Того, чтобы Галактион Артемьевич заговорил со мною о моих отношениях к барону М., я никак не ожидала. Растерялась. А справившись с растерянностью, рассердилась. Говорю:
-- Вы правильно сказали: это совершенно не ваше дело. И я могу только изумляться вашей дерзости, как вы смеете вторгаться...
Он недослушал, перебил -- и очень сухим, официальным будто тоном, словно старший чиновник младшему заметил и "на вид поставил":
-- Полагаю, что смею, Елена Венедиктовна, после того, как вчера сперва в маскараде, потом едучи Москвою на извозчике, битых два часа выслушивал ваши жалобы и в некотором роде ваши горькие слезы утирал... Или вы это изволили запамятовать?
Нет, это я, к стыду моему, помнила. И опять, как давеча утром, люто шевельнулась во мне новорожденная, место еще вчерашней страстной любви занявшая ненависть к барону М. -- словно каленый винт или бурав закрутился в сердце...
Он, он во всем виноват! Это он, а не Галактион Шуплов, истинный погубитель мой. Через него, через глупую, упрямую любовь мою к нему я с высоты моей в грязное болото свалилась. И теперь вот в тине лежу, барахтаюсь и должна выслушивать, как за него же меня отчитывает -- с властью -- кругом виноватый, преступный против меня человек. А Шуплов продолжал все также сухо "докладывать":
-- Это первое-с. А второе: какие же теперь будут мне от вас распоряжения касательно барона? Что вы прикажете против него предпринять?
Озадачил!
-- Вам? Против барона?.. Вы не бредите ли, господин Шуплов? Какие распоряжения? Какие предприятия?.. Бессмыслица какая-то!
-- Не совсем так, Елена Венедиктовна. Между мною и бароном М. возникли и имеются большие, очень большие счеты...
-- Да мне-то что до ваших счетов? Он мне чужой, вы мне чужой. Есть между вами какие-то счеты, так и считайтесь, как вам больше нравится. А я -- дружны ли вы с ним, в ссоре ли,-- я-то при чем?
В ответ я получила взгляд такой жесткий, что враждебным мне почудился. И я его не выдержала -- потупилась и отвернулась, и маленькая дрожь тайного испуга мимолетно скользнула по спине. И впервые за вечер почуяла, что этот человек, при всей своей влюбленной покорности -- во влюбленности-то его я уже не сомневалась -- как не поверить! Ошибиться нельзя было! -- еще далеко не весь в моей власти. Шевелится в нем подспудно что-то свое, сопротивляющееся мне, чего я должна опасаться и стеречься, не вырвалось бы оно на волю, наружу, потому что оно сердитое и презлое.
В детстве любила я рассматривать немецкий иллюстрированный журнал "Gartenlaube" -- старинные комплекты за несколько лет. Была там картинка, не помню, какого художника, к балладе какого-то немецкого поэта, называлась "Невеста льва". В львиной клетке лежит девушка в венчальном уборе, мертвая, а лев рядом, положил на нее огромную когтистую лапу и смотрит свирепыми глазами на взметавшихся в ужасе за решеткой людей. Эта девушка, видите ли, была дочь хозяина зверинца; она льва кормила, поила, и он привязался к ней, как собака, души в ней не чаял, умирал с тоски, если долго ее не видел. Пришло девушке время полюбить, выйти замуж и ехать с молодым супругом на чужую сторону. Лев почуял разлуку и затосковал, не ест, не пьет. Утром в день свадьбы перед тем, как идти к венцу, девушка захотела проститься со своим другом, львом, вошла к нему в клетку -- ан лев-то и задушил ее. Если, мол, мне суждено тебя потерять, то не доставайся же ты никому! И лежал, грозный, сторожил мертвую, и никто из людей не дерзнул к нему приблизиться... издали его пристрелили!..
Вот эта баллада с картинкой почему-то вдруг необычайно живо воскресла в моей памяти. На льва Шуплов, конечно, походил не больше, чем я на планету Венеру. А все-таки стал он казаться мне как-то значительнее, чем прежде.
Чеканит-докладывает раздельные слова:
-- Вы притом, Елена Венедиктовна, что вчера, едучи Воздвиженкою, осмелился я после ваших признаний относительно барона М. осведомиться у вас: какие же теперь, когда вы полагаете себя оскорбленною бароном М. и разочаровались в нем, будут ваши к нему дальнейшие чувства, а вы на то -- с большою быстротою и решимостью, даже до резкости и как бы неистовства--изволили ответить: "Такие мои к нему чувства, что если бы нашелся человек, чтобы сделать ему самое скверное зло, осрамить его самым последним срамом, со свету его сжить, в гроб вогнать,-- то я бы того человека полюбила как избавителя и благодетеля моего, душу и тело мои предала бы ему..." Может быть, и эти ваши слова, Елена Венедиктовна, вы соблаговолите припомнить?
Я молча кивнула головой, горя лицом, ушами, шеей. Да, какие-то глупости в этом роде я плела вчера. А сейчас в споре нашем я уже давно начала удивляться про себя: как по мере того, что я мешкаю в берлоге Шуплова, все тает и тает туман, все шире раздвигается завеса хмельного забвения, скрывавшего от меня в течение дня вчерашнюю ночь.
"Вот,-- думаю,-- какой изумительный психологический эффект! Как новое нервное потрясение угасшую память воскресило!.."
Эх! Любит человек приукрасить правду о себе в собственных своих глазах мудреным словом! Какой там "психологический эффект"! Просто опохмелилась -- начал действовать на старые дрожжи ром в чае. Ложечку в чашку -- немного, да чашек-то я в жару спора и частой жажде выпила, не помню, пять, не помню, шесть. Теперь, старая, сорокалетняя пьяница, я хорошо знаю, практическим опытом искушена, что, ежели забыла что спьяну, выпей опять -- вспомнишь! А тогда было вновь.
Шуплов ответил на мой кивок коротким движением левой руки -- одною кистью, вывернув ко мне ладонь и растопыренные пять пальцев, словно на ней было что написано,-- на, читай!.. Вот-де как у нас все чисто и без обману!.. Жест был вульгарный, мещанский, приказчичий жест...