Галактион Артемьевич посмотрел на меня как бы с любопытством, точно сказал взглядом: "Зачем это? Нисколько я в твою небрежность не верю. И супруга моя понадобилась тебе только затем, чтобы разговор переменить: неловко тебе, забоялась ты меня".
Вслух же -- очень серьезно и веско:
-- Да, я покойную мою Лиду очень любил. Потеряв ее, в жизни отчаивался, неутешен был годами. До тех пор, пока не узнал вас, думал, что больше, чем я ее любил, уже нельзя любить женщину. Ошибся. Нашло меня новое несчастье. Вас полюбил больше... Дросида вам рассказывала что-нибудь про нее, про покойницу-то мою?
-- Нет, она ведь не из сообщительных. Историю вашей женитьбы знаю немножко от брата. Кажется, это целый роман?
Он, не отвечая, сам спросил как-то грубо:
-- Хотите видеть ее портрет?
-- Пожалуйста! Любопытно.
Долго рылся в комоде. Несет и подает мне миниатюру, оправленную в золотой, розочками осыпанный ободок; опять богатая вещь! Откуда у него, бедняка, живущего почти в подвале, такие изящные и дорогие прелести?!
Но Лидия его, эта Лидия!!! Да, подобную красоту в иной оправе и держать грех! Только на картинах старинных великих художников видала я такие тонкие черты, такие благородные профили. Относительно всего овала лица она была, пожалуй, несколько большеглазая, зато и глаза же! "Светлее дня, темнее ночи!" Приветливые, умные!.. Ах, помимо красоты, и хорошая же, должно быть, была женщина!..
Так вот какою мадонною мурильевскою обладал этот захудалый господин Шуплов! Не ожидала.
Раньше слыхав, что мадам Шуплова была из барышень хорошего рода и хороша собою, я полагала, что это значит, просто недурна. А что глупа -- то уж наверное, иначе не ввязалась бы на свою погибель в мещанский "мезальянс". Повезло нашему Емеле, как в сказке, по щучьему веленью, по своему прошенью обойти и пленить неизвестно какими своими достоинствами смазливенькую дурочку -- вот и весь роман... А тут вдруг... Вся я изумление стала!
И такая меня досада охватила -- до злости! -- что он, Шуплов, видит мое изумление.
Поди, наверное, самодовольствует, мещанишка ничтожный: что, мол? Удивил? То-то! Любливали нас женщины и почище тебя!.. Таким именно словом и думает, наверно,-- "почище"!..
Похвастай он тогда как-нибудь, не то что словами, только лицом вырази свое торжество,-- так бы, кажется, и пустила ему в физиономию портретом!..
Но он как стоял, так и стоит, угрюмый, и глаза все те же -- опасные... будто внутрь себя смотрят...
-- Ну,-- говорю,-- и красавица же была ваша Лидия! А он взял от меня портрет, вертит его в руках. Потом --
здравствуйте! -- бух:
-- Вы лучше.
На эту глупость я уже и в самом деле рассердилась.
-- Как вам не стыдно так пошло льстить? Дурочка я, что ли, в ваших глазах, чтобы равнять себя с подобною красотою?
-- Нет, вы лучше.
-- Оставьте это, пожалуйста! Я не дура, вы не слепой. Ваша Лидия -- богиня, солнечный луч какой-то, воплотившийся и сверкающий... А вон -- сравните,-- указываю ему на стену, где портрет-то мой висел, в бальном туалете декольте, на котором я вышла похожею на императрицу Елизавету Петровну,-- смотрите: лепешка великороссийская...
-- Нет, вы лучше.
Отлично понимаю, что неправду говорит. А вот, подите же: раз возразила, два возразила, а на третий только плечами пожала.
-- Да чем же лучше, наконец? Просветите мое недоумение. По крайней мере буду вперед знать, чем в себе должна гордиться.
Отвечает с раздумьем:
-- Этого я не знаю и не могу вам объяснить, чем вы лучше, но только лучше. От того самого момента, как я вас увидал и впервые с вами говорил, постиг я это, всем существом своим постиг, что вы лучше. До встречи с вами покойница, и мертвая, душою моею владела, как живая. А с того дня отлетела, не стало ее. И в уме сразу другое закрутило, словно, знаете, пожаром взвихрило или в кипятке потопило... Хожу да думаю: "Хороша была твоя Лида, Галактион, друг любезный, однако, выходит, ошибался ты, полагая в ней предел своей жизни. С нею тебе -- так, только случаем большое счастье выпало, а вот теперь нашла тебя твоя настоящая судьба..."
Подумал и прибавил тихо, глаза пряча:
-- И погибель.
Да, вообще-то понимаю,-- неправду бредит. Но для себя -- кто его знает,-- может быть, и правду? Один мой знакомый врач-психиатр, большой остряк, уверял, будто все влюбленные заболевают "нравственным косоглазием": видят своих возлюбленных не теми, каковы они в действительности, а под особым углом зрения, который строит для них воображение. Эх, память мне изменяет, девять десятых позабыла того, что когда-то знала, а помнится мне: у Шекспира есть какая-то пьеса, где с полдюжины рыцарей влюблены в полдюжины дам, и каждому своя представляется идеалом красоты, а прочие пять уродами. Так вот и между нами с Галактионом Артемьевичем. Для прямых глаз -- неправда, а для влюбленного косоглазия -- может быть, и правда.
И вот, подите же: я-то сама на себя хотя без косоглазия смотрела, прямыми глазами, однако стала уже не без приятности слушать, что меня -- женщину, конечно, недурную собою, из дюжины не выкинуть, но, хоть и похожа я на императрицу Елизавету -- что особенного?! -- превозвышает человек над мадонной мурильевской... Да еще тот самый человек, который эту мадонну женой имел!
Тут уж я, с вашего позволения, сошлюсь на Шекспира без страха за ослабевшую память. Потому что недавно была в театре -- Южин приезжал на ярмарку из Москвы на гастроли, видела его в "Ричарде Третьем", как в первой сцене Ричард обольщает леди Анну. Она ему: "Ты изверг, убийца, дьявол!" А он ей: "Все -- чрез твою небесную красоту!" Она: "Ты мужа моего убил!" Он: "Потому что у тебя лицо ангела!" Она: "Ты короля заколол!" Он: "Потому что ты красавица!.." Красавица, да ангел, да небесная -- глядь, и поверила... Сам Ричард удивился, как легко она сдалась... А кто-то другой уверял, будто и фурию смягчить возможно, если повторять ей, что змеи в волосах очень ей к лицу!
Усмехнулась я:
-- Странный же у вас вкус, если так. Правду говорят люди, что о вкусах не спорят.
А он тут возьми да и выкинь вот какую штучку. Показывает мне миниатюру жены из своих рук и объясняет:
-- Этот портретик, Елена Венедиктовна, у меня в глубочайшем смысле слова заветный. Единственный, который остался мне от покойницы. Фотографий она не любила: очень оживленную улыбку имела, так не выходило ее личико на фотографии. А это писал один любитель, политический ссыльный в том дальнем городишке, где мы с нею проживали на манер тоже как бы ссыльных. С талантом был человек, сходство схватил чудесно. Писал по строгому секрету -- сюрпризом мне от нее ко дню ангела. И, когда покойная дарила мне-то -- "Это,-- говорит,-- Галя, для тебя одного, никому никогда не показывай, пусть навсегда останется только между мною и тобою". И я это слово от нее принял, Елена Венедиктовна, и обещал, и обещание сдержал. Кроме художника да нас двоих, этого портретика никто не видал до нынешнего вечера. Лидия давно в могиле, художник тоже помер -- там же в городишке замерз на улице, пьяненький... Так что один я остался эту вещь знать и ею любоваться. Вот -- сам и в рамку обделал, без мастера: присмотрел на одном аукционе подходящую по мерке... И должен вам сказать: лютую ревность питаю к этой вещи -- самое дорогое, что имею. И даже заранее так я решил на случай смерти моей, что, как почувствую: пора!-- то прежде эту Лидочкину память уничтожу... Но вот для вас нарушил слово: показал...
-- И напрасно сделали,-- возразила я,-- зачем? Я ведь не просила, вы сами предложили...
Но он едва ли и слышал мою вставку, продолжая с дикою, будто пьяною усмешкою:
-- Первой вам показал и -- последней. Никто в мире больше не увидит Лидочки! Никто!
И с этим словом быстро наклонился, будто преломился пополам, щелк заслонкою и шварк миниатюру в печку прямо на горящие уголья! Стекло -- трр... бумага -- пергамент дымком пошла... А я, на самый короткий миг остолбенев, и не спохватилась, как меня с дивана, словно вихрем, сорвало и тоже к печке перенесло в волнении ужасном: "Да что же он, сумасшедший дурак, делает?! Вещь-то какая прелестная... и алмазная осыпь!"
Очень стыдно, но не о портрете, а об оправе первая мысль была. Между тем пергамент уже огненным язычком лизнуло... Кричу:
-- Безумец вы нелепый! Спасайте же!.. Пропадет! Кочережка была приставлена у стенки. Тебя-то мне и надо!
Схватила и -- к печке, в устье!
А он, Галактион-то Артемьевич, в ту самую секунду -- хвать меня сзади, поперек поясницы, поднял, взвил на воздух. Кочережка у меня бряк из рук вон... Испугалась я -- голоса нет! Света не вижу! Только нечеловечий образ какой-то глазам мерещится: будто багровая вишня величиною в арбуз, а на ней две белые плошки светят тусклым оловом... И рычит:
-- Не отдам барону! Никому не отдам! Моя! Ничья, как моя!
Какая тут была между нами борьба, ничего не помню. Только, должно быть, я ему что-то очень больно сделала, потому что охнул он и выпустил меня. Отскочил к окну, стоит -- одной рукой за подбородок держится, другой за низ живота -- и таращится на меня с багровой морды белыми своими плошками.
А я оказываюсь на постели -- не сижу, не лежу, на локтях держусь. Вся в испарине, с головы до ног, словно кто меня из шайки горячей водой обдал. Ноги висят, чулки завернулись, подол вздернут выше колена, на платье моем голубом из подмышек по бокам швы треснули... Господи! Одним-то, одним малым мигом я от этого зверя ушла!
* * *
Оправилась... отдышалась кое-как... Сердце, как летом трещотка садового сторожа, болтается, колотится. Слышу его, словно оно из груди в ухо переехало. Кровь в висках звенит, глаза пламенем жжет, по всему телу волной ходит, и зуд какой-то по коже от нее. Вся комната пляшет и идет кругом. А хуже всего эта испарина несносная, словно я сижу, одетая, в паровой бане на полке...
Он молчит, я молчу. Вид у него -- в самом деле только бушлат арестантский надеть да голову обрить,-- прямо на Сахалин, готовый каторжанин. Однако с первой ли победной радости, что отбилась от такого сильного человека: ведь во мне пять пудов без малого, всего две недели тому назад, перед Рождеством, взвешивалась в гимнастическом зале, а он меня, как перышко, взмахнул!-- нисколько я его не боюсь больше. Напротив, сдается мне, что опять, как давеча, когда я только что пришла, он меня забоялся... Говорю:
-- Так вот вы каков, голубчик?
Молчит... Я перешла к зеркалу -- привести в порядок прическу рассыпавшуюся. Вижу себя в стекле: ужас! Не лицо, а морда кошки освирепелой, красна, как кумач, на лбу, на висках, на носу пот бусами... И откуда у меня вместо моих серо-голубых зеленые глаза взялись?! Не то что с красавицами равняться -- уродом, зверихою двуногою, ведьмою киевскою почудилась я себе...
В одну минуту быстрою сноровкою, вихрем обулась-оделась на уход. Ботинки натягивала -- трудно было без рожка: сырые,-- думала: "Лишь попробуй ты меня задержать! Прямо -- пальцами в глаза, зубами в горло..."
Но он, как только увидел, что я совсем одета, готова уйти, сам замахал мне рукою на дверь: ради Бога, мол, уходите от греха... уходите... уходите!
Выскочила я на лестницу. Темно, черно, скользко, вонюче. Выползла ощупью во двор. Бури уже нет, метель улеглась. Поземица еще крутит сухим снежком, но в небе между бегучими облаками уже проглянули кое-где звезды и над крышею соседнего дома зеленая Большая Медведица ярко растянулась от трубы к трубе, хвост опустила.
Охватило меня морозцем, пообдуло ветерком. Сразу посвежела голова, просветлились мысли. Яростный страх отошел. Иду к воротам -- двор-то огромный, проходной, несколько флигелей, в одном телеграфное отделение...
"А,-- думаю,-- вот кстати! Зайду и пошлю телеграмму -- так, все равно кому: если дворник у ворот привяжется -- откуда идете,-- скажу, что с телеграфа... А потом -- за ворота, на первого встречного извозчика и поскачу в самом деле к Элле ночевать... Поздно -- ну да она ведь полуночница, раньше двух не ложится. А не домой же мне -- Дросиде на глаза -- в истерзанном платье... Какой зверь, однако! Вот зверь!.. У Эллы как-нибудь починюсь, надо придумать хорошенько, что бы ей соврать поскладнее... А может быть, и врать не надо: лучше правду... нет, полуправду скажу. Только вчерашнее утаю, а то, мол, имела неосторожность согласиться на свидание с поклонником, который оказался чересчур предприимчив,-- и вот едва отбилась! Она, Элла, ведь эксцентричка, не осудит, ей даже понравится... Вот только пристанет расспрашивать, кто... Ну да не всех же моих знакомых знает! Назову... Беляева, что ли... известный нахал с женщинами... Кстати же, он послезавтра уезжает в Одессу -- говорил, что раньше лета не будет назад в Москву. А до лета Элла забудет... Да, если и не забудет, вывернусь: скажу, что не тот Беляев... мало ли Беляевых!"
В то время, как я все это так остроумно измышляла, подходя к телеграфу, и на крылечко его уже ступила было, вдруг в это самое время где-то, будто над самым правым ухом моим, что-то как щелкнет! Доска ли треснула от мороза, кучер ли какой-нибудь побаловался на улице бичом,-- может быть, не так уж и громко было, как помстилось. Но меня так и откинуло от крылечка, так и закачало на ногах...
"Господи! Это из револьвера! Застрелился! Это он застрелился!"
И руки эти его несчастные с короткими линиями на ладони так и замелькали в глазах.
И охватил меня страх, страх, страх,-- и стало мне его жаль, жаль, жаль! Ах как жаль! Вот как: до любви жаль!
Какой уж там телеграф! Какая Элла!.. Повернула назад; как добежала, как по черной лестнице скатилась, как дверь нащупала... Господи правый! Помилуй, не казни меня, грешную! Не допусти такой тягости мне на совесть, чтобы из-за меня, окаянной, человек погиб!..
Шарю скобку -- досада! То на клеенку, то на рогожу попадаю... Трясет всю... И все эти линии... эти его линии перед глазами...
Господи, не обидь! Господи, дай застать живым! Со мной теперь будь что будет, а ему не дам умереть! Если умер, не знаю, что... не сдержу своего сердца! Лягу рядом и вместе умру...
Слава Богу, не успел Галактион Артемьевич после моего ухода запереть дверь за мною. Чуть нащупала я скобку, дернула -- подалась дверь, впустила.
Лампа светом в глаза ударила, ослепила с темноты. Защитилась муфтой -- вижу: стоит он на том же самом месте у окна, где я его оставила, с тем же багровым лицом, с теми же белыми глазами.
Вижу: узнал меня, входящую... И поползла с него прочь эта его ужасная багровая цветность, а белые глаза стали темнеть и зажигаться изнутренним огнем. И было так, пока он не сделался в лице бел как мел, а глаза запылали теми звездами, что я минуту назад видела над трубами соседнего дома...
Вижу: оторвался от окна, шагнул раз... другой. Идет ко мне навстречу... руки раскинул... красивый! Опять красивый!.. Лев... лев! А я невеста!.. И шепчет-задыхается:
-- Пришла... пришла... пришла...
А во мне больше уже никакого духа нет. Ни рук, ни ног. Подкосились, подломились, голова с плеч валится. Села на что-то и -- я ли, не я ли, он ли со мною, не он ли -- видеть вижу, слышать слышу, а до ума не доходит, словно я наяву -- в обмороке...