Ногам стало холодно. Вспомнила, что стою на полу в тонких шелковых чулках, почти босая. Опять села и ноги поджала. А он, словно я этим движением его за собою потянула, тоже автоматом каким-то шагнул ко мне и сел на тот же диван, так что между нами очень небольшое расстояние осталось, и из-под шапки-то шевелящейся и с глазами, будто из алюминия, ко мне -- яростно:
-- Если бы всего того между нами не было, посмел ли бы я к тебе ночью прийти? На Богородицу скорее посягнул бы, чем на тебя: какое питал к тебе благоговение! Но не разбойником на насилие шел к тебе, а полагал себя в полном своем праве получить с твоего согласия то, за что я свою жизнь и свободу проторговал! Так-то, Лили!
Уже с той минуты, как мне вспомнилась эта чувствительная "Невеста льва", я начала потрухивать Галактиона Артемьевича: не вошла ли, не дай Бог, и я в клетку к опасному зверю? А теперь, когда он в гневе показался мне красивым, все больше и больше боялась. К счастию, он, поглощенный своим волнением, не замечал, что я робею.
Отодвинулась подальше по дивану, стараюсь не видеть его алюминиевых глаз, потому что очень в душу лезут, сказать по-нынешнему, гипнотизируют. Собрала всю энергию, сколько позволил смущенный дух, и ухватилась за повод, чтобы оборвать,-- поймала его на "ты". Взмахнула королевой глазами и -- как сумела, спокойнее и суровее:
-- Я для вас не Лили, а Елена Венедиктовна. Потрудитесь обращаться ко мне без фамильярностей. Признавать дурацкий брудершафт в нетрезвом виде я не намерена. Он не существует... как и все безумие вчерашней ночи, которым вы так честно воспользовались и еще продолжаете пользоваться...
Галактион ужасно смутился и покраснел, отчего глаза еще больше побелели, и -- спасибо! -- наконец-то отвел он их от меня... Бормочет:
-- Виноват, Елена Венедиктовна, действительно забылся... хам и невежа пред вами выхожу... Простите, Бога ради, не поставьте в новую непростимую вину...
Вижу и слышу: искренно кается, совсем огорчен собою человек. Так что мне его уж как будто втихомолку, про себя, немножко и жаль стало. Но пользуюсь тем, что он перестал страх мне внушать; спешу закрепить свое положение -- опять взять над ним верх.
Вложила в голос, сколько сумела, язвы, говорю:
-- Так вы "проторговали" мне свою жизнь и свободу? Нечего сказать, красиво вы чувствуете да и выражаетесь недурно!.. А так ли? Правда ли это? Не я ли, наоборот, "проторговала"-то себя?.. Погодите, молчите, дайте досказать!.. Хорошо, пусть все было так, как вы рассказываете. Пусть я была безумная, говорила безумное, обещала... недопустимое. Но ведь даже в безумии под условием: если сделаете, когда сделаете. Вы же потребовали свою плату, еще ничего не сделав, и вперед ее взяли... у безумной! Если не силой, то все равно что силой! Славным "избавителем и благодетелем" показали вы себя! Честным!
-- Елена Венедиктовна, я уже имел честь докладывать вам, что признаю себя преступником, которому нет оправдания, и -- прикажите мне казнить себя -- не пикну против. Единственное, что смею сказать не в извинение, а так... разве к некоторому снисхождению: беда горами качает и враг рода человеческого силен.
-- Так, так! Валите теперь на черта: он привычный, все вынесет. Ведь это же глупо, наконец, Галактион Артемьевич! Наделал мерзостей, а оказывается, не он, а черт виноват!
-- Виноват, Елена Венедиктовна. Не иначе, что это он, лукавый, внушил вашему братцу Павлу Венедиктовичу оставить меня на ночевку. Разве я ожидал, разве я предполагал возможность подобного соблазна и падения? Да если бы хоть малая мысль щелкнула--золотом меня осыпьте с головы до ног,-- не остался бы. Честь-то моя, хотя я и маленький человек, дорога мне, Елена Венедиктовна, ох как дорога! Всегда я так гордо на себя надеялся: преступным по несчастию быть могу, бесчестным -- нет. А вот и поймал меня дьявол на гордости моей: осрамил, запятнал, изгадил... Дурак я, дурак! Чем бы бежать из-под вашего крова -- нет, дубина, позволил себя уговорить, поленился, что надо опять -- на мороз, в темную ночь, ногами снег месить. Вот теперь и расплачивайся, осел ушастый, козел развращенный, за ночлег и честью, и всею жизнью своею!
Он так усердно и свирепо ругал себя, что я против воли чуть не улыбнулась. Но он не заметил.
-- Четыре часа утра было. Вошел в дружеский дом, смею назвать, дом благодетелей своих, честным и преданнейшим человеком. А в пять оказался против них подлецом из подлецов, злодеем, каторжанином!.. Как же не черт-то, Елена Венедиктовна! Непременно он, окаянный, тут работал.
-- Ах, бросьте вы эти пошлости! Что вы меня морочите? Так вот я и поверила, что вы в черта верите!
-- Этого я не знаю, не могу вам объяснить, Елена Венедиктовна, верю я в него или не верю. Конечно, насколько я имею образование, хотя малое, на медные деньги и больше от собственного усердия и разумения, существование рогатого черта я отрицаю. Да что же, Елена Венедиктовна? "Черт" ведь это -- так, глупое мужицкое слово. Может, оно и совсем не то обозначает, и черт, выходит, не то чтобы "черт", а иное что-то... Этакое, над чем, знаете, верь в него или не верь, а не посмеешься!.. Как вам угодно, а есть в мире некоторое -- как бы вам лучше сказать? -- овладение, что ли... Извне на человека нападает, и Боже тебя сохрани зазеваться -- попустить, чтобы оно к тебе в нутро пробралось! Пиши пропало, тогда ты -- весь его! В один момент не станет у тебя ни своих мыслей, ни воли, ни характера, не человек ты, а чертова игрушка!.. И вчера, Елена Венедиктовна, это самое овладение -- называйте, как хотите,-- поиграло нами обоими... жестоко поиграло!
-- Пьяны были оба,-- возразила я с нарочною от брезгливой злобы грубостью,-- пьяны были, вот и все ваше "овладение"!
Шуплов раздумчиво покачал головою.
-- К сожалению, для себя не могу того принять, Елена Венедиктовна. Я совершенно не был выпивши, что называется, ни в одном глазу. Да если желаете знать правду, то я в маскараде и пил-то самую малость, больше вид делал, будто пью, а то вино либо в пепельницу сливал, либо на пол сплескивал.
Я насторожилась.
-- Это зачем же? Драгоценное, однако, признание! Значит, вы нарочно, умышленно споить меня хотели?
-- Помилуйте! -- возмутился он, но с большою кротостью. -- Как подобное могло вам в мысли прийти? После всей-то моей пред вами откровенности? Если бы я такие подлые намерения имел, разве бы я теперь в этой моей вчерашней хитрости открылся пред вами? Лукавил, потому что вы мне пить приказывали, а не хотел вам противоречить... нельзя было вчера вам противоречить, Елена Венедиктовна!..
Подчеркнул свои слова таким выразительным тоном и взглядом, что я поникла, сконфуженная,-- только проворчала, чтобы оставить за собою последнее слово:
-- Мы, кажется, на шаг от того, что вы меня обвините, будто я вас споить хотела!
Сарказм мой он не удостоил внимания, а с тою же кротостью разъяснил:
--Лукавил я потому, что, первое дело, я вообще до вина не охотник и в большом количестве трудно его переношу. А второе дело: однажды взявшись вас сопровождать и охранять, должен был удержать голову в свежести. Ведь в местечке-то мы с вами, Елена Венедиктовна, были, смею назвать, аховом. Уже и то за чудо почитаю, что повезло нам выбраться без скандала... Нет, нет, Елена Венедиктовна! Надо быть справедливым и к нечистой силе. Пьяный бес в моем преступлении ни при чем... Тут если действовал, то другой... другие!.. По чувствам моим судить, так был их целый легион!
Нахмурился, встал; молча налил себе чаю стакан, отошел с ним к комоду; стоит почти спиною ко мне, чтобы лица не видала, прихлебывает и говорит. А я гляжу, я гляжу, как у него уши горят и затылок вспыхивает.
-- Позвольте вам изъяснить, Елена Венедиктовна, хотя бы и почти с моей стороны неприличным. Вы, как барышня, возросшая в благом воспитании, не знаете по вашей девичьей скромности и не можете того понимать. Но мудреное это дело -- влюбленному мужчине, ежели только он не какой-нибудь несчастный обглодыш, извините за выражение, спокойно уснуть, когда он знает и слышит, что вот тут -- рядом, через стенку тонкую, спит милая ему соседка, которая его только что целовала и обнимала и обет давала, что -- твоя буду. Угодникам святым -- и тем подобные искушения озлобленной плоти бывали не под силу, а нашему брату, грешному, слабому мирскому человечишке, где же выдержать?.. Уж я вертелся, вертелся, крутился, крутился с бока на бок -- нет, не преодолеть!.. Все бесы-асмодеи вокруг меня собрались, манят, дразнят, подстрекают, во всяких картинах увлекательных вас мне мечтанием показывают... прямо -- с ума сойти! Тело свое ощущаю, как сосуд, наполненный горящими угольями, и сам от них раскаленный. Каждая жилка, каждый нерв стали, как лук, напряженный до последнего: не спусти стрелу, тетива лопнет и лук пополам! Истинно уж -- вот оно, как в тропаре-то к Богородице поется: "Демонского стреляния терпети не могу..." Маялся, маялся, страдал -- нет моей мочи!.. Вскочил. "Ладно же,-- думаю,-- коли так, уйду от греха; оденусь потихоньку да через Дросидину комнату -- в кухню и удеру черным ходом..." Одел, извините, носки -- едва нашарил их в темноте,-- ищу прочего... И вдруг, словно в тех носках именно сидел дьявол: подумать я не успел, как -- будто сами ноги меня понесли, чем направо, налево -- уже стою перед вашею дверью. Сердце колотится, в голове пожар -- никакого рассуждения! Будь что будет! Хоть пропасть, да свою любезную добыть!..
-- Как вы могли войти? -- остановила я его, мрачная, с тоскою бездонного стыда в отравленной, словно помоев напившейся душе. -- Ведь дверь была заперта. Не приснилось же мне -- я отлично помню, что с ночи заперла ее на крючок.
Спросила -- и замерла от стыдного страха, что он сию минуту скажет: "Да очень просто -- я постучал, а вы мне отворили".
Но он сказал иное:
-- С дверью, Елена Венедиктовна, странная штука вышла, точно опять бес-асмодей вмешался. Сколько я ни сожигался своим пламенем, однако, чтобы стучаться к вам, не говоря, что ломиться,-- никогда не посягнул бы на подобный скандал, даже во вчерашней своей горячке. С тем и стоял у двери, прислушивался: не шевелится ли Дросида? Не проснулся ли Павел Венедиктович? Все мне шорох чудился да хруст какой-то -- ан это сам же я, в одних носках по паркету ступая, ногами хрустел. Думаю: "Не заперто -- была не была, войду; заперто -- стало быть, не судьба. Скажу "слава Богу" да и в самом деле оденусь-ка, взбужу Дросиду, чтобы меня выпустила, и -- восвояси!.."
Толкнул дверь тихонько: заперта! Стою впотьмах и сам не знаю: огорчен я или радуюсь. А, между прочим, в ушах -- словно чужой голос: "Чего робеешь? Ведь дверь-то -- али забыл? -- не на ключе, а на крючке. Потяни ее кверху, да дерни вправо, да нажми!"
Потянул, дернул, нажал -- глядь, дверь заплясала, дала длинную щель вдоль косяка, и свет от вашего ночничка просочился... Я еще потянул, дернул, нажал -- отворилась!.. Вы, Елена Венедиктовна, должно быть, когда запирали, то, как были не совершенно в себе, закинули крючок только чуть-чуть в петельку, а плотно ли он вошел в петельку, на то внимания не обратили...
Слушала и думала:
"Все-таки сам ворвался, не я впустила. Слава Богу, хоть от одного-то позора избавил меня!"