочитаю Богом звать... Ставил Он на пути моем светлых ангелов-хранителей: Лидию-покойницу, Вячеслава, брата ее, с которого дружбы наша близость началась... И художник тут этот, который Лидину миниатюрку делал, и барон М. -- всех я почитаю в том ангельском числе... Ну, они с меня пообскребли маленько клещевую-то броню, дали душе простор расшириться... Очеловечил... К лучшему для себя или худшему, не знаю... Человек я, по чистому, правдивому о себе суждению, не полный, с клещевинкой, очень даже с клещевинкой. А клещом настоящим, в полной мере, быть тоже уже не могу. Так -- ни в сех, ни в тех, середка на половинке. Людям -- смотреть свысока, клещам -- снизу... со злобою, что уже не ихний... Шел, жевал какую-то веточку, отплевывал листки.
-- Вот однажды увидишь ты мою мамашу, Пелагею Семеновну, честную инокиню Пиаму... Тип!.. Незадолго перед тем, как нам с тобою, Лили, спознаться, она меня мало-мало не убедила в монахи пойти, и я уже очень к тому склонялся...
-- Ты?!-- изумилась я. -- Ты монах?! Вот уж чего не ожидала!
Галактион молча кивнул головой, как бы без слов сказал: "Да, вот поди же ты! Чего не бывает на свете!" И продолжал:
-- Большой любви между мною и моей мамашей нету, но она очень умна, а ко мне имеет особое понимание. Сама она в миру была из клещих клещиха. Но тоже, надо полагать, не без кусочка души, потому что однажды как-то поглядела на себя, поглядела да и... того... испугалась... А испугавшись себя -- характер-то, знаешь, крутой: перегибай палку в другую сторону!-- и очутилась нежданно-негаданно для всей родни в постриге... И меня к тому же убеждала, когда я по кончине Лидии был в отчаянии, хоть руки на себя наложить...
-- Потому что,-- доказывала мне,-- мы с тобою такой окаянной породы, что сами по себе, сколько ни хотим, хорошими быть не можем, должны беречь себя от демонского стреляния в порабощении внешнем, ходя на внешней крепкой узде -- в нерушимую помощь обузданию внутреннему. Я,-- говорит,-- знаешь, когда ряску-то решилась надеть? Когда учуяла, что, ежели не ряска теперь же, то в скором времени неминуче на сем свете арестантский халат и остров Сахалин, а на том -- геенна огненная... Ряску надела -- как лошадь в упряжь влегла: на шее хомут, справа-слева оглобли, вожжи чувствуешь, знаешь, что есть кнут,-- с каким норовом ни будь, небось не разбрыкаешься!.. Хочешь человеком быть и Богу угодить, иди в монахи. А в миру останешься -- где тебе, одному, против самого себя выстоять! Начнет стрелять в тебя дьявол -- послужишь дьяволу. Силен он, дьявол от, над нашею шупловскою породою... Прячься от него, вооружайся, ограждайся, покуда он вне тебя бродит; внутрь войдет -- погибнешь, не выгонишь...
-- Ну-ну... я все-таки пожалел своей молодости, не послушал ее, понадеялся на себя... А тут вскоре послал мне Господь встречу с тобою, и опять любовь покрыла меня как бы крылами ангельскими: как за щитом стою -- стреляй в меня хоть сто дьяволов... Ограждаюсь твоим именем крепче монастырских стен... Иной раз и встопорщится во мне природный шупловский клещ-кровосос, запросит утоления своей поганой жажды -- ух как запросит, затребует, подлый, даже до мучительства!-- и случай удобный, и соблазн большой... Да как подумаю: "А вдруг надо будет признаться Лили?" -- ну и пуще монашеской ряски на себя и деревянного масла на клеща: мигом задохнется и отпадет. А как отпал, отряхнуться от него не штука. Есть, знаешь, пословица: "Клещ не вещь -- где упал, там пропал..."
-- Это очень приятно и лестно слышать, что я имею на тебя такое хорошее влияние... Даже неожиданно и незаслуженно лестно... Однако...
Но он, не слушая, продолжал:
-- А относительно дьявольского засилья на нас, Шупловых, это мамаша хотя по суеверию, невежественной аллегорией сказала правду. Шалая наша кровь, завистливая, злая. С дедушек-бабушек -- греха-греха на нас! И теперь, сколько ни есть Шупловых, все несуразные. Жестоконравная порода. С дядьями своими, что по отцу, что по матери, я и знаться остерегаюсь: жуткие люди, прямым словом назвать -- кулацкое зверье. Из теток только одна была путевая, да и та дальняя: Анна Трифоновна, которой Бог послал чудо-счастье быть за Павлом Венедиктовичем. Остальным, которых знаю, лучше было бы в самом деле, как мамаша рекомендует, запереться по монастырям, чем в миру кутить-мутить, себя срамить -- которая злостью, которая распутством... Дросида хоть умна и получила политуру от жизни, а знала бы ты Марью да Анисью с Прасковьей! Этакой дурости, этакой бесстыжести, этакого хамства... Тьфу! Ненавижу! И они меня, конечно, ненавидят: не ихний, полубарской крови, с господами повелся, отрезанный ломоть... А впрочем, все они и друг дружку ненавидят. Каждую послушать про каждую -- оторопь берет, мороз дерет по коже: достойны каторжной тюрьмы и публичного дома! Конечно, много врут, однако не все же, поди, врут...
И вместе с тем и при всем том -- дивное дело, Лили!-- представь себе: фамильная сплоченность, какой ты не найдешь в самых лучших ваших образованных и благородных семьях. Взять хотя бы вас, Сайдаковых. Ты с братом Павлом Венедиктовичем живешь-дружишь душа в душу, а до прочей родни, какие еще есть на свете Сайдаковы, ни вам думки нет о них, ни им -- о вас. А мы -- как волчья стая. В грызне между собою рады друг дружку живым съесть, а попробуй-ка затронуть которого-нибудь Шуплова со стороны: все ощетинимся, шерсть дыбом, зубы оскалены, глаза в зеленом огне...
-- И ты? -- засмеялась я недоверчиво.
-- Да, вообрази себе, и я. Ненавижу, всячески отгораживаюсь от них, а вовсе избыть из себя это шупловское единство -- нет, не могу. Намедни, помнишь, была у тебя история с Дросидой из-за гармониста ее. Ты не поверишь, как ты меня обрадовала и облегчила тем, что, чем бы самой ее разделать, посоветовалась сперва со мною,-- вроде, значит, как бы пожаловалась мне и, стало быть, ответственность свою на меня переложила... Турни ты ее своей волей, я, конечно, понял бы, что ты в резоне и права, но все-таки укусил бы меня малый зубок за сердце: "Нашу обижают!" Ну а -- как моего согласия спрошено, то тут уже все равно -- в твоем лице как бы я сам: катай ее, шельму, по-нашему, по-семейному, по-шупловскому!
Смеешься? Я и сам смеялся бы, кабы иной раз страшно не бывало... Что нас вяжет? Почему все дики, взбалмошны, своевольны, а старшую сестрицу, Пелагею Семеновну, то есть мою мамашу, зовут "маменькой" и что она прикажет, то -- по всему роду свято? Когда мне Бог послал счастье жениться на Лидии, то все они -- Машка, Аниська, Парашка, Дросида -- так и навострили зубы загрызть ее. Да, к счастию, мамаше уж очень понравилась Лидия, что красавица, предводительская дочь да еще из того барского дома, где когда-то она сама большую любовную обиду пережила... Лестно!.. Мстительно, знаешь, и лестно!.. "Ваш-де братец -- меня, а мой сын -- вашу дочку, и теперича мы с вами, дорогой сват, выходим квиты",-- так, знаешь, и отписала она достопочтенному моему тестю... Понимаешь характерец?.. За Лидию она мне и самое существование мое простила. Теперь мы хоть не как нежная мать с нежным сыном, близки не близки, любим друг дружку не любим, а все-таки в приличных и дружественных отношениях... Девочку мою, Лидину дочку, к себе забрала, воспитывает... А раньше едва выносила меня, вид мой был ей противен -- кабы меня от нее не взяли в раннем детстве, наверное, забила бы меня... "Н-ну..." -- цыкнула она по родне. Ничего, смирились Шупловы... Не скажу, чтобы в хорошем ладу, но можно жить было. Я на себя, конечно, много ехидства принял, но мне это -- наплевать, а до Лидии -- нет, не доставали... Атмосфера, что называется, конечно, была душная, недружелюбие висело в воздухе, но делом -- никто не смел, "маменьку" боялись... Везде, в мелочи какой... Так на мелочь Лидия -- счастливую натуру имела -- была простодушна и нечувствительна: ежели кто свое благородство понимает и вокруг себя благородно смотрит и видит, того мещанскими шпильками не легко проберешь -- к ним тоже надо иметь понимание и вкус. Ну а я, как их имею, то, бывало, заметив что, при всех смолчу, а после, наедине, пожалуйте на цугундер: вы это -- что? Вы это -- как? Да морду-то наглую и наколочу...
-- Галя!!!-- возопила я и даже остановилась на ходу и руками всплеснула.
Но он, тоже остановившись, в лицо мне глядя, храбро возразил:
-- А то как же, Лили? Дай клещихам поводку в малом, на большом не уймешь... Вот хотя бы и Дросиду за этот ее гнусный намек о воспитательном... Жаль, не при мне было: ходила бы она, зеленая рожа, суток трое с красными щеками...
-- Никогда не воображала, что ты способен поднять руку на женщину.
-- На женщину -- нет, но, ежели, повини на грубом слове, она против меня стерва -- что же мне, свою, что ли, рожу ей под плюхи подставлять? Ничего! От плюхи не помрет и не слиняет, а болью память крепнет. Иной раз и зачешется язык на пакость, а щека помнит, как ее за это били, и уймет...
-- Ну и нравы, Галактион Артемьевич!
-- Да, Лили, жестокие... Что поделаешь? С волками жить -- по-волчьи выть. Видела бы ты, когда наша шупловщина собирается на какое-нибудь семейное пиршество или торжество. Получаса не могут выдержать вместе, чтобы не переругались между собою, справа налево насквозь, самыми скверными словами, не пересчитались мерзостями, былыми и небывалыми, которые, дивиться надо, как язык поворачивается выговаривать. А если маменьки нет либо не успела она вмешаться и запретить, то -- недолга история: глазом не мигнешь, как уже Васька Кузьку в зубы-зубы хоп-хоп-хоп!.. Кротости, мягкости, деликатных чувств от нас, Шупловых, не жди: не той породы черти...
-- Однако ты мне казался всегда совсем иной породы... и кажешься, несмотря на эти твои милые признания. Впрочем, я им, правду сказать, не очень-то и верю...
Галактион пожал плечами и вздохнул.
-- Да, вот это у вас, культурных людей, тоже есть слабость, что вы некультурности, ежели она не в курной избе живет и не в лаптях ходит, плохо верите... А -- что я отчасти иной, говорю же тебе: полукровка и ангелов-хранителей знавал, обвевали меня белыми крылами... Вообрази ты себе, вообрази, Лили, что я с моим шупловским фундаментом души встретил бы на своем жизненном пути не белокрылого ангела-хранителя, а черного черта с рогами и хвостом... И -- скок! прыг!-- влез бы он мне в душу, как в свободную от жильцов квартиру... Как ты думаешь, хорошенькое получилось бы существо?
-- Да-а-а... боюсь, что не из безопасных!
Он важно и строго взглянул на меня, поправил шляпу на голове и многозначительно погрозил мне пальцем.
-- Так вот знай, помни и не забывай: именно такой я -- с чертом, впрыгнувшим в душу,-- есть моя любезная тетенька, а твоя служанка Дросида. И от того, что она телом женщина, дело не легче. Напротив, черту в ней куда прочнее и свободнее, а людям с нею -- хуже. И ежели подобная бесноватая клещиха вопьется, то уж и не знаю, каким ее маслом мазать, чтобы отпала. А силой выдирать, так она со злости скорее нарочно даст перервать себя пополам, лишь бы не уступить, не выйти. Чтобы, понимаешь, пусть сдохну, а мертвое мое тулово в тебе останется, загниет, гной разведет: более расчесывай -- авось, на мою удачу, дочешешься до антонова огня!