От автора
Над браками по "стерпится-слюбится" много издеваются, что не мешает им быть наиболее частыми из браков, а пропорционально общему числу таковых, делающими несчастных едва ли больше, чем браки "по любви". Статистикой несчастных и счастливых браков вообще, кажется, никто еще не занимался с основательностью и проникновением. Да вряд ли и возможно заняться, потому что -- где распределяющий критерий, что есть брачное счастье, что несчастье? По крайней мере, прежде чем супруги достигнут возраста Филемона и Бавкиды, Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, Фимушки и Фомушки. Да и то... Недавно в газетах оглашен был американский случай развода 85-летнего старика с 80-летнею старухой после 58 лет безусловно, казалось бы, благополучного брака. Лев Николаевич Толстой сбежал от образцовой супруги и безукоризненной матери семейства, графини Софьи Андреевны, чуть ли не накануне золотой свадьбы.
Как ни странно, бывает "стерпится-слюбится" и там, где, казалось бы, может место иметь и действовать только одно "любится": во внебрачных любовных связях. Приключается это в тех из них, которые возникают либо из случая -- налетом и взрывом темперамента,-- либо из усердия во флирте. Очень частая это трагикомедия, что мужчина и женщина, нравясь друг дружке очень мало и сознательно для обоих нисколько не подходящие один другой, но оба "порядочные", так заигрываются во взаимном кокетстве, что им уже совестно сознаться, будто между ними нет настоящей любви, а идет, как на сцене, только флиртовый водевиль. И вот оба принимаются втолковывать и доказывать себе в самолюбимом упрямстве, что -- нет, неправда! Есть любовь, есть, и еще какая пылкая! "Разве я позволил бы себе то-то и то-то, если бы не обезумел от любви к ней?" -- "Разве я допустила бы то-то и то-то, если бы не была влюблена в него до сумасшествия?"
И, как то ни дико, мало-помалу, обманывая себя таким образом, дообманываются до того, что ему, не любя, в сущности, однако "неловко", даже "не деликатно" как будто не настаивать на "увенчании пламени", как в старину острили; а ей, не любя, тоже "неловко" отказать. Он боится, что если отступит после всех своих фраз, поз и жестов, то она получит право считать и аттестовать его пустейшим фатишкой. Она боится выявиться в его глазах бессердечною кокеткою, которая праздно забавляется, играя серьезными чувствами, и "завлекает" мужчин.
Прибавьте к тому, что, обыкновенно, каждая сторона искреннейше обманывается и в том, будто другая сторона захвачена чувством гораздо глубже, чем она сама. Когда действительно бывает такое, трагикомедия обостряется в тяжелую драму, как в чеховском "Рассказе неизвестного человека". Знал эти нескладно слетные пары Антон Павлович и хорошо умел их изображать.
Но не все драмы. Чаще просто обоюдная... канитель! Вот сошлись втайне, нисколько не желая сходиться. Через привычку связь укрепляется -- "стерпелось-слюбилось", да еще, пожалуй, ребенок... Живет связь и в жизнь глубокие корни пускает, уже трудно устранить ее из жизни, не взрыв глубоко и опасно самую жизнь. Длится годами, десятилетиями, иногда кончается лишь вместе с жизнью его или ее. А тогда оставшаяся в живых сторона, к удивлению своему, чувствует себя сквозь горе об утраченной привычке как-то... будто освобожденною. И в оглядке на прошлое, смущенная, размышляет: "Как же это так вышло, что я десятки лет лгала всем существом своим -- любила того (или ту), кого нисколько не любила?"
О сколько долговременных связей держится исключительно на стыде и страхе прервать их, хотя и ему, и ей давным-давно хотелось прервать! Всего тут есть понемножку. И упрямство-то сознаться в основной ошибке, с обидою за жизнь, напрасно истраченную в напускном чувстве. И привычка разжигать себя искусственным огнем, когда угасли и пеплом подернулись угли отгоревшего естественного. И сожаление утратить хоть и не любимое, да многолетнее "свое", и в этом -- даже до ревности. И страх опустошить свое изжитое существование: если, мол, я уже и эту "мебель" выдвину из души, то с чем же останусь? И, наконец, как будто и незначительное, а, может быть, самое частое и главное: конфуз пред "неделикатностью инициативы".
Тысячам "любвей" следовало бы переходить в близком или дальнем времени в дружбы, но успевают в том едва ли десятки. Гораздо чаще прекращенные связи разрешаются в злобу и ненависть.
Потому что очень трудно установиться отношениям дружелюбного равнодушия там, где годами царила привычка интимной близости, телесной и духовной. Препятствует огромное накопление за срок любви символов ее -- фраз, слов, жестов, взглядов тайного взаимопонимания, сохраняющих глубокий след вместе пережитого, хотя бы бывшие любовники и старались его изгладить. Оттого-то так трудны и не искренни бывают дальнейшие встречи расставшихся, если только расстались они в добрых отношениях, а не в лютой ненависти, которая не имеет нужды скрываться, ибо тут уже все порвано в корень и пошло насмарку.
Враги так враги -- это понятно. Но когда вовсе не враг, но уже нисколько не любимое существо, однако тобою по-прежнему ценимое и уважаемое и тебя ценящее и уважающее,-- раздельная линия между отвалившимся прошлым и установившимся настоящим проводится очень трудно и щекотливо. Счастливы те редкие, кто умеет провести ее с тактом, не оказавшись ни грубым, ни жалким, ни неуместно чуждым, ни неуместно фамильярным, ни слишком уж тонким умником, ни, что всего чаще даже именно с умниками приключается, просто глупым и смешным.
Одна из замечательнейших русских актрис, женщина большого ума и едкой насмешливости, когда вошла в пожилые годы, говорила, что теперь для нее нет более веселого удовольствия, как встреча с кем-нибудь из прежних "друзей сердца" (la regina ne aveva molti! {Королев не бывает много (ит.). }), потому что -- "несравненно забавно, как он, милый, будет стараться выдерживать старый тон!".
А один очень значительный русский писатель признавался, что самый неловкий час в жизни своей он провел при визите к другому, тоже небезызвестному писателю, в супруге которого неожиданно узнал свою собственную супругу, разведенную с ним лет за пять перед тем по обоюдному соглашению после кратковременного неудачного брака. И неловко было именно потому, что встретился ничуть не враждебно и, следовательно, сидя вместе за чайным столом и беседуя, как чужие, друг дружке посторонние знакомцы, оба отлично понимали, что оба полны самых фамильярных воспоминаний -- до ничтожнейших мелочей, которые оба друг в дружке примечают.
-- Как только посмотрела она на меня, так и прочел я в ее глазах: "Ну, конечно! Один ус кверху, другой книзу, пенсне на носу криво сидит -- пять лет учила дурака, все не выучила!.." Стала чай разливать, вижу: прямо в стакан из чайника льет, а что ситечко перед нею тут же на скатерти блестит -- нуль внимания... верна себе! А ведь сколько мы с нею ссорились за эту ее небрежность!.. Всех других гостей опрашивает: "Вы крепкий любите? Вам -- слабый? Со сливками? С лимоном?" А мне без спроса прямо мой обычный средний, сахару три куска сама положила, лимон толстым ломтем отрезала, как я люблю: помнит, дрянь этакая!.. А я сижу как на иголках и со стыда горю, потому что кажется мне, будто все замечают эти наши вещественные знаки отставных невещественных отношений и гости смеются про себя, а муж сконфужен, зол, как бес, и внутренне желает мне провалиться в тартарары... И ужас, ужас, до чего неловко и противно!
А впрочем, все -- до поры до времени. Все такие чувства, все значительнейшие воспоминания духа, заключенного в бренной плоти, выцветают и тускнут с течением годов подобно золотым буквам на корешках богато переплетенных старых книг -- грустный образ из задумчивой сказки Андерсена:
Что позолочено, сотрется,--
Свиная кожа остается!
Таково правило и -- много ли исключений?
Однажды, в шестидесятых годах прошлого столетия, в Париже, в приемной министра народного просвещения, ожидали очереди лысый старик и старуха в буклях. Старуха просила уступить ей очередь. Он отказал и прошел к министру первым. Разгневанная старуха спрашивает чиновника-докладчика:
-- Скажите, кто этот нелюбезный господин? Чиновник посмотрел на нее с видом человека, крайне изумленного вопросом, и ответил:
-- Как, сударыня? Вы не знаете? Это известнейший писатель, академик Жюль Сандо.
-- А, вот кто,-- равнодушно протянула старуха,-- изменился же он... вот развалина!
Жюль Сандо вышел от министра, старуха вошла к министру. Уходя, Сандо спросил того же чиновника-докладчика:
-- Скажите, пожалуйста, какая эта дерзкая старуха непременно хотела перехватить мою очередь?
Тут чиновник уж и руками развел, и глаза вытаращил.
-- Вы ли спрашиваете, господин Сандо?! Вам ли ее не знать?! Но ведь это же, это она -- наша великая! Жорж Занд!
-- В самом деле? -- еще равнодушнее возразил Сандо. -- Вот никогда не узнал бы! Черт знает какая старая хрычовка!
Таким эпилогом завершился один из знаменитейших любовных романов XIX века. Так встретились после тридцатилетней разлуки два существа, которые "любили друг друга так долго и нежно, с тоскою глубокой и страстью безумно-мятежной...".
У Лермонтова конец стихотворению:
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье,
Но в мире новом друг друга они не узнали.
Увы! Нередко так бывает и в догробных свиданиях старого мира!
Связь Лили Сайдаковой с Галактионом Шупловым была -- по крайней мере со стороны Лили -- именно вот связью "наперекор внутреннему убеждению".
Любви никакой не было, но чувственность играла, и по женскому фатализму, по женской настойчивости доказывать себе во что бы то ни стало разумность своего образа действий, по женскому стыду сознать в себе случайную жертву и затем добровольную рабу собственного темперамента Лили поторопилась уверить себя, будто любит, и, постаравшись, довольно в том успела.
Шуплов же, отуманенный влюбленностью до одурения, не в состоянии был разбираться в чувствованиях своей Лили да и не хотел. Принимал дело попросту: "Грех мой простила, отдалась, живет со мною -- значит, любит".
Смущало его только решительное нежелание Лили покрыть грех законным браком. Каждый раз, что он заводил о том речь, Лили резко обрывала его:
-- Не вижу никакой надобности торопиться. Успеем еще заковаться в вековечные кандалы. Повенчаться, мой милый, легко и не долго, но сперва надо увериться, что, повенчавшись, не захочешь развенчаться.
-- Я в себе уверен, Лили.
-- А я нет. Шуплов бледнел.
-- Ты думаешь... ты... ты в состоянии... ты могла бы меня бросить, Лили?
-- Ничего я не думаю и бросить тебя не собираюсь, но отстань ты от меня, ради Бога, не неволь меня к венцу. Надумаюсь -- сама тебе скажу, что время. А сейчас -- ну вот что ты хочешь -- нет во мне решимости переступить этот порог. И, если ты принудишь меня, берегись, Галя: не поручусь за то, что в тот самый день, как ты меня венцом прикрепишь, тут-то ты и потеряешь меня.
-- Сохрани Бог, Лили! Что это такое ты говоришь!
-- Что чувствую. Не слышу я еще в себе жены твоей. Довольствуйся любовницей.
-- А ежели меня вот так всего и передернет всякий раз, что ты себя этим словом обзываешь?
-- Что делать, мой милый? Люблю точные определения и терпеть не могу обманывать самое себя и прятаться в напрасную ложь. К тому же с глазу на глаз, ты да я -- что нам условничать-то и вуалироваться между собою?
-- Да, с глазу на глаз, между собою... А если люди прознают и теми же словами заговорят?
-- А зачем им знать? Надо, чтобы не знали.
-- Рано или поздно прознают, Лили. Шила в мешке не утаишь.
-- Однако вот уже апрель идет к концу, а сошлись мы с тобой в первых числах января. Покуда -- никто не прознал, а бываю я у тебя почти каждый вечер, и на Пасхе в Петербург мы вместе прокатились...
-- Случайное счастье, Лили. Везет.
-- Ну, пока везет, и пусть везет. Перестанет везти, тогда и будем говорить.
-- Да, сколько бы ни везло, на что нам тайна и прятки, когда мы в полном своем праве -- въявь открыться пред всеми?
-- А почем ты знаешь, может быть, мне именно тайна и прятки-то и нравятся?
-- Ну, Лили, уж это, как тебе угодно, нерассудительное что-то. Кабы резон, а то романический каприз.
-- Пусть романический. Почему же ты думаешь, что я не романическая? У меня, может быть, это в крови, а? Что улыбаешься? Покойная мама рассказывала мне про бабушку Анну Викентьевну, что, когда посватался к ней дедушка Павел Митрофанович, вся родня была рада-радехонька и сама она к нему -- с лапочками, потому что жених был блистательный.
-- Но,-- говорит,-- одно условие, Поль: вы должны меня похитить и увезти!..
-- Как, Аночка, похитить и увезти? С какой же стати? Ваши родители согласны, мои также, никто никаких препятствий нашему счастию не чинит...
-- Да,-- говорит,-- к сожалению, это так, но все равно: я уже давно, еще девочкой, это решила, что выйду замуж не иначе, как чтобы жених меня похитил и увез!
И сколько Павел Митрофанович ни спорил, а нечего делать, должен был исполнить Аночкино желание: похитил и увез! Венчались тайно: вся родня и человек сто гостей приглашенных стояли вокруг церкви и заглядывали в окна, помирая со смеху... Так вот, видишь, какой романической бабушки я внучка. Может быть, и я в нее?
Шуплов смеялся, но не очень-то весело, и опять беспокойно хмурился, мрачнел.
-- Бабушка бабушкой, а еще вернее, что...
-- Ну -- "что"? Не спотыкайся, договаривай!
-- Стыдишься ты меня, вот что! Боишься обнаружить пред людьми, что полюбила меня... этакая великолепная, образованная барышня этакого маленького человека!
-- И вот,-- рассказывала Елена Венедиктовна,-- как, бывало, он преподнесет мне что-нибудь подобное, так сразу словно всю душу высушит. В одну секунду сделаюсь не в духе и пошла огрызаться:
-- Печатать в газетах о наших отношениях действительно нахожу излишним. Никому не интересно, нам бесполезно, а мне и вредно.
-- То-то вот и есть, что...
-- Ничего не "то-то"! Не ври! Если я не стыжусь самой себя пред судом своей совести, то можешь быть уверен: никакой суд и стыд людской мне не страшны нисколько,-- достаточно я горда для того, и стыдно тебе так долго не узнать меня лучше. Придет время -- увидишь, докажу тебе. А теперь не зли меня, не приставай!