Теперь представьте себе, что в этакую "вторую молодость" вошла -- да нет, не вошла, а вихрем внеслась и бухнула -- с вечера девка, к утру баба,-- двадцатисемилетняя особа, телосложения -- как видите, кровь в жилах ходит, аж будто слышно, как гудит. И -- никакой узды. Ни отца, ни венца. Есть любовник, но до того влюбленный, что, будь я хоть сколько-нибудь садисткой, могла бы, пожалуй, кроить кожу ремнями со спины его,-- он и то поди нашел бы в порядке вещей.
Была, конечно, сдержечка стыда пред обществом и отсюда тайны. Но какую же женщину стесняла когда-либо в своеволии ее узда тайны? Разве узда -- тайна? Не хлыст ли скорее, чтобы подстегивать нашу сестру-грешницу, когда мы ходим, птички, весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего гибельных последствий?
Тайна располовинила мою жизнь, и, как только прошел первый страх "попасться", я выучилась находить в двойственности своего существования приятно щекочущую пикантность.
Галактиону нравилось, чтобы я "блистала в обществе": так точно он выражался. Ну что же? Блистала. Почему не блистать? Я люблю блистать -- были бы средства. А в них отказа я не видала. Мои три тысячи в оборотливых руках Галактиона положительно чудеса какие-то творили. Конечно, я не зарывалась в соперничество с миллионщицами, не смела тягаться хотя бы с тою же Эллою Левенстьерн, а все-таки туалеты мне уже не шила моя прежняя большая искусница да русская неудачница, скромная Марья Антоновна, портниха без вывески с Сивцева Вражка, но поставляла модная та же Федотова в Леонтьевском переулке. Знавали? Красавица женщина! Держалась этакою модисткою-дилетанткою, из каприза, дескать, да любви к искусству. Говорила не иначе, как по-французски,-- и с каким произношением! Парижанка! Выходила ко мне средневековою дамою, в сопровождении двух огромнейших сенбернаров, и хотя была утонченно любезна, но давала прозрачно понять, что снисходит к моим скромным заказам лишь из особой симпатии, которую я ей внушаю. А, впрочем, премилая была особа и сыпала остроумием, как из короба. Ну и счета ее тоже, что говорить, бывали остроумны.
На первых порах Галактион покушался делать мне ценные подарки, но я сразу это прекратила. Я вообще не люблю подарков, потому что люблю хорошие вещи и привыкаю к ним. Принять подарок легко, а вдруг -- поссоришься? Надо будет возвращать, а трудно, жалко. Так лучше уж и не брать. Возможности же, что мы с Галактионом поссоримся, я никогда не выпускала из памяти. Вовсе не намеревалась и не хотела ссориться, но мысль эта была как-то сильнее меня.
Но взамен подарков Галактион обладал талантом, которым пользоваться я не могла отказать ни ему, ни себе. Он любил скитаться по разным аукционам и дешевым распродажам и умел находить случайные вещи по баснословно низким ценам -- как раз мне по карману. Так что я не раз смеялась ему, будто он, наверное, скупает "хапанное" у жуликов. А он, усмехаясь, возражал: "Не совсем, Лили".
Итак, разукрасилась я на славу. А как скоро драма новогоднего приключения перешла в мирную колею "медового месяца", то я, как водится с новобрачными, помолодела и похорошела. Выряжусь, бывало, так в антракте Симфонии или Филармонии либо в ложе бенуара у Эллы Левенстьерн -- есть на что взглянуть!
И была я замечена. Очень. Ухаживателей появилось множество. И тут обнаружилось еще одно превосходное качество Галактиона: он оказался нисколько не ревнив. Напротив, успех мой у мужчин веселил его и наполнял какою-то курьезною гордостью, которая меня иногда смешила, а бывало, что и раздражала. Бывая на танцевальных средах Дворянского собрания, в опере, на концертах, я могла быть уверена без предупреждения, что где-нибудь на хорах, в "купонах" верхних ярусов или на галерке уже кроется от глаз моих Галактион, неотрывным взором созерцая свое божество, то есть вашу покорнейшую. Что делается на сцене -- не видит, что поют на эстраде -- не слышит. Однажды -- после -- спрашивает меня:
-- Скажи, пожалуйста, Лили, показалось мне, будто сегодня в театре марш из "Фауста" играли, или в самом деле? Уши-то у меня, знаешь, дубовые...
Я смеюсь:
-- Да, как же не в самом деле, если "Фауст" шел?
-- Ах, "Фауст"... вот оно что!
-- А ты что же думал?
-- По правде тебе сказать, Лили, ничего не думал.
-- Да как же ты билет-то покупал? На что?
-- А как? Подошел к кассе: есть на сегодня? Говорит кассир: "Нет на сегодня". Я -- к барышникам: "Есть на сегодня?" Один, кривой нос, говорит: "Есть". -- "Давай!.." Втрое подлец заломил. Поторговались, уступил...
Так-то вот и поощрял он искусство, ходя не на "Фаустов" и "Лоэнгринов", а на "сегодня", "завтра", "послезавтра", глядя по тому, где когда я бывала.
А потом, ночью, у него в квартиренке, окажется, что из "Фауста"-то он только марш чудом раз слышал, да и в том не уверен, но зато от него не ускользнуло ни одно мое движение -- как я вошла в ложу, где села, когда встала, кому руку подала, на кого в бинокль смотрела, с кем смеялась, как конфетку съела, как веер держала,-- все!
Вначале эта влюбленная слежка злила меня: по какому, думаю, праву? Что он воображает -- в собственность я, что ли, досталась ему? Супруг какой нашелся! Скажите пожалуйста! Как бы не так!.. Потом разглядела, что это не из ревности, а из восхищения, не собственник глядит, а любуется покорный раб,-- стало льстить. Впоследствии надоело -- опять злилась...
Впрочем, не ревнуя меня, Галактион был совершенно прав. Любить его -- я не знаю, любила ли и тогда,-- позже, знаю, определенно, не любила. А тогда если и любила, то с враждебностью, с обидою за себя. Редкое свидание у нас проходило без того, чтобы я не затеяла с ним ссору. Потом, конечно, все равно в постель. И, кажется, обозлена уж до страсти, все внутри дрожит, ненавижу и презираю, а -- откажись-ка он в эту минуту, чувствую: ногтями в таза вцеплюсь, в клочья изорву... Тоже -- называется -- любовь!
Ну, любовь не любовь, но тело мое было сыто, а к разврату, ищущему, как говорится, чувственного разнообразия, я по натуре нисколько не склонна. Если бы не сидело во мне обиды за ту окаянную новогоднюю ночь -- вот ведь и простила, кажется, и не хотела помнить, а она все-таки как засела где-то глубоко-глубоко, в самом темном углу души, так, знай, и сидит да сидит!-- если бы не показывала она время от времени колючие рога свои, то, может быть, мы и хорошо поладили бы и счастливы быть могли бы... Я ведь хоть и погано жизнь свою испортила, а знаю: не вовсе я дрянная, в хороших руках могла бы хорошим человеком быть. Да как ему было меня в руки взять, когда так влюблен? Поехала я на нем. Он везет, а править-то я не умею. Погоняю шибко, а впереди -- ров... Ну, да после об этом!
Так что ухажерство вокруг меня было для Галактиона безопасно, а он оказался очень умен, что это понял, и я была благодарна ему за это, и служило оно к большому плюсу в моем о нем мнении. Бывают женщины, охочие, чтобы их ревновали. Не ревнует, значит, мол, не любит. Всегда таких за дур считала. По-моему, для женщины, если она ведет себя честно, нет ничего обиднее, чем когда ревнуют понапрасну. Иная тут с одной досады на неправду в отместку за оскорбительное подозрение возьмет да и нарочно согрешит, и я ей тот грех не очень и в грех поставлю. Потому что, знаете, сегодня Отелло, завтра Отелло, послезавтра Отелло -- какая ни будь Дездемона, а скажет наконец: "Да что же это, наконец, Господи? Терплю-терплю от этого идола... Уж если суждено мне через него страдать, так пусть хоть будет за что!"
Я в Армавире знала офицерскую жену: красавица была и репутации самой семейной, а муженек напрасною ревностью загнал ее в такой угол, что озлобилась баба, стала попивать, и однажды застал ее супруг-дурак и в самом деле с любовником, да не из офицерства, к которому он пылал глупою ревностью, а с собственным своим денщиком... Думаете, развратная была? Ничего подобного. Я ее после того, как муж ее выгнал -- в одной рубахе из дому выбросил,-- подобрала к себе в хор, три года она у меня служила, всегда была на глазах: ни-ни-ни! Монашенкой себя вела. После ее в Ирбити, на ярманке, сманил от меня купец из Иркутска по своему вдовому положению в экономки. И теперь получаю от нее письма: ничего, живет -- Бога хвалит, человек оказался настоящий, без дурной блажи, пожалуй, кабы муженек ее догадался помереть, то этот не побрезгует, женится...
Но когда женщина в себе уверена, что не соблазнит, то мужское мотыльковое увивание около себя видеть и чувствовать очень приятно. Главное, смешно, знаете. Не обидитесь за свой пол, что я вам скажу? Ужасно смешны мужчины, когда ухаживают и воображают, будто с успехом -- задело, мол, вот-вот еще одно усилие и -- победил!
Вы замечали, что женщины в мужском обществе очень много смеются, иной раз как будто и совсем не смешному? Спросить вас, так что вы скажете, почему?
Один ответит:
"Кокетство. Показывают, что зубы хороши. Дурнозубая небось не засмеется!"
Другой:
"От женской пустоты. Прикрывают смехом отсутствие в них содержания".
Да, как бы не так! Сами-то больно полны!
Прикрывать-то смехом мы прикрываем, да только не то. А вот именно -- как смешон напрасно старающийся победитель мужчина...
Задело? А ни чуточки! Язык болтай, голова не знай, нервы не играй, сердце не страдай, а занимательно. Беспоследственный этакий флирт, вроде как у актеров и актрис на сцене. Мужчине этой нашей особой веселости не понять, потому что они очень высоко о себе думают, самодовольны и, чуть помани да по головке погладь, сейчас же и пошли забирать вглубь да всерьез, а на тебя поглядывать свысока, как уже на обязанную... Ну и смешно. Слыхали наше русское выражение "Мы своему смеху смеемся"? Вот это самый и есть женский "свой смех".
-- "Ха-ха-ха!" -- "Чему вы, Лиляша?.." Да, как же, так и ответила правду! "Ха-ха-ха! Посмотрите, какой курьезный нос у того господина в ложе напротив!.." А на деле-то по тебе смеюсь, дурашка, по тебе!.. И -- никакого зла, напротив -- с дружбою. Просто весело. Покуда весело, пусть кружится мотылек. Надоел, можно и отшить. Без вреда для себя, без вреда для него. А я даже и не отшивала. Что мне? Пусть их! Они сами по себе, а я сама по себе. "Во! И больше ничего!"
Встречалась с бароном М. В первый раз немножко толкнуло в грудь чем-то острым и сердце замерло на малую-малую минутку, но ничего, не оплошала, справилась с собою, мигом прописала своей душеньке "тене ву друат" {Держитесь прямо (фр.).} -- никому не в примету, ему всех меньше.
В ложе была у Эллы. Приняла его очень любезно, но -- так, "в числе прочих". И, кажется, очень тем обрадовала. По крайней мере заслужила взгляд, слегка удивленный, но определенно одобрительный. Обрадовался, понимаете, голубчик, что отвязалась наконец ненужная женщина, не лезет больше со своей ненужною любовью! Достанься мне такой от него взгляд до новогодней ночи, я неделю ревела бы с горя и оскорбления. А теперь, сытая самка, столько равновесия накопила в организме, что -- скользнуло не зацепив... Мало, что не подумала: "Не хотел,-- тебе же хуже!"
Галактион видел нашу встречу и чутко понял ее. Никогда я не видала его более радостным, счастливым и влюбленным, чем в ту ночь, после театра.
Человекоубийственные замыслы против барона М. мы, конечно, оставили втуне. Что за глупости, в самом деле? Испанцы мы, что ли? Напротив, решили поступить с ним великодушно. Галактион открыл мне, что барон страшно запутан в долгах, у него ничего нет, у дамы, его сожительницы, соперницы моей ненавистной, еще того меньше. Существуют они и барский тон держать в состоянии только вексельным оборотом, и устраивает эти дела им он, Галактион. Живут его кредитом и аккуратностью. Отступись Галактион от бароновых дел, и не дальше, как через месяц, барону с его красавицей -- крышка!
Признаюсь, я не без удовольствия почувствовала судьбу барона в своих руках, хотя ни минуты не думала злоупотребить против него своею неожиданною властью. Напротив, упросила Галактиона ни в коем случае не покидать барона на произвол судьбы, но по возможности быть ему теперь еще более полезным, чем раньше. Галактион был очень обрадован этою моею волею. Он ужасно любил барона. И то, что ради меня он пожертвовал было своею любовью к барону и готов был принести мне в жертву даже самую жизнь его, выразительно определяло силу любви Галактиона ко мне.
Узнала я и источник, откуда взялось обожание Галактионом барона М. Действительно, шло оно из времен и обстоятельств женитьбы Галактиона Артемьевича Шуплова на предводительской дочке. Барон, троюродный или дальше того брат невесты, не только покровительствовал их тайному браку и устраивал венчание уходом, но и после свадьбы помогал молодым деньгами -- тогда у него еще было небольшое состояние. Сдержал родню прекрасной Лидии от гласного скандала и даже дрался на дуэли с каким-то тоже пятиюродным братом или дядею, который в присутствии Галактиона обозвал Лидию похабным словом.
Галактион мгновенно закатил ругателю злейшую оплеуху. Было при свидетелях, дело не могло кончиться без дуэли. Но пятиюродный брат или дяденька заявил, что ему, потомственному дворянину, ведущему род чуть не от Добрыни Никитича, неприлично требовать удовлетворения от ничтожного мещанинишки, каков есть господин Шуплов, а за обиду он расплатится иначе. Тогда барон М. заявил, что он заступает место своего друга и родственника, в данной пощечине вполне с ним солидарен и, следовательно, можете, если угодно, требовать удовлетворения от меня. Пятиюродный брат должен был сделать вызов. Стрелялись. Барон прострелил противнику ляжку и сам был слегка ранен в левое предплечье. Примирение состоялось под условием, что пятиюродный брат забудет всякие свои мстительные планы против молодой четы Шупловых и однажды навсегда оставит их в покое.
Вот, слышите, какое рыцарское похождение, даром что в последней четверти девятнадцатого века. Как же после того было Галактиону Щуплову не боготворить барона М.? Дружба, как в романах пишут, кровью спаянная. Я так полагаю, что если бы я настояла на том, чтобы Галактион убил барона, то убить-то он убил бы, но и сам не пережил бы его ни минутою, тут же у трупа пустил бы себе пулю в лоб... Очень любил...
* * *
Елена Венедиктовна примолкла, хмурая, вспоминая кипение давних, холодною золою отгоревших лет засыпанных дней... И вдруг редким взмахом ударила-шлепнула по столу пред собою мясистою ладонью, воскликнула:
-- А все-таки, она была кривобокая!
-- Кто, Елена Венедиктовна? -- удивился я.
-- Да Лидия эта, из-за которой такие подвиги совершались и было столько беспокойства... Да! Не без изъянца! Личико ангельское, а фигурка не того-с... Мне потом Дросида все это о ней подробно объяснила... У нее, знаете, одна ножка была немножко короче другой. Так она, чтобы избыть хромоту, все эту короткую ножку тянула, тянула -- хромоты не избыла, а скривобочилась... Ха-ха-ха!.. С этого изъяна и женихи к ней не сватались, с того, поди, и Галактиону она досталась... Ха-ха-ха! Она смеялась.
-- Что же это вы,-- сказал я,-- как смело давеча говорили против ревности, а сами сейчас, похоже, ревнуете -- да еще к мертвой, давно похороненной, которую вдобавок вы ведь победили?
Она остановила свой смех на нехорошей длинной улыбке.
-- Как, как же!-- подтвердила небрежным броском. -- Победила... Императрица Елизавета Петровна в оголении с большими грудями... После кривобокой-то лестно... Ангел ангелом, а Лизанька слаще... Мужик!-- выговорила напористо, почти со злобой. -- Вы не удивляйтесь, что я этак... взбушевала,-- уже мягче тоном продолжала она. -- Но верите ли, этот ее кривой бок... То есть -- и рада я, что он у нее кривой был, потому что тут, конечно, мое прямое над нею превосходство, а быть превосходнее подобной красавицы какой же женщине не польстит? Но, с другой стороны, знай я тогда, как Галактион ошеломил меня ее красою, что у нее был кривой бок, не обвел бы он меня ее портретом... Может быть, ничего дальше и не было бы... Да, очень может быть, ничего и не было бы дальше... и вся жизнь, значит, другими путями пошла бы... Я, когда узнала про этот Лидин кривой бок, целый день ревела от жалости к себе, носом в подушку лежа. Да уж поздно было: снявши голову, по волосам не плачут. Беременная была по седьмому месяцу и собиралась ехать в Киев рожать... То-то и оно-то! Снявши голову, по волосам не плачут... Что смотрите? Не понимаете?
-- Действительно, не понимаю.
-- Ну, и не старайтесь, не поймете -- мужчина!.. Тут наше, женское -- женщина чуткая меня поймет... Эх, да дело прошлое! Черт с ними -- кривобокими, прямобокими,-- ну их в болото... Лучше выпьем.