В комнате было веселее: светило солнце. Тусклый январский луч, прокравшись на окне сквозь серопарусинные занавески, а за ними морозные цветы на стеклах, упал как раз на портрет Елены Венедиктовны, схожий с императрицею Елизаветою Петровною. Лицо ожило, зажглось улыбкой. Живой Елене Венедиктовне ухмыляющаяся "Елизавета Петровна" показалась вдруг ужасно противною.
"Откуда,-- смотрю да думаю,-- это у меня? Как я прежде не замечала? Самодовольная кокотка какая-то. И лукавство, и бесстыдство, и мысли никакой в лице: двуногое животное в похоти! Обнажилась, как не знаю кто. Зачем было так гадко сниматься? Как мне было не стыдно? А все Элла со своей эстетикой: "У тебя, Лили, плечи и бюст не хуже, чем у Балетта -- знаешь, этой французской актрисы, которая живет с великим князем Алексеем,-- или, знаешь, как Лев Толстой в "Войне и мире" описывает Элен Безухову... Пожалуйста, снимись, не будь эгоисткой, дай людям полюбоваться, грех скрывать такую красоту!.." Ну вот и снялась, и в награду вижу себя на стенке у Галактиона Артемьевича Шуплова... Вероятно, именно за эту вот самую... банную красоту он и делает мне честь находить меня "лучше" своей безукоризненно прекрасной супруги... То-то! Мало ли у меня моих портретов, а он небось именно этот стащил... И, конечно, стащил -- потому что я никогда ему не дарила! Выразительно натурку свою обнаружил молодой человек! Ах, да что, впрочем! Друг друга стоим!.."
С портрета вспомнила о вчерашней миниатюре. Разгребла золу в печке. От пергамента, конечно, остался только пепел, и Лидия в нем исчезла. Но ободку ничего не сделалось, лишь накалился до того, что жег руку сквозь втрое сложенную салфетку.
Как стерла и обмыла копоть, засияла вещь. Старинная штучка, не моложе восемнадцатого столетия, хорошей французской работы. На аукционе, говорит, подобрал. Вкус-то у него, как видно, есть, у разбойника,-- знал, во что свою икону обрамить!..
"Ну уж это -- пусть меня покойница извинит!-- заветное ли, не заветное ли, а я себе присвою. Это мое. Вот сейчас, как он придет, так и скажу, если зажалеет, не отдаст -- он ведь, судя по свинскому жилью, должно быть, скаред,-- то пусть мою миниатюру закажет и вставит.... Вон хоть с той полногрудой Елизаветы Петровны, черт бы ее побрал, которая для него "лучше"! И -- чтобы не на пергаменте, а на слоновой кости. Раскошеливайся, "погубитель"! Раз у тебя в комоде дорогие вещи и даже драгоценности внезапно оказываются, значит, ты только пред людьми жмешься и беднишься, а деньжонки-то у тебя есть...
Фу! Что это я?! Что за наглые пошлости в голову лезут? Мало, что дура дурой, кувырком полетела,-- кажется, еще предъявляю кандидатуру в проститутки? Отбыла "ночь любви" -- пожалуйте, сударь, подарочек!! Тьфу!.. Колдовство, что ли, какое-нибудь в этой рамке, что с нее в мыслях такие зайцы забегали? И все ведь неправда: лгу, клевещу на себя, как полоумная истеричка. Я люблю. Да, люблю. Да, вот люблю и люблю. Люблю, люблю, люблю, люблю... Ах, и зачем только я эту окаянную рамку из печки вынула! Совесть запачкала... ай! Да и руки тоже!"
Опять прошла к умывальнику, опять окунулась в воздух отравленный, опять он, прилипчивый, погнался за мною. Волосы убираю, он в них, и в гребне, и в щетке. Надела юбки, которые были зашиты, корсет -- тухлый воздух уже в материи. Чай пью -- он в чае. И уж не разберу, в самом ли это деле или мне чудится?
Был у моего брата приятель, университетский товарищ, веселый и приятнейший человек из несчастного разряда погибших талантов -- лет двадцать "много обещал" и "подавал надежды", пока не спился с круга и не угодил в Преображенскую больницу. В свои загулы он пропадал без вести, и кто его знает, в каких трущобах он их отбывал и что там тогда проделывал. А отбыв, являлся чистенький, изящный -- он был очень недурен собою -- и лишь более обыкновенного грустный.
Ходит, бывало, по комнате, говорит -- мастер был и охотник говорить,-- а сам все ежится -- дергает плечами, нос морщит, усы вздымает. Спросишь:
-- Что это, Иван Фавстович, какой вы сегодня? Нездоровится вам?
Отвечает:
-- Нет, Елена Венедиктовна, благодарю вас, я совершенно здоров. Но смрад моих пороков отягчает меня!
Так как смрад пороков отягчал Ивана Фавстовича едва ли не ежемесячно, то эта его фраза вошла у нас в домашнюю пословицу. Покажется кому-нибудь:
-- Самовар-то как будто с угарцем?
-- Нет, все уголья прогорели. Это смрад ваших пороков стягает вас.
Шутили да шутили мы над "моральным обонянием" бедного Ивана Фавстовича, а завершилось-то дело не шутками. В Преображенской больнице, когда его с временно буйного отделения перевели в неизлечимое тихое, он и врачей, и прислугу, и больных, и посетителей донимал одним и тем же по целым дням вопросом:
-- Вы слышите, как от меня скверно пахнет? И отвечать ему надо было:
-- Да, действительно, очень скверно. Потому что, когда его разуверяли:
-- Нет, это вам только кажется, а вы, напротив, благоухаете!
Иван Фавстович заливался горькими слезами:
-- Значит, я сумасшедший! Непоправимо, неизлечимо сумасшедший!
С тем и умер, обставленный вокруг постели флаконами со всевозможными духами, которыми мы, друзья, угождали -- привозили ему.
Так вот в тогдашнем моем ощущении было тоже что-то от Ивана Фавстовича с его "смрадом пороков". Будто не вокруг меня, а во мне этот тяжкий дух. Чуть трону памятью "ночь любви", тут и он, тошнотворный. Отвратительно!
И очень хорошо понимаю, что не имею уже права отвращаться, лишилась его, потому что сама я этой ночи захотела и в дикой похоти ее провела. А не могу: что ни вспомнится, отвратительно! Отвратительно! Отвратительно!
А "Елизавета Петровна" со стены улыбается с глупою издевкою: "Что, сокровище? "Невеста льва"? Не высоко ли хвачено? Сука ты двуногая! Обыкновеннейшая сука и -- в конуре собачьей!"
И такая тут на нее ярость меня взяла, что сорвала я ее с гвоздя и мордою к стене повернула. На ж тебе! Не приставай! И без тебя тошно!.. И уж не знаю, кто мне сейчас противнее, я ли сама, он ли, любовничек мой нежданный, бесоданный. Вся вчерашняя ненависть к нему так и вспыхнула...
Дура, дура! С чего разжалобилась?.. Небось не застрелился бы! Комедия все это, фантастика, роман бульварный... Да если бы и застрелился, не велика потеря для человечества. И получше нас с ним люди убивают себя, однако свет от того не переворачивается вверх дном.
И почему бы нет? Ничего ужасного и несправедливого. Наделал гадостей -- ну, и подавай жизнь в расплату!.. Ох, самой-то мне следовало вчера... зачем бы по записке этой ползти в его конуру... Не сумела, струсила, животное жизнелюбивое, рассчитала -- отыграться на объяснениях... вот и дообъяснялась!.. До "овладения", как он изволит выражаться...
Именно уж "овладение"!.. Вчера хоть опозоренная, однако могла по крайней мере жалость к себе чувствовать -- жертвою себя считать и называть, а сегодня -- что? Даже не разобрать, любовница или просто наложница. Хороша любовница, если умом твержу, заставляю себя: "Люблю, люблю, люблю",-- а едва этот возлюбленный за дверь скрылся, уже противен мне в каждом воспоминании... брр!..
И он еще воображает, будто я за него замуж пойду! Лили Сайдакова -- законная супруга мусье Шуплова, который вместо "надеть" говорит "одеть", обмолвливается "хучь" вместо "хотя" и в жару разговора вывертывает пред вами свою приказчичью лапу, точно товар показывает и выхваливает...
Линии?.. Да что же -- "линии"?.. Тем хуже для него, если он какую-то трагедию носит на ладони. А мне-то что? И совсем ему ни к лицу и ни к стати... Кто-то в литературе, Достоевский, кажется, сказал, что есть люди, которым чистое белье нейдет, даже неприлично. Ну так вот, есть и общественные положения, в которых неприлично иметь трагические линии на руке... Да и чепуха вся эта хиромантия! У меня на руке никаких трагедий нету и все три линии такие длинные, что с ладони ползут,-- а разве со мною не трагедия... ну, если сильно, не трагикомедия приключилась?.. Елена Венедиктовна Шуплова, урожденная Сайдакова... Хорошенькую парочку монстров составили бы мы в салоне Эллы Левенстьерн!..
Удивительно, однако, как мало обтесала его эта его покойная Лидия! А ведь была тоже барышня, да еще и аристократка, дочь предводителя... Знаю я губернию-то: там все латифундии -- значит, баре-магнаты, не чета нам, захудалым Сайдаковым. Да мы о чистоте своего дворянства и не заботились: мамаша была из купечества, а бабушка, папина мать, попова дочка,-- мы демократическое дворянство, шляхетский плебс...
Ну, в образовании-то я, вероятно, нисколько не уступила бы этой Лидии -- напротив: мало ли у меня дипломов и аттестатов!-- а она поди была из институток либо, того плоше, "домашнего воспитания". Не то что никаких Бентамов, Рикардо, Дреперов, Дарвинов, а не знала, где в собственном ее теле помещается печень, где селезенка, и, пока сама не родила, верила, что детей под капустой находят. Но зато воспитание эти особы получают не нашему гимназическому чета...
Да что воспитание! Уже от постоянной близости к такой красавице человек должен облагородиться -- лучше стать, душою возвыситься и тело свое украсить, найти в себе изящество -- ее изяществу навстречу...
У них дети были. Значит, и она имела с ним такие же "ночи любви"... Не могу, не вяжется это в моем воображении... Такую женщину, если бы я была мужчиною, я не могла бы, кажется, иметь иначе, как своим кумиром неприкосновенным... "Благоговея богомольно перед святыней красоты..." Самое близкое, что сестрою обожаемою и хранимою как зеница ока... Жаль, однако, что он уничтожил портрет. Может быть, при дневном свете она не показалась бы мне такою прекрасною, как вчера при огне: ведь я ее все-таки почти что мельком видала... А с чего же нибудь находит он, что я лучше...
Не знает, с чего, а я знаю. Больше говорит инстинкту его мое тело, ближе натуру мою он к своей низменной натуре чувствует. Та, говорит, случайным счастьем была, а судьба моя и погибель -- здесь. Верю. На что ему мурильевская Мадонна? То ли дело "ночь любви" с "Елизаветой Петровной" -- плечи Балетта, бюст Элен Безуховой!.. Может быть, и впрямь "лучше"? Только вот для меня-то не "лучше", к сожалению, а вроде плевка в лицо... Ах, жаль! Ах как жаль, что он уничтожил портрет: теперь она в моем воображении все прекраснее и прекраснее хорошеть будет... И -- чем она больше возвышается, тем я ниже в своих глазах опускаюсь...
Рассуждая таким порядком или, вернее, беспорядком, дошла я до решения твердого и стремительного: "Из возникших наших отношений ничего доброго выйти не может. Что мы не пара, он сам знает. Любви к нему не чувствую ни малейшей, стыдно и втолковывать ее себе насильно: люблю, люблю. То, что третьего дня было, его преступление, вчера -- мое. Две дикие вспышки раздраженного темперамента. Мы квиты. Ну, и конец драме, и довольно. "Лучше" ли я, хуже ли его супруги, но не намерена ни для него состоять в аппетитных самках, ни самой поработиться самочьим восторгом "ночей любви". И без того добыла себе на совесть груз -- хватит для раскаяния на целую жизнь. Сейчас, как только он явится, все это я ему изложу кратко и ясно и ни в какие объяснения и рассуждения больше не стану вступать и не позволю. Выскажу, оденусь и уйду. Если бы дверь не была заперта, ушла бы и сию минуту, без разговора, хоть и в рваных лохмотьях этих... Какое скотство -- так испортить совсем новенький туалет! Звери, гадкие двуногие звери!..
А что, если он в ответ на мои слова схватит что-нибудь тяжелое -- вон хотя бы то пресс-папье с комода -- да меня по темени?
Ну что же? Убьет так убьет. Туда мне и дорога. Нисколько не боюсь, и нисколько мне себя не жаль. Вчера было жаль, а сегодня ни чуточки. Даже рада. По крайней мере стильно: "Невеста льва" так "Невеста льва", а не... противно подумать!
Да где ему! Не убьет! Разве что себя? Вчера сам предлагал... Отказалась, не чувствовала себя вправе принять. А сегодня...
Да и сегодня приказать, как он требовал, не прикажу, но, если он... не переживает... тут ни моей воли, ни моей вины больше нет. Я с ним расплатилась. Он получил все, чего желал. Ну и... как это -- опять стихи какие-то в памяти?
Рыцарь, полночь било: кровью
Заплати проступок свой!
Насладился ты любовью
Королевны молодой,--
Палач стоит у дверей!
Жаль только, рыцарь-то мой не того... очень не того! Да и королевна не так уже молода: слава Богу, 27-й годок,-- немножко опоздала для роли угнетенной невинности, за любовь которой кровью платят...
Ну, да кто бы мы ни были, все равно. Сели в яму -- надо выбираться из ямы. Ни задыхаться с ним в яме я не намерена: дороже себя ценю,-- ни его из ямы куда-то за собою наверх тащить: не умею. Да, по чистой совести, без лицемерных слов, и никакого желания не имею. Это жертва, а для жертвы надо любить человека. А какая уж там любовь, если он мне -- вспомнить -- гадок?..
Человек как будто неплохой, это правда, неплохой... Жаль, если бы пропал... Да нет! Вздор! Не пропадет... сокровище! Найдется, конечно, какая-нибудь, тоже неплохая, которая подберет его, утерянного, и окажется "лучше" меня, как я оказываюсь "лучше" Лидии... А мне какое дело? Ну, какое мне тогда дело?.."
На этих благоразумных мыслях и застал меня он, тихонько, дверью не скрипнув, вошедший. Разделся там, в кухоньке, бесшумно и вырос предо мной, как бес из-под земли. Румяный с мороза, веселый, глаза искрятся -- счастлив бесконечно!.. Вот тебе раз! Да он опять красивый!
Спрашивает:
-- Никто не стучал, не потревожил тебя, Лили?
А, вот и прекрасно: с того и начну, что прекращу это бесстыдное "ты". Ледяным тоном ответила:
-- Нет, никто меня не беспокоил, кроме вас.
-- Меня, Лили?!
-- Вы так долго ходили, что я думала: уже совсем пропали. Не очень-то деликатно с вашей стороны.
Удивился:
-- Где же долго, Лили? Как говорил, так пришел: ровно двадцать минут.
-- Не может быть. Вы по крайней мере час пропадали.
-- Взгляни на часы, Лили.
Действительно... Как же это я в такой малый срок чуть не целую жизнь передумала?! Сконфузилась... А он смотрит, нежно улыбается... Красивый!
-- Ну, значит, без вас для меня время уж очень долго тянулось.
Сказала, а -- зачем сказала? Разве я то должна была сказать? Не надо было этого говорить, совсем другое следовало говорить...
А он схватился за слово, обрадовался:
-- Ах, Лили, в самом деле так? Счастливишь ты меня, радость ты моя безмерная!
Однако что же это? Теперь уже так повернулось, что он мне "ты", а я ему "вы"?! Что за глупость!
-- Послушайте... -- начала.
А в голове вдруг: "Да не все ли равно -- "ты" или "вы", когда... Нашла, о чем беспокоиться, когда сидишь пред ним в нижней юбке и незастегнутом корсете -- и не стыдно... почему-то не стыдно! Утром до подбородка в одеяло куталась, чтобы ни кусочка моего не видал, а теперь вон какая на виду -- и нисколько не стыдно. Куда же это мой стыд против него отошел? Что такое произошло с утра, что такое невидимое и тайное установилось между нами, что он отошел?"
-- Я слушаю. Что, Лили?
-- Все-таки ты мог бы поторопиться и раньше прийти. Что я говорю?! Это ли я хотела сказать?! Что такое?
Мысли одни, слова другие, голова моя, язык не мой...
-- Продавщица в магазине задержала. На грех, знакомая и болтунья ужасная. Чем бы сразу товар отпустить, стала рыться по коробкам. Еще и расспрашивает: зачем это вам, Галактион Артемьевич, понадобился голубой шелк?
-- Ты что же сказал?
Господи! Да не все ли мне равно, что он сказал? Зачем спрашиваю? А между тем опять, как давеча в кухоньке, когда я подумала, что странно -- почему это у него, одинокого, женских вещей много? -- опять глупый щипок за сердце.
-- Сказал, что галстух-пластрон починить. Смеется: все, говорит, для прельщения нашей сестры стараетесь!
-- Вот какие между вами фамильярности! И как глупо: кто же голубые пластроны носит?
-- Наобум соврал, чтобы отвязаться. У меня нет такого. Она ведь тоже не всерьез спрашивала, а так -- скучно ей сидеть в магазине, она и рада почесать язык со знакомым покупателем. Бабенка вдовая, молодая, веселая...
Чуть он выговорил это -- ай, что тут меня взяло! Словно кто -- раз-раз-раз!-- острым колом ударил меня в затылок, в спину против сердца и под ложечку, и вся кровь в голову пошла, сердце отяжелело, руки-ноги поледенели, а по лбу, по груди, по животу огненные обручи и пояса легли. За горло хватки, и он будто плывет-качается предо мною в тумане, за сеткою красною.
-- А?! Молодая? Веселая? Я тебя тут ожидаю, а ты с продавщицами развлекаешься? Да как же ты смел? Как ты смел?
Схватила чашку со стола и шварк в него!
-- Что ты, Лили?! Бог с тобою, Лили! А я уж даже не вижу, какой он.
-- Иди ко мне,-- кричу,-- сию же минуту иди! И будь со мною, не смей отходить от меня!.. И если ты когда-нибудь... я тебе горло зубами перегрызу... серной кислотой оболью!...
Да-а-а... была игра! Была игра!.. Ох, была игра! Прав, должно быть, он был на счет "овладения"-то. Что не в человеке оно, а вне человека. И -- не знаешь, в чем оно таится, каким оборотнем вокруг тебя вьется. Узнаешь его, когда спохватилась, да поздно: засел в тебе враг, словно в крепости, взятой обманом, и командует. Предало тебя тело твое, и пропала душа.