Но отдаться можно только тому, кто берет. Нечто вроде объяснения между нами произошло, но в нем я пережила крушение всех моих надежд.
Барон М. вел себя, быть может, еще благороднее, чем Онегин с Татьяной, но и более решительно. Он дал мне понять, что его страшно огорчает все между нами происходящее, так как лишает его возможности пользоваться моею дружбою, которою он так много дорожит. Сам же он, помимо того, что "не создан для блаженства", еще очень обманывает, к сожалению, многих видимостью своей жизни, как будто холостой и свободной. Он и не скрывает, что действительно по легкомыслию своему он не умел себя стеснять во внешнем своем быту. Но в действительности он совсем не свободен, так как вот уже пятый год связан с женщиной, которую он очень любит, равно как и она его. С женщиною, которая ради него бросила мужа и семью и живет очень уединенно, скромно, не принимая почти никого, кроме него. Он не любит открывать эту тайну, и если сообщает ее сейчас мне, то лишь затем, чтобы мне в его поведении ничто не казалось темным, лукавым или фатовским...
Говорил он чрезвычайно сердечно и ласково, но от слов его у меня точило кровь сердце и стальными обручами сжалась голова. И, когда мы расстались, я, сознавая, что он поступил со мною честнее чего нельзя и требовать, все-таки осталась почему-то глубоко оскорбленною и во власти такого жестокого стыда, что на некоторое время он даже как будто образумил меня и приглушил мою страсть.
Промучившись раскаянием и стыдом после этого разговора недели три, я стала немножко успокаиваться и, сделав над собою значительное усилие (чтобы не сказать: насилие!) воли, попробовала ввести себя в колею правильной, нормальной жизни...
До известной степени мне это удалось... Я нашла себе новый интерес, который мне помогал не думать о моей провалившейся любви.
По крайней мере когда не видала барона М. и не испытывала его непосредственного влияния на меня... Тут голова моя, достаточно здравомысленная и вооруженная логикою, торжествовала над сердцем -- и я легко обманывала себя, будто образумилась и излечилась. Но стоило мне пробыть час-другой в его обществе, чтобы здравый смысл и логика терпели полное крушение и обращались в ничтожество. Меня охватывала унизительная тоска желания, подсказывая мне чисто рабские выходки, от которых мне трудно было сдерживаться, и не знаю, сдержалась ли бы я, если бы не была уверена, что после первой же подобной сцены М. меня брезгливо возненавидит. Он, опытный знаток женщин, понимал меня очень хорошо и избегал часто бывать у нас. А я, со своей стороны, научилась избегать тех мест, где могла рассчитывать его непременно встретить...
Так тянулось около полугода. За этот срок полученная рана разгладилась и заросла. Я стала относительно спокойною к полученному уроку и хотя восторгом к нему проникнуться все-таки никак не могла, однако выучилась понимать, что барон поступил со мною как честный человек и что иначе, при его совершенном равнодушии, он, конечно, поступить и не мог, и не должен был... Но утешало меня это очень мало... И часто я думала даже, что уж лучше бы он был не рыцарем, а подлецом и поступил бы со мною соответственно этому милому званию...
В особенности оскорбляло меня и кололо воспоминанием последнее прощание со мною барона, когда он прозрачным намеком дал мне понять, что считает мою к нему страсть просто случайною вспышкою темперамента, долго спавшего и в внезапном пробуждении обратившегося всею своею силою на первый предмет, который ему представился. Все это он высказал мне в очень изящной, вежливой форме, но я тогда же с горечью сказала себе: "Это значит объяснить девушке, что она, собственно говоря, уже старая дева и сходит с ума от целомудрия, передержанного под спудом..."
Говорил он и о том, что скоро я найду истинную любовь, брак и семейство, счастье, которого я достойна, так как вообще он чувствует во мне прекраснейшие задатки хорошей жены и любящей матери... Ну, словом, говорю же -- совсем Татьяна: "Мужу верная супруга и добродетельная мать..."
Шансов повыситься в эти лестные для женщины чины у меня было сколько угодно. Именно в этот год за мною ухаживал один молодой, но уже громко прославившийся профессор. Впервые брат мой сказал, что если бы мы вздумали побрачиться, то он слова не сказал бы против, а был бы очень счастлив моим счастьем и спокоен за мою будущность. Ухаживал за мною и также выжидал случая сделать предложение присяжный поверенный с большой практикой, человек, блестяще образованный и с превосходным характером; впоследствии он дважды был женат, и обе жены его были счастливы.
В свой театральный период я, хотя и поздно, разбудила в себе инстинкт кокетства и выучилась немножко флиртовать, как тогда только что начали говорить это слово. Все это было очень невинно и скромно, однако моя красивая наружность, спокойная ласковость, которою я отличалась в те годы, и природная веселость и простота обращения создавали мне известный успех в мужской среде, и я не могла жаловаться, чтобы у меня не было поклонников.
К тому же в эту зиму я свела знакомство с несколькими дамами из так называемой коммерческой аристократии -- не самой крупной, однако все-таки с капиталами и широко живущей. Все дома были семейные и строго приличные, но жизнь в них била ключом, и жизнь веселая, разнообразная и, как всегда это в Москве, немножко безалаберная. В двух из этих домов хозяйками были старые мои гимназические подруги, которые обожали меня еще в гимназии. Теперь -- они уже матерями семейств, а я девушкою не первой юности -- встретились и сделались совсем близкими и задушевными приятельницами.
Мало-помалу я втянулась в их образ жизни, он, в свою очередь, стал отражаться и на нашем дому. У нас начало бывать много народа, пестрого и разнообразного. Наши с братом пятницы, прежде собиравшие кружок человек в десять, стали теперь посещаться так, что иной раз, бывало, и потанцевать негде: до того переполнялись наши маленькие комнаты. Вместе с моими подругами-коммерсантками побывала и я в знаменитых загородных ресторанах, узнала удовольствие сидеть под пальмами, вкус шампанского и возбуждение радости, им производимое.
Однажды бокал шампанского попал на большое острое горе, которое я переживала молча, про себя, по обыкновению, замкнутая и боясь себя выдать. Случилось это после одной из неприятнейших встреч с бароном М., особенно мне обидной, потому что я видела его с тою женщиною, о которой он мне рассказывал, и я считала ее главною причиною его ко мне равнодушия. И, когда я рассмотрела ее, то в один миг поняла, что -- да, тут оставь надежды навсегда! Такой женщине я не соперница: она лучше, чем красавица, она обворожительна; к ней меня, ревнивую и враждебную, и то невольною симпатией потянуло... Куда она мне?..
К моему удивлению и радости, тяжелое настроение, в котором я изнывала после этой встречи, от шампанского вдруг рассеялось, и я почувствовала себя почти спокойною и странно веселою. Это мне не только понравилось, но даже показалось как бы благодеянием.
До тех пор я очень остерегалась всякого опьянения, так как у меня в этом отношении не совсем хорошая наследственность со стороны отца. Он одно время довольно сильно пил и только уже в пожилые годы силою воли преодолел страсть к вину и совсем от нее исправился. Мы, дети, все сохранили некоторый страх к этой пагубной привычке и следили внимательно друг за другом, чтобы кто-либо не предался ей. Но теперь благотворное действие на меня вина было настолько очевидно и желанно, что я перестала его бояться и хотя никогда им не злоупотребляла, однако в обществе с удовольствием выпивала стакан-другой хорошего вина, причем особенно любила шампанское и сладкие испанские вина.
Оживленный и разнообразный быт, в который я теперь погрузилась, дал мне лекарство против моей печали. Я живо надеялась, что хотя, быть может, не скоро, а все-таки вылечусь от моей страсти, которую уже сама начинала находить безумною и ненужною.