Кажется, никогда еще в Москве не было такой отвратительной погоды, как в этот вечер. Едва я вышла из подъезда, меня схватила, завертела, закрутила визжащая вьюга, и ноги прямо со ступенек крыльца ступили в снежный сугроб.
От нашей квартиры в Гагаринском переулке до Пречистенского бульвара -- два шага, какие-нибудь пять-шесть минут ходьбы. А мне казалось, что я час иду и никогда не дойду. Так свирепо дуло навстречу колючим снегом, рвало шапочку с головы, муфту из рук -- словно хотела остановить меня вьюга: "Вернись, не надо тебе идти вперед, ступай назад -- домой! Домой! Домой!"
Улицу совсем перемело: на тротуаре -- то сугроб по щиколку, то скользишь, как на катке, по оголенным обледенелым плитам. Рев и вой ветра, стон телеграфных проволок в звуковой ад какой-то сливались. Глаза залепило, я совсем ослепла и шла, не глядя, ступая наудачу, благо знакомая, часто хоженная дорога. Фонари, забеленные вьюгой, только самим себе светили, чуть видные, как пятна мутно-радужного тумана. Лицо мое будто десятки иголок кололи, нос мерз, и напрасно я прикрывала его муфтою: ее запорошило снежною пылью и она вздыбилась каждым волоском меха, точно обледенелый еж.
Башлык я не решилась надеть: противен очень он был мне; еще перед тем, как выйти мне из своей комнаты, я улучила минуту, забросила его за свой книжный шкафчик: туда Дросида с уборкой не полезет, а когда со временем найдется, свалю порчу и изъяны на мышей, благо их в доме -- стадо.
От дыхания муфта таяла, текло по подбородку, смок шарфик на шее, с шарфика затекало за воротник.
Все вместе была такая мерзость, что натиском враждебной погоды меня даже как бы вышибло из колеи моих мрачных и оскорбительных мыслей. Несколько минут я не думала ни о чем другом, кроме ветра, снега, сугробов, скользкого тротуара, мерзнущего носа, талых капель, ползущих по шее, мокрого подола, хлещущего потопом.
Ни души не попалось мне навстречу. Даже дежурные дворники попрятались в подворотные глубины. Не то что добрый, а и злой хозяин в такую погоду собаки на двор не выгонит, а я вот иду, должна идти, не могу не идти. Переходя из переулка к бульвару, поскользнулась на булыжной мостовой и едва-едва устояла на ногах под диким снежным вихрем. Коротенькую лесенку с улицы на бульвар осиливала, словно на Иван Великий лезла.
Когда на бульваре, отделившись от домика полицейского поста, двинулась мне навстречу невысокая и чуть темнее окружающей снежной мути фигура, меня затрясла дрожь, аж зубы застучали. От волнения или от перезябу, не умею сказать, потому что зимняя буря, сквозь которую я прошла, выветрила и выпустошила мою голову: как метлой вымела -- нет мыслей, да и все тут!.. -- никаких мыслей!..
Когда "он" подошел ко мне, я что-то сказала ему, а что -- не знаю. А что я заговорила, а не "он", верно потому, что первые слова "его", которые я расслышала, были как будто ответными на какой-то мой вопрос:
-- Конечно, Елена Венедиктовна, какой же здесь возможен разговор! Не погода, а погибель...
Он держался обеими руками за шапку, я грела муфтою нос и стучала зубами. Он -- в слышном недоумении -- говорил:
-- Я очень хорошо понимаю, Елена Венедиктовна, что между нами должен быть серьезный разговор, но куда нам пойти для разговора? В хорошую гостиницу нас вдвоем не пустят, а в какую-нибудь худой славы я сам вас не поведу...
Замялся, примолк на мгновение и продолжал с запинкою:
-- Разве... может быть, не побрезгуете... осчастливите посещением мое скромное жилище?.. Отсюда рукой подать, даже расстоянием нельзя назвать, одна нога здесь, другая там... Заранее прошу извинения: живу бедно, но в тепле и спокойствии... Что касается каких-либо нареканий или сплетен, не извольте опасаться: квартира моя весьма уединенная, и хотя имеются соседи, но сейчас они уехавши на гостьбу к родственникам в Елабугу и обиталище их пустует под замком, от коего даже и ключ поручен мне на хранение. Двор же у нас, наоборот, людный и проходной по той причине, что во флигеле помещается телеграфное отделение, так народ к нему денно и нощно снует в ворота. Стало быть, как вы вошли, как вышли, никто не потрудится взять хотя бы и в малое внимание.
И опять я не помню, не знаю, как и когда я согласилась идти к нему. Думаю, что, если бы он мне в те минуты предложил укрыться в ночлежку, я и то приняла бы с машинальною покорностью, так жестоко била меня лихорадочная дрожь от нервного потрясения внутри, от вертящегося холода колючей вьюги снаружи.
Помню, как, спотыкаясь, вися на его руке, переходила я площадь, с мутными в снежных облаках электрическими солнцами храма Спасителя, невидимого за густой вьюгой... С площади повернули направо, в улицу Остоженку, с улицы--в темный двор, во дворе толкнулись в какую-то дверь... Холод и вихрь дикой ночи сразу прекратились, а навстречу нам задышала гнилым теплом тьма жилого подвала, и мы стали спускаться по скользким невидимым ступенькам.
-- Осторожнее... ради Бога, осторожнее... -- суетливо заботился "он", поддерживая меня под локоть. -- Тут, знаете, с непривычки... Уж извините великодушно: похвастать своим антре не могу, такого другого подлеца-лестницы не найти, хоть всю Москву исходи, от Данилова монастыря до Сокольников... Еще две ступеньки, Елена Венедиктовна... раз, два... вот все и готово...
Он повертел в темноте ключом. Вырезался перед глазами светлый четвероугольник распахнутой двери.
-- Пожалуйте, Елена Венедиктовна, милости просим, будьте гостья. Прошу проследовать далее. Вместо прихожей-то у меня, извините, кухонька,-- старушку приходящую нанимаю для харчей: утречком из богадельни приходит, что требуется, сготовит, к полудню я из конторы являюсь, минута в минуту, на полчаса, старушка меня накормит чем Бог послал и уйдет уже совсем-с, до завтрева... Три рубли в месяц плачу ей: довольнехонька, старая кочерга!.. А вот тут мое помещение... Опять извинить молю: не боярские палаты, хороших гостей в них принимать, по правде говоря, даже как бы и совестно, но добрые люди говорят, что в тесноте, да не в обиде...
Всеми этими словами он сыпал, снимая с меня шубу, шапку и высокие галоши, с которых потекли по крашеному, сильно облупленному полу талые ручьи. В комнате было жарко от почти раскаленной печки-голландки. С мороза теплом мне в голову ударило. Небольшое зеркало на стенке отразило мое иссеченное снежною крупою лицо красным, как кумач; я показалась себе ужасно безобразною. На "него" я старалась не смотреть. А он усиливался быть спокойным, но я слышала, что он говорит не в меру много и быстро, и видела, что руки его, багровые с мороза, дрожат и делают много движений совсем ненужных.
Жил Галактион Шуплов действительно бедно, хотя действительно чисто. Комната была просторная, но полуподвал, с двумя окнами, в уровень мостовой, с потолком в свод, крашенная в серо-голубой цвет с коричневой лентой панели. В углу, за цветным ситцевым пологом, широкая деревянная кровать. Комод дешевенький, рыночный, под красное дерево, такой же зауряд-мещанский шкап-буфет, честно заявляющий о своем происхождении со Смоленского рынка, этажерка кустарной работы, купленная в уличном разносе, на ней десяток растрепанных книжек, над ней часы с кукушкой, расписанные розами и яблоками.
По стенам, а в особенности вокруг зеркала множество фотографических карточек. Среди них бросилась мне в глаза моя собственная, большого формата, снятая прошлою зимою, в бальном платье, декольте: говорят, я на ней на императрицу Елизавету Петровну похожа. Это меня удивило: откуда он взял ее? Я ему не дарила!.. И, наконец, широкий клеенчатый диван с пуфами перед круглым столом под нарядною цветною скатертью, на котором красовалась обильно приготовленная чайная закуска: варенье, печенье, конфекты, тарелочки с нарезанной колбасой, сыром, языком, баночка патефруа, какие-то бутылки.
-- Что это? -- обернулась я к "нему", вносившему из кухоньки самовар. -- Вы гостей ждете?
Он стукнул самоваром о поднос и, добывая из буфета чайную посуду, объяснил:
-- Никак нет, Елена Венедиктовна. Разве я смел бы пригласить вас, если бы ждал гостей? Да у меня и вообще по вечерам никогда никто не бывает. Ни на кого не рассчитывал, кроме вас.
От этих слов его меня так и взорвало.
--А на меня-то это вы на каком основании изволили "рассчитывать"? -- бросила я вопрос -- надменный, дерзкий, презрительный.
Он испуганно уставил на меня серые глаза свои -- настороженные, округлившиеся.
-- Вы -- что же? -- продолжала я с возрастающим озлоблением, радостно чувствуя, что он озадачен, я нисколько его не боюсь и отлично владею собою, и сейчас -- погоди ты, отделаю тебя, как последнего негодяя, моя над тобою победа! -- Вы -- что же? Значит, уже и на бульваре шли с уверенностью, что я пойду к вам в эту вашу берлогу? Пиршество приготовил! Скажите пожалуйста Уж не воображаете ли вы, что получили на меня какие-то особые права? Так знайте, милостивый государь...
На этом слове он меня перебил. Округленными глазами он смотрел теперь уже не на меня, а внимательно сосредоточил их на чайнике, который поставил париться на конфорку.
-- Помилуйте, Елена Венедиктовна, что вы?! Какие права?! Решительно ничего я не воображал, но просто, как увидел, что к сумеркам погода не исправилась, но, напротив, стала еще пуще собачья, то подумал, что нашему с вами свиданию никак нельзя состояться под открытым небом. А потому позволил себе принять меры... Соблаговолите чашечку чайку, Елена Венедиктовна... Прикажете с лимоном или со сливочками?
Но я закричала на него, как на лакея, завизжала, затопала, в глазах красно стало, по корням волос кипяток прошел -- ярый трепет и пламя страдания гневом -- до гневного восторга!..
Что я ему вопила? Долго ли вопила?.. Опомятовалась и замолкла оттого, что со стола слетела чашка и разбилась, разливая чай лужею на пол...
Галактион Артемьич наклонился и подобрал осколки.
-- Это ничего, не извольте беспокоиться, совершенно ничего,-- бормотал он, согнутый так, что мне не видать было лица его. Но руки его трепетали, и затылок под каштановой стрижкою был пунцово красен.
А я уронила руки на стол, лицо -- в руки и прорвалась в неуемных слезах, зарыдала на голос...
Галактион Артемьич мертво молчал, ни слова от него, ни шороха. Кукушка в часах начала кричать. Я машинально считала -- и слезы сохли...
-- Девять? -- прошептала я, не отрываясь лбом от стола.
-- Никак нет,-- отозвался тихий голос,-- они у меня, извините, с неверным боем: половина десятого.
Я вскинулась, изумленная: как половина десятого?! Я вышла из дому -- еще не было восьми! Куда же девались полтора часа? Сколько же времени я здесь?