XXV
Скажу вам из своего женского опыта. Страшное это дело, горькое это дело, когда девчонка рано себя теряет. Ну а недоброе дело тоже и потерять себя, перезревши.
О ранних: седьмой год хор держу, так что порченого девья проходило через мои руки! Путевые ведь попадают к нам за редкость: "Которая беленькая, которая черненькая, которая с буланцем, а все с изъянцем". Такая наша профессия, что неудобно в ней невинной девушке быть. Проститутки не проститутки -- а это на нас много напраслины клеплят,-- да и не монашенки. Иной гость -- грубиян обзовет "девкой",-- правда не правда, молчи: будь ты хоть всех честных честней, место тебя обличает: коли не дьяволица, так зачем служишь в аду? Бывало это, что приходили, просились ко мне в хор невинненькие, но я, имея совесть, не приняла ни одной и каждую отговаривала, чтобы не ходить и к другим хозяйкам. И не возьму никогда, хоть сиди у нее в горле самый голосистый курский соловей. Как можно! Что греха на душу!
И вот этак-то присмотревшись, я вам по характеру и поведению девицы всегда скажу, из каких она изъянниц, ранних или поздних. К нам в хоры докатываются больше ранние, потому что перестарков мы не держим, разве что уж очень краля собою или голос особенно хорош. Так такая и сама в хору не засидится: красавицу на содержание сманят, голосистую -- в оперетку, а то навернется меценат, послушает да и определит в консерваторию, стипендию положит. А вообще наш возраст -- с шестнадцати. По правилу-то мы не вправе принимать моложе восемнадцати лет, да кто же на правило смотрит? Да и хотя бы -- ну пусть она докатилась до хора в восемнадцать лет: покатилась-то, наверное, много раньше. Не сразу же они после этого в хор идут, у каждой своя история есть, у иных и долгая. Как порасспросишь голубушек по душам, так надо считать: из десяти семь, а то и восемь свергались до возраста -- та в пятнадцать, эта в четырнадцать, а знала я одну: хвастала, что в тринадцать лет мамой была.
Ну и калеки. На всю жизнь. Которую папа с мамой такою здоровенною телкою родили, что осталась не искалечена телом, все равно: пуще искалечена душою. А знаете, и мужчины с искалеченными душами -- бросовый народ, а уж мы, бабы... а-ах, нехороший человек искалеченная женщина, ух, какой нехороший!
На два типа. Либо обозлена непримиримо, всегда держит свое несчастие в памяти -- ни забыть, ни простить, и весь свет пред нею стал в виноватых. Такая только в том и проводит жизнь, что одна явно, другая тайно своею злостью черта кормит и разводит вокруг себя кромешный ад. Либо, наоборот, с виноватости своей, с понимания своей неполноты против прочих оробела на век, раскисла, обессилела. Не женщина, а живуля самодвижущаяся. Только что ходит на двух лапках да речи не лишена, а то -- так, тряпка одушевленная: кто мимо шел, ухватил, тот ею пол и вытер.
Этакую если приглядит "кот", так не спросит: любишь не любишь, хочешь не хочешь,-- прямо забирает, как никому не принадлежащую вещь. Да потом, если доходна, и мотит из нее жилы лет десять, пьет ее кровь. А она терпит, не пикнет. И не то чтобы по любви -- какое! Ненавидят иные! А потому что одна, сама по себе, она ни быть, ни жить не умеет: рыба на песке!
И -- нет "кота", так сама подобьется к какой-нибудь подружке постарше и с характером -- из тех, обозленных-то. Благо они почти все -- мужененавистницы, воительницы-амазонки, и любимое это их занятие: брать слабеньких "сестриц" под свое крылышко и настраивать их против подлецов мужчин. Ну, тут уж -- раз, два, три, и вырастет такое рабство, что иная, покуда не вовсе обалдела под командой "сестрицы", пожалуй, поминает не лихом даже и побои брачливого "кота". Потому что он -- хоть по телу, а эти норовят прямо по душе. Подай "сестрице" все свои чувства и мысли, принадлежи ей сердцем и головою, не считая прочего, двадцать четыре часа в сутки, на сторону не взгляни, о себе не помысли, знакомства без позволения не заведи.
Ревность... Гм... У меня тапер с образованием: не играет, так пьет, не пьет, так читает; через него удосужилась я прочитать "Крейцерову сонату"... Ну, и сама я знавала мужскую ревность: ребра трещали, бывало, не чаяла, уйду ли жива... А все-таки скажу вам, что какой там-нибудь Позднышев или Отелло, мужская ревность против женской между собою -- это летняя гроза. Нашла туча, нагремела, может, и беды наделала, но -- разрядилась и прошла. Уходя, еще иной раз и жалует, и совестится, зачем безобразила, если уж очень. Потому что мужчине всегда можно доказывать, что он не прав, он если не вовсе пьяный или бешеный, хоть злится, но резоны принимает.
Ну а между "сестрицами" тучи в обложную. Не часами, не днями, а месяцами, годами, всегда. И каждую минуту -- не знай, что будет. Тут тебе и нашатырь, и мыльный камень, и серная кислота, и с моста в реку.
Истинно благодарю Небо и натуру свою, что прожила свой бабий век без этих страстей. И у себя в хоре чуть замечу, что завелась парочка,-- по первому скандалу вон. Потому что с ними, чертовками, сегодня протокол, завтра протокол, а там, глядишь, и попер тебя обер вон из столицы либо хотя бы здесь Баранов с ярманки.
И никогда-то ни одна из них ни в какой своей пакости не покается, потому что так уж, знаете, устроен наш женский ум, что мы, бабы, всегда и во всем правы пред собою, а в наших винах все кругом виноваты, только не мы сами. Оттого и обложные тучи. Казалось бы, прошла гроза: отвздорили, помирились, поладили, тишь, гладь и Божья благодать. Ходят в зале в обнимку, как милочки, ангельски улыбаются друг дружке. А внутри у каждой кипит-бурлит: знаю, мол, я тебя, голубка: на словах смирилась, а в сердце: "Ах, понапрасну стражду от обидчицы-злодейки. Погоди-то ты у меня, угнетенная невинность, я тебя!.." И, глядишь, день-другой перетерпели с грехом пополам и -- прорвало: давай "объясняться"! И начинай музыку сначала: "и слезы, и грозы, и жуткие, страшные сны", как в романсе поется,-- и нашатырь, и мыльный камень, и серная кислота...
Не дозреть -- пропасть, перезреть -- пропасть.
Говорят, прабабушек наших выдавали замуж тринадцатилетними, и ничего. Ну, это давно было, чего никто в нашем веке не видал, и с бабушками нашими такого уже не бывало, знаем только из преданий да из книжек. Помните, няня в "Онегине" поет: "А было мне тринадцать лет". Кто их знает, наших прабабушек, какие они были, может быть, с ними и можно было так. Может быть, совсем другой народ был -- давние эти... Я вон с хором бывала в Самарканде, Верном, Андижане. Там девушку и сейчас считают перестарком в шестнадцать лет. Так чего же ей в тринадцать не идти замуж, коли она в одиннадцать уже созрела по-нашему, женскому, и бедра у нее, как у нашей восемнадцатилетней, и кормить есть чем? Там -- солнце, а прабабушки поди в теремах своих вызревали, как ранние огурцы в парниках, у лежанок горячих, с мягких пуховиков, да медовых папошников, да сбитню, да сыченых браг... Коли на древние нравы ссылаться, этак, пожалуй, можно дойти и до праматери Евы: ей-то, голубушке, ведь и года от рождения не было, когда вышло у нее это ее приключение насчет яблока...
Нет, а вот что хотите, отцы-матери наши не глупы были, когда считали, что до шестнадцати береги дочь пуще глазу, между шестнадцатью -- восемнадцатью хорошо ее выдать замуж, между восемнадцатью и двадцатью -- надо выдать, а в двадцать два не выдана -- плохо дело: уже перестарок, и гляди за ней опять в оба, как бы сама не вышла. Засиделась, перевалила за двадцать пять -- ставь на ней крест: старая дева,-- на том свете ей, коли в рай попадет, святую Екатерину к венцу причесывать; коли в ад, козлов пасти.
Мы все это переменили. Теперь девушка, кроме как в крестьянстве, редко видит цель жизни только в замужестве, готовят ее к замужеству плохо, а нужда только в бедноте. По темпераменту мы, русские девы, не эфиопки и не мексиканки какие-нибудь, которым, чуть зацвела, подавай мужчину, а то сгорит внутренним огнем и пропадет пустоцветом. Если русская девушка не развращена дурными примерами, то она девство свое несет спокойно и темперамента этого пресловутого в себе по большинству просто не замечает. Поэтому мы невесты неспешные, разборчивые. Сидим в девках, если жизнь сытая, не стесненная и не скучная, охотно и не боимся досиживаться до возрастов, в которых наши бабушки -- одни подумывали: "А ведь еще годика три-четыре, и пора мне будет свою старшенькую замуж выдавать!" А другим зеркало подсказывало: ну что, первая молодость отошла от них безвозвратно, стало быть, коли ты, голубушка, не сыта ею, то начинай вторую. А эта вторая -- нет, уже не то, совсем, совсем не то! Первую молодость посылает женщине Бог, а вторую -- черт.
Возьмите в пример хотя бы и меня, пропащую. Разве я в девках беспокойно сидела? Да я до своей влюбленности в барона М. знать не знала, какой это такой бывает "темперамент". Да и во влюбленности все-таки не нашла его такою силою, чтобы уж никак нельзя было ей противостоять. Любила, но -- чисто, благородно, с мечтою, как в романах любят. Не удалась любовь -- боролась с нею и побеждала. Из окошка не выбросилась, с моста не кинулась, не травилась, не топилась. Какой же тут "темперамент"?
Но он подлец. Свирепый, мстительный подлец. В невинном девичьем теле он сидит, как колодник, замурованный в глухой тюрьме, и -- будто и нет его вовсе. А вдруг, случаем неожиданным, фатальным -- вот как со мною, дурою,-- тюрьма-то вдруг -- ух! Да и рухнула... Ну и выскочил колодник на волю и набросился на тебя бес бесом, голодный, жадный, хищный: "А, мол, ты меня знать не хотела? Так познакомься! Ты меня, царь-девица, держала, как какого-нибудь Кощея, в тюрьме и забывке, голодом морила, жаждою томила, так теперь поработаешь ты мне тоже, как царь-девица у Кощея в полоне! Накормишь, напоишь досыта-допьяна за все годы, что я маялся! Натешусь тобою, рабою! Никакой волюшки тебе не дам! Ни о чем другом думать тебе не позволю, никакой мыслишки в головенке твоей не оставлю, кроме -- как бы мне угодить!"
Вот говорили мы с вами о первой и второй молодости... Знаете что? В девушке, невинной телом, держится эта богоданная первая молодость крепко, возраст пожирает ее медленно. Иная доносит остатки ее до седых волос. Старые девки смешны-смешны, однако посмотрите: самый бесстыжий мужчина не станет болтать при сорокалетней девушке пошлости, в которых ничуть не постеснится пред молоденькой бабенкой. Потому что эта знает, а та нет, и выходит, что она, хоть годами старше, да девичьим стыдом моложе. И прекращается эта молодость девичьего стыда только с прекращением вообще женской жизни, женского тела, когда к шестому десятку лет женщина -- девица ли, баба ли, все равно -- делается существом бесполым.
Если девушка стала женщиною в благое время своей молодости, она теряет молодость девичью, но меняет ее на первую молодость женскую -- тоже прелестное состояние, когда сладко быть и женою, и любовницею, и впервые матерью, и впервые домохозяйкою. Очень хороша тогда любовь что в браке, что в вольном союзе, и темперамент в ней не деспот повелительный, не тиран-мучитель, а веселый товарищ. Но, если девушка запоздала против благого времени -- вот как я,-- то она перепрыгивает из своей девичьей молодости прямо во вторую женскую. А это, говорю же вам, не то, совсем не то! Не от Бога, а от черта.
Тонко, думаете? Напротив, очень грубо. Разницу спрашиваете? А вот она, разница. В первой женской молодости, когда заговорит в женщине темперамент, так если она не похотливая мерзавка, кошка Машка по натуре, то он должен Бог знает каким идеалистом прикидываться, чтобы она его послушалась и позволила ему взять ее во власть. А во второй молодости женщина, когда обуяет ее темперамент, сама спешит приодеть его в маску и красивый костюм какого-нибудь идеала, чтобы и удовольствие свое получить и не быть в собственных своих тазах потаскухой. Что же, дескать, в том, что я черту сдалась,-- думала, что ангелу. А все врет: ничего не думала. Отлично видела, что -- черт, да черту-то поработать забавно и приятно. Смеетесь? Напрасно. Кто из вашей братии, мужчин, нарывается на такую -- не обрадуется.
Видали мы этих жен, которые из своей супружеской верности делают маску ревнивой похоти и мучают мужей кошачьей страстью, пока не опротивеют. Умные мужья, особенно пожилые и с опытом, которые женаты не в первый раз, имеют обыкновение держать подобных супруг несколько лет подряд, из года в год, в беременном состоянии, пока не обвешают их детьми до того, чтобы утомленному организму стало не до темперамента, а воображению за суетою с детьми не до идеалов. Иначе -- роговая музыка на супружеском челе! Скучнеет для неудовлетворенной в темпераменте женщины жизнь в прозе брака, и потянет ее ненасытный дьявол расцвечать вторую молодость поэзией в смене любовников.
Словом, это -- период, когда для каждой женщины окончательно определяется жребий, кем она доживет свой бабий век -- "мужу верною супругою и добродетельною матерью" или, не говоря худого слова, потаскухою в благопристойной форме, и бывает, что и в очень неблагопристойной. Период рокового кокетства, ревнивых драм, уходов от семьи, разводов, пальбы в мужей, любовников, соперниц, пробных и настоящих самоубийств, содержанства, соучастия в дрянных процессах, шантажа, блудного любопытства ко всяким извращениям, лесбийской любви...
Вторую молодость женщины и поэты воспевали и романисты возносили на пьедестал. Как же! "Бальзаковская женщина" -- страдалица любви,-- я помню. Ну, что же? Не все, конечно, черненькие, иная выберется и беленькая. Да и вообще скажу я вам: если женщина не глупа, имеет характер и умеет носить узду, свою ли собственную, чужой ли рукой надетую, она во всяком возрасте хороша, и бес ею не бывает обрадован, а только издали прыгает вокруг, бессильно щелкая зубами в завистливой злобе. Но для женщины бесхарактерной и безуздой жуткое время -- вторая молодость, и сама она в этом сроке -- жуткое существо, и опасное, и несчастное... И уж не возьмусь вам сказать-решить, что хуже: если умная или если дура...