-- Я в том не лгала, но Галактион был прав больше меня. Чутье ему говорило, что хоть и хвалюсь я своей гордостью и сама себя искренно очень гордою почитаю, но в глубине-то души точит меня острая неудовлетворенность. И -- только успевай спохватываться да вовремя приглушать, а то -- и стыда, и досады на свое унижение, что жизнь свою так нелепо свертела в трубочку,-- готов во мне пожар на сбор всех частей.
Ожиданию, что когда-нибудь надо будет выйти замуж за Шуплова, я вообще-то -- принципиально, как говорится,-- покорилась. Но как-то все-таки не умела себе представить, что это -- непременность. И все ждала -- чего не знаю, а с уверенностью ждала, что произойдет однажды что-то такое, от чего все мои нынешние обстоятельства перевернутся вверх дном и прожитая жизнь вдруг отступит куда-то вдаль и станет как небывалая, а начнется что-то другое, совсем новое и ужас до чего для меня хорошее.
Тут, знаете, к нам в заведение, на "Пески", почитай что каждую ночь бывает коммерсант из образованных. Был богатый человек, да сорвался на казенном подряде, прогорел дотла и мало-мало, что не ушел в Сибирь по этим делам. Было это -- будет тому уже лет семь или восемь, а с того времени, бедняга, состоит он под другим процессом, с бывшим своим компаньоном. Тот его на подряде-то и усахарил, а теперь с него же требует убытки, тысяч будет до сорока. И, сколько они ни судятся, этот прогорелый коммерсант, гость-то наш, все проигрывает, все проигрывает, а бестия компаньон все выигрывает.
Как-то недавно я сижу с гостем и, видя его большую угрюмость, осмелилась, говорю:
-- Бросили бы вы, Василий Никифорович, эту вашу канитель с процессом: ведь ясное уже дело, что не выиграть вам его,-- неужели вы еще надеетесь?
-- Нет,-- отвечает,-- ты, Лиляша, совершенно права: выиграть нельзя и нисколько я не надеюсь.
-- Тогда зачем же вы с ним канителитесь, деньги и нервы изводите напрасно?
-- А это,-- говорит,-- друг ты мой Лиляшенька, для отдаления момента. Понимаешь?
-- Нет, Василий Никифорович, не понимаю. Если вы говорите относительно момента разорения, то ведь...
-- Я уже разорен, чего хуже нельзя, хочешь сказать? Правильно, друг мой. Но видишь ли ты: есть разница между существом факта и публикацией факта... Понимаешь? Вот, например, ты мне говоришь "вы", а я тебе "ты". Почему это, понимаешь?
-- Еще бы того не доставало, чтобы я вам говорила "ты", а вы мне "вы"!
-- Ага? Уразумела? Ну а вот с момента-то публикации факта это самое оно и будет, что я тебе -- вы, а ты мне -- ты...
-- Ну уж извините, Василий Никифорович, ошибаетесь, и даже обидно очень, что вы так дурно думаете обо мне...
-- Не о тебе, Лиляша. Ты-то, может быть, и не тыкнешь. А тысячи тех, кому я на своем веку, сверху вниз глядя, тыкал и имел право тыкать, тогда мне с особым наслаждением тыкнут... Да и ты, Лиляша... Ну скажи по совести: ежели я, который вчера твоих девчонок в шампанском купал, завтра приду к тебе тапером в твой хор проситься, неужели ты выдержишь характер, не скажешь хоть обиняком, если не прямыми словами: что? Довертелся, такой-сякой сын?? Ну, сказывай, сколько тебе, прохвосту, надо, чтобы с голоду не околеть?
-- Бог знает что вы говорите, Василий Никифорович!
-- Не Бог знает, а я знаю и ты, Лиляша, знаешь... не лицемерь! И вот потому-то этот самый момент... момент публикации... я и отдаляю! Да!.. Потому что, в конце концов, факт -- ничто... Да!.. А публикация факта -- все! Да! Понимаешь?
-- Очень хорошо понимаю, Василий Никифорович. Сама в свое время не столько на факте, как вы выражаетесь, сколько на "публикации факта" погибла. Но только, раз вы эту публикацию факта считаете рано или поздно непременною...
-- Всесовершенно!
-- Тогда стоит ли тянуть и мучить себя, как вы маетесь, по мелочам? Отрубили бы раз -- хоть больно, да однажды и навсегда -- готово! А то ведь жутко на вас смотреть, как вы маетесь...
А он смеется:
-- Ну да, это ты из анекдота, как сердобольный англичанин жалел своего бульдога -- отрубить ему хвост за один раз, и резал каждый день по маленькому кусочку... Но я тебе на твою притчу отвечу своею! Слыхала ты, что жил-был некогда в Персии такой мудрец, шут и бродяга, по имени Насреддин?
-- Нет, не слыхала. Что нынешнего персидского шаха зовут Насреддин, это я знаю. Когда я была маленькая, он приезжал в Россию, проезжал через наш город, была ему торжественная встреча на станции, и мы, вся женская гимназия, были в белых платьях, подносили ему букет...
-- Вот видишь, как ты много знаешь! Так вот теперь узнай еще. Был у этого самого шаха Насреддина, которому ты букет подносила, слон -- любимый белый слон: драгоценный подарок сиамского короля. И был этот слон такой умный, такой умный, совсем человек, только не говорит. И объявил шах Насреддин по всему своему царству, что если найдется среди его подданных человек, который возьмется научить слона говорить, так он такого мастака золотом осыпет; а буде возьмется, да не выучит, то за обман на кол посадит. Персюки шаховых бирючей выслушали, посмеялись втихомолку над шаховой глупостью -- охотников учить слона не нашлось. Но тут-то вот как раз и появляется вдруг тот другой Насреддин, мудрец, бродяга и шут.
-- Так и так,-- говорит,-- ваше величество, я могу учить слона!..
Обрадовался шах.
-- Превосходно! Учи! А скоро ли выучишь?
-- А вот уж за это, ваше величество, отвечать я никак не могу,-- говорит мудрец,-- зависит не от меня, а от способностей слона.
-- Ну, все равно учи! Когда-нибудь да выучишь!..
Дали бродяге хорошую квартиру, отпустили сытный паек, положили жалованье -- зажил шут Насреддин припеваючи. Но друзья, которые любили его, обеспокоились:
-- Что ты делаешь, Насреддин? В чью ты голову бьешь? Ведь, когда шах поймет, что ты его надул, ты не успеешь и тазом мигнуть, как уже будешь сидеть на колу!..
А Насреддин возражает им спокойно:
-- Любезные мои, напрасно вы тревожитесь. Я совсем не так глуп, как кажусь. На кол сажать меня не за что. Я взялся учить слона говорить, но не ручался за срок, когда могу его выучить. Ну и буду учить с Божией помощью, а покуда учу, одна из трех возможностей: либо слон помрет, либо шах помрет, либо я помру. У меня же тем временем всегда будут жирный плов, ширазское вино и женщины с глазами газели... Понимаешь, Лиляша?..
Так вот, по той самой логике -- этого прогорелого гостя нашего и персидского философа Насреддина -- и я "оттягивала момент" своего превращения в мадам Шуплову. Не то чтобы -- либо он помрет, либо я помру, а все-таки -- авось время устроит как-нибудь так, чтобы грех -- в орех, а покуда -- зернышко в рот.
Для удобства наших с Галактионом Артемьевичем свиданий повела я образ жизни еще более рассеянный и театральный. Каждый вечер исчезала из дома часам к восьми, а жди меня домой, значит, либо поздно за полночь, либо лишь завтра поутру.
Чтобы оправдывать ночевки, еще ближе сошлась с Эллой Левенстьерн. Ее пришлось посвятить в секрет отчасти. Однако не назвала ей ни героя моего романа, ни обстоятельств не рассказала, как и что. А она оказалась настолько великодушна -- не настаивала в расспросах.
Как я и предвидела, Элла отнеслась к моим признаниям очень снисходительно. Как всякой многогрешной женщине, ей даже приятно было узнать, что и приятельница ее, которую она в чистых девах числила, тоже, оказывается, с грешком. А то, что я говорю, да чего-то не договариваю, Элла по своей прошлой практике объяснила себе так, что я ей в романе своем если не все вру, то многое подвираю, и даже, может быть, и вовсе никакого романа нет у меня, а просто поступила я втайне на содержание к человеку, который в подобных делах не любит или опасается афишироваться. Да, пожалуй, еще старик или урод какой-нибудь, так, понятно, мол, бедняжке Лили особенно стыдно в том признаться.
Это предполагать Элле было тем легче, что сама она состояла в подобных же отношениях с будущим своим супругом, Яковом Петровичем Левенстьерном, покуда не скончалась его первая жена. А был он, Левенстьерн этот, человек хотя очень добрый и неглупый, но из себя пребезобразный, сразу на всех зверей похож и каждые сутки с утра вполпьяна, к полудню пьян, к вечеру -- хоть выжми, к ночи -- "без задних ног". При всей его кротости и щедрости быть возлюбленной подобного сокровища было не очень-то сладко такой эстетической особе: если бы не носился постоянно пред глазами Эллы радужный мираж миллиона в руки, то едва ли и выдержала бы. Ну, по терпению и награда. Миллион не миллион, а цапнула в ручку не малый кушик и прожила век в свое удовольствие, не то что я, грешная.
Поддерживало подозрения Эллы и то совпадение, что как раз в это время очень улучшились мои материальные обстоятельства, стала я лучше одеваться, позволять себе лишние траты, вообще вести себя, как барышня не без кругленького состояньица.
Началось это с того, что мы, Сайдаковы, получили маленькое наследство от дальней родственницы, которую почти не знали -- только через наследство и вспомнили, что как будто была у нас такая. Деньги были ничтожные, на мою долю досталось всего три тысячи рублей. Брат советовал мне положить их в банк и по возможности даже процентов не трогать. А Шуплов отсоветовал. "Лучше,-- говорит,-- поручи мне, я тебе помещу деньги в доходное дело, хорошо получать будешь".
И действительно поместил как-то так выгодно, что начали мои скромные три тысячи приносить годовых процентов чуть не втрое против капитала.
Какое именно было дело, я не знала. Шуплов объяснял, но сбивчиво и непонятно, а я в коммерческих операциях и теперь не сильна, а тогда ровно ничего не смыслила. Слышу: "биржа", "курс", "Бологовские поднялись", "Сормовские упали",-- черт же их разберет, что это значит. Но так как я читала Золя и Боборыкина, то знала, что на бирже можно как-то очень много выигрывать и проигрывать, а потому и не удивлялась своему доходу. Тем более что Шуплов то и дело давал мне отчет и каждый раз с приложением: то пятьдесят рублей, то сто, а то и двести.
Проигрыша никогда не бывало. Шуплов играл с каким-то сверхъестественным счастием. И, что всего удивительнее, выигрывал всегда необычайно кстати -- как раз когда мне нужны бывали деньги на туалет или на другую какую-нибудь трату по моим выездам. Словом, ниспала мне в наследстве дальней тетушки с небес Голконда какая-то. И -- что дальше, то больше.
Элла в мое наследство -- по глазам видно и по речи слышно было -- не очень-то верила, считала, что я басню сочинила, чтобы скрывать содержанство свое. По правде сказать, мне и самой не раз приходило в голову сомнение, уж не маскирует ли мой Галактион Артемьевич своею беспримерно счастливою игрою просто-напросто денежные мне подарки? Но, хотя я видела по многим признакам, что Шуплов далеко не так беден, как представляется, однако думала, и не настолько же он богат, чтобы безотказно, по каждому моему требованию выбрасывать из собственного своего кармана десятки и даже сотни рублей. Тем более что для себя он был очень скуп -- почти что ничего не тратил, так что едва ли проживал и то маленькое жалованье, которое получал из своей конторы.
Было между нами однажды и объяснение по этому его счастливому секрету. Галактион выслушал мои подозрения и плечами пожал.
-- Охота тебе, Лили, воображать такой вздор!
-- Совсем не охота, но я не желаю также и очутиться в глупом положении какой-то бессознательной содержанки против воли.
-- Что за страсть у тебя, Лили, марать себя подобными словами? Уж если считаться, то в деньгах не ты от меня, а я от тебя завишу.
-- То есть как же это? Почему?
-- Потому что в моих руках находится твой капитал, я им оперирую, имею от него свою выгоду, а ты получаешь только проценты.
-- Да они какие-то уж очень огромные?
-- Ничуть. Бывают и много больше... Впрочем, если ты во мне сомневаешься, то изволь, я верну тебе твои три тысячи. Но ты понимаешь: без дохода с них трех тысяч тебе достанет ненадолго.
-- Да,-- должна была я сознаться,-- очень стыдно, но я стала ужасная транжирка.
Он одобрил:
-- И отлично, Лили. Молодая красавица, как ты, не должна скупиться на украшение своей жизни всем, на что средств хватит. Я человек простой, дикий, светскому обществу чужой и бывать в нем не люблю и боюсь. Но ты не можешь представить себе, какое для меня наслаждение знать, что ты, так сказать, витаешь в хорошем обществе, там, где всеми принято и всем лестно быть, и одета ты прекрасно и модно, изящная собою, так и блестишь. Когда я воображаю тебя такою, то об одном сожалею: зачем я не Ротшильд или хоть Поляков, что ли, чтобы ты у меня была всех великолепнее и изящнее. Когда ты будешь моей женой...
-- Тогда и будем об этом говорить,-- оборвала я.
-- Я хотел только сказать, что рад трудиться денно и нощно для того, чтобы ты ни в чем не знала отказа.
На этом наш разговор и кончился.