Брат Павел ушел на службу в свою гимназию. Мы с Дросидою оставались одни в квартире. Пока я отчитывала ее за непорядки по хозяйству, Дросида слушала меня с опущенными глазами, с виноватым видом. Как женщина справедливая и дисциплинированная, она сознавала, что я говорю дело и -- на что имею право. Хорошая прислуга всегда имеет служебную совесть и бывает сама недовольна собою, когда нагрешит против своих обязанностей. Но, когда я дошла до скандала с гармонистом, Дросида, раньше только бледная, позеленела, подняла голову и, глядя змеиными глазами, прошипела змеиным голосом:
-- Ну уж это, барышня, не ваше дело. Я вспыхнула, но сдержалась.
-- Да,-- говорю,-- романы твои, конечно, не мое дело. Можешь иметь...
И вот на этом месте бес поставил мне ножку: сунул на язык не то слово, которое надо.
-- Можешь,-- говорю,-- иметь любовников сколько угодно, но к нам в дом их вводить я тебе запрещаю.
Она, уже совсем, как лист, зеленая, шипит-хрипит:
-- А где же мне прикажете своего любовника (так нарочно грубо и подчеркнула голосом) принимать? У меня для того особой квартиры нету, у него тоже.
Следовало мне сообразить эту ее фразу, а я сгоряча не спохватилась.
-- Уж это меня не касается. Но я не позволю, чтобы у меня на кухне дневала и ночевала какая-то подозрительная личность...
Ее в изумруд отлило. Глаза -- ножи.
-- Это неправда ваша. Он не подозрительный. Почище многих других. Кабы его из почтамта со службы не уволили, так он уже недалеко был -- чин получить...
-- Это мне все равно. Хоть генеральский! Но у нас -- чтобы больше духом его не пахло!.. Я сказала. Можешь идти.
Она было повернулась, пошла, два-три шага сделала, но вдруг назад. Вдруг объяснялись мы -- я сидела, она предо мною стояла. И теперь, значит, смотрит она на меня сверху вниз -- режет меня ненавистными ножиками. С лица зелень понемногу сбегает. Характерная девка! Успела проглотить обиду и себя в вожжи взять!-- но, чем больше оно белеет, тем больше делается разбойное, фурия фурией -- и все, как фонарь, светится злорадством,-- яд ядом... И -- она еще рта не разинула, а я уже угадала, что она скажет, и сразу вся холодным потом облилась. Слышу:
-- Охочи стали чужих любовников считать. Своего причтите! Мой-то любовник -- почитай, что чиновник. А ваш кто?
Я, обомлевшая, сижу, подняться не могу, ног под собою не слышу. А Дросида нажимает, точит:
-- Воображаете, будто мне не известно, что вы с Галактионом связались? Извините-с, не на то меня маменька приметливой родила. Я молчу-молчу, зла никому не хочу, не в свое дело носа не сую -- не то что иные-прочие. Но глазами-ушами Бог не обидел. Превосходно я все ваши шашни-амуры знаю... с самого того раза, как вы под Новый год вернулись вместе из маскарада! Да-с! Вы думали, я спала? Нет, я не спала, а за дверью сидела да в скважинку слушала-смотрела, благо вы ночничок-то забыли -- не изволили с большого азарта погасить... Все видела, все слышала! Могу сказать: спектакль дали! Я потом со смеху до белого утра уснуть не могла... Вскочила я.
-- Ты... дерзкая... сумасшедшая... не знаешь, что говоришь... Ложь! Гнусная ложь!..
-- Уж будто и ложь? -- скривилась она торжествующим лицом. -- Хи-хи-хи! Будто ложь?.. А свидетелей хотите?
-- Что-о?!
Так и подшибло меня. Опустилась на стул, руки-ноги упали. В глазах -- мальчики ли, девочки ли, кровавые ли, пестрые ли,-- мигание какое-то вокруг ее окаянного злорадного лица... А она, молнией сбегав куда-то, трясет передо мною рыжею тряпкою.
-- Вот,-- шипит,-- первый мой свидетель... Узнаете? Видите?
Мой башлык верблюжьей шерсти -- тот самый, что я в ту ночь проклятую жевала и грызла и шерсти с него набрала в рот...
-- Вы -- хитрая!-- его за шкафчик забросили. После -- я спросила -- сказали, будто в театре забыли,-- значит, пропал. А я эту вашу выдумку подловила. Видела я ведь, как вам "он" ротик-то заткнул -- против лишнего шума... Дала я башлычку полежать за шкафиком недельку-другую на случай, что вздумаете проверять, там ли он. А когда заметила, что вы о нем забыли думать, вытащила и припрятала... Что глядите? Он, он, не сомневайтесь... вон -- и метки от зубов видать... А мало вам -- и еще улики найдутся. Я и простынку вашу с постели сберегла, и сорочку, которая была на вас в ту ночь,-- все как есть в неприкосновенности... Что? Будете еще спорить, кричать, что ложь? Лгуньей-то не я выхожу, а вы... Стыдились бы! А еще госпожа, барышня!
Как ни была я потрясена, но сообразила, что раз ее "свидетели" не люди, но немые вещи, то с доказательностью их еще можно спорить... Но Дросида, словно прочитав мои мысли, замахала на меня башлыком.
-- И не думайте! И не воображайте! Куца вам! Вы с глазу на глаз не могли выдержать характера: обличили себя предо мною -- никаких свидетелей не надо... А ежели я начну при Павле Венедиктовиче... хи-хи-хи!.. Вы, коли что, под присягу пойдете? А? То-то! Хотя, как образованная, поди, и в Бога не очень-то верите, а не посмеете, нет, совесть зазрит! А я пойду, потому -- мое дело правое...
-- Чего тебе надо от меня? -- пробормотала я, глядя на нее сквозь туман перед глазами. Ее тощая фигура качалась и зыбилась передо мною, словно окутанная тонкой кисеей.
Вопрос мой озадачил ее. Конечно, он был равносилен признанию. Она не ожидала, что я так сразу сдамся, и не приготовилась. Удивилась, снизилась, снизила тон. С хрипа-шипа сползла на брюзгливое ворчание.
-- Чего мне надо... Ничего мне от вас не надо... Что я против вас--антиреганка, антриганка какая?.. Не первый год меня знаете, пора бы понимать...
Я ободрилась.
-- Я и понимаю тебя не иначе, как порядочной женщиной, неспособной на низость... Но если тебе ничего не надо, то зачем же ты устроила мне эту дикую сцену и накричала тут Бог знает чего?
Дросида опять взбрыкнула:
-- А затем, чтобы вы не возвышались очень передо мною! Что, в самом деле?.. Я вам не мешаю -- вы с чего мне мешать вздумали? Я на вас критику не пущала, а вы на меня пущаете... Вы думаете, приятно это женщине, что сидит перед тобою госпожа, не в пример больше тебя виноватая, а тебе же мораль-нотацию читает, будто правая? Лицемерие это с вашей стороны -- вот что!
-- Пусть и так... -- начала было я. Но она перебила:
-- Враг я вам, что ли? И не была, и быть не хочу. А что сейчас зла, так это вы меня ввели в злобу. Кабы я хотела вам зла, то назавтра же осрамила бы вас -- по свежим следам. Галактион, может быть, отвертел бы мне за это голову от плеч, но, когда в женском сердце злоба кипит, оно страха не знает.
А я молчала. "Что же,-- думаю,-- кабы она была малолетняя или кому обязанная, а то сама себе госпожа и -- двадцать седьмой годок. Много ли молодости осталось? Али проквасить ее до конца? По себе знаю, сама в девках застряла перестарком, покуда и замуж никто не взял. Ух, как это обидно, когда кровь в тебе ходит-ходит год за годом, а ты, живя в чужой воле, не даешь ей свободы разгуляться. Глядь, и устала она, перекипела, пошла запекаться печенками. Так, в своей-то воле будучи, да зевать? Гуляй, девушка! Гуляй, гуляй, красная! Пущай грех, да ты грех-то -- в грех, а зернышко в рот: оно и сладко будет!"
Дросида с ухарской ухмылкою щелкнула пальцами и бесцеремонно уселась на стул против меня, опершись тощими руками на острые колени.
-- Молчала -- и молчу, и буду молчать, коли вы меня на рожок сажать не станете. Можете быть спокойны: кроме меня, никто вашего секрета не знает. И Галактион не знает, что я знаю. Что? Молчать умею? То-то! А вы со мной -- на ссору! Эх! Не плюйте в колодезь -- пригодится воды напиться. Дросида не дура. Вы, по вашему образованию и как обращаетесь в хорошем обществе, умнее меня, может, в тысячу раз, да у вас женского опыта нет, а я, барышня, прошла свет сквозь огонь, воду и медные трубы. Где вы, при всем вашем уме и образовании, не обидетесь на слове, в лужу сядете, Дросида обвертит беду вокруг пальца и ею нос недругу утрет...
Она хвастала уже совсем успокоенно, с лица сползла последняя зелень, яд глаз желто высветился в самодовольную жалость. Только что была передо мною свирепая сыщица и прокурор в юбке, а теперь -- подмигивает готовая сообщница...
И противно... И отлегло от сердца: прошла беда мимо... Рада... Совестно, что рада, но -- словно меня из петли вынули или вырвалась из подземной тюрьмы...
"Поладим,-- думаю,-- чувствую: поладим".
А она понимает -- и фамильярничает, уже и в самом деле подмигнув:
-- Всякому овощу свое время, барышня. Пробавляться сухою любовью -- это достойно девчонок нечеловековатых, которые еще мел грызут, уксус-чернила пьют и сами себя не понимают, какое беспокойство в них сидит и требует подобных глупостей, в нашем возрасте сухая любовь -- напрасная меланхолия и один обман против самой себя. Я, может быть, всем сердцем искипела за вас, покуда вы за баронишкой страдали... Очень даже правильно поступили, проздравить могу, что выкинули эту шалость из головы...
Воображала я: никогда никому не позволю ни намеком даже коснуться моих отношений к барону М. -- святыня!.. Ан -- вот -- слушаю... терплю, как она их пошлит... "Баро-нишка...", "шалости...". И -- ничего!.. Только -- спешная тревога: "Лишь бы поладить!"
-- Значит,-- говорю,-- ты меня не выдашь? Крутит тонкими губами.
-- Зачем мне вас выдавать? Вы меня не выдавайте, я вас не выдам...
(Ох, похоже, что поладим!)
-- Что это значит -- не выдавать тебя? В чем я могу тебя выдать?
-- А вот давеча-то обидели?
Смотрит зорко... Торговаться намерена... А ну, сподличаю немножко:
-- Я говорила с тобою не от себя, но по поручению брата Павла...
Она пренебрежительно отмахнулась башлыком, который продолжала мять в костистых пальцах.
-- Ну что Павел Венедиктович! Теля Божье! Как вы захотите, так и будет.
-- Не совсем так, Дросида. Брат Павел очень мягок и кроток, возмутить его трудно, замечания он делает редко, но когда делает, то требует непременного исполнения и в этом отношении очень упрям.
Дросида нахмурилась, свела брови.
-- Так что же?
-- То, что я очень прошу тебя устроиться с твоим... женихом как-нибудь иначе... удобнее для нас... Пожалуйста!
Тонкие брови ее разошлись, сухая морщина на желтом лбу разгладилась.
-- Просите? -- с откровенным удовольствием переспросила она.
-- Очень прошу.
-- Ин, быть по-вашему, устроюсь...
-- Очень благодарна буду тебе. (Поладили!)
-- Что же?-- великодушно-нагло рассуждала она.-- Оно, конечно, если судить по правде, не так, чтобы,-- и никаким хозяевам не лестно... Не беспокойтесь, барышня, мое слово твердо: уберу... Я сама не охотница до беспорядка... А вы мне вот что скажите: Галактиону вы намерены открыться в этом нынешнем нашем разговоре?
Я затруднилась ответом.
-- Скажу тебе откровенно: я еще об этом не думала.
Она зорко смотрела на меня желтыми сообщническими глазами.
-- Ведь я говорила вам: он не знает, что я знаю...
-- Так что же?
-- Да я на вашем месте тоже помолчала бы...
-- Почему?
-- А зачем говорить? Ваш с ними амурный секрет сам по себе, наш с вами бабий секрет сам по себе... Чем меньше он будет знать о вас, тем больше будет у вас против него своей воли. Мужики ведь они, барышня, лукавые: люблю, люблю, а сам лапу топырит, как бы тебя в горсть зажать, чтобы вся тут: ни то своего, ни то чужого,-- гляди в точку!.. Впрочем, барышня, как хотите. Это не мой, а ваш интерес, мое дело -- сторона... А мне, барышня, доверяйте не сумлеваясь. Как я вижу, что между вами и Галактионом не баловство, а пошло всерьез, то я, желая добра ему и вам, всегда могу дать вам о нем хороший совет. Ведь я его девчонкой нянчила, на руках носила, так смею сказать: знаю его, как собственную ладонь...
"Он то же самое о тебе говорит,-- подумала я,-- а между тем, оказывается, вот у вас друг от друга тайны... и вы меня друг против друга предупреждаете!"
А вслух, сама не знаю, как, сказала:
-- Галактион все уговаривает меня венчаться.
Дросида встрепенулась, насторожилась.
-- Гм... А вы?
-- А мне что-то не хочется.
Во внимательных глазах ее мелькнуло огромное выражение как будто удовольствия.
-- Что так? Низким почитаете или воли девичьей жаль?
-- Нет, низким что же? Странно было бы, живя с человеком, считать его низким для законного брака...
-- Первая-то, однако, считала,-- усмехнулась Дросида.
И вздохнула, покачивая головою, крутя губами.
-- Чудачина Галактион! Мало ему было в одном браке с образованной барышней мучиться и ее мучить -- нет, ладит другую... Видно, кто по этой дорожке пошел, тот век ее и топтать будет. Должно быть, сладко очень...
-- Разве они плохо жили? -- с любопытством уцепилась я за слово.
-- А он сам как вам рассказывает? -- встречно спросила она.
-- Рассказывать он избегает, а так, из случайных обрывков -- мое впечатление, что, напротив, очень хорошо.
Она пожала плечами, как два гвоздя подняла.
-- По-господски, может быть, и хорошо, по-нашему худо.
-- Что же?..
-- Да так... Объяснить коротко трудно, рассказывать долго... Хорошо сделала эта его мадам Лидия, что померла. Он-то, конечно, на первых порах чуть не убился с горя. Ну а мы, родня, согрешили против покойницы, Царство ей Небесное, вечный покой: рады были, что убралась в мать-сыру-землю...
-- Не любили ее, значит?
-- Нет, зачем? Ничего, любили... За что было не любить? Деликатная была, любезная, к свекрови почтительная, сватьям и золовкам уступчивая... А только -- ни к чему... Умерла -- вздохнули легче: освободила и себя, и его, и нас...
Задумалась я.
-- Странно!
А она:
-- Вы, барышня, если в самом деле соберетесь замуж за Галактиона, не теряйте того из вида, что семья наша страх какая родственная и крепкая. Что твой кочан капустный -- лист к листу словно клеем прилеплен; а маменька -- это мы старшую сестру мою маменькой зовем, родительницу Галактионову, Пелагеей Семеновной в миру звали, а ныне в постриге мать Пиама,-- все листы к себе единит, вроде кочерыжки. Так -- который лист свой, от капустного корня, ему в кочане хорошо, а ежели вставить лист стороннего корня, скажем, с артишока какого-нибудь, то и ему плохо от капусты, и капусте от него нехорошо...
-- Из этого я заключаю,-- улыбнулась я,-- что замуж за Галактиона идти вы мне не советуете и меня в родню не желаете?
-- Нет, почему же? -- засмеялась Дросида. -- За племянником будете, теткой вам буду, велю меня тетенькой звать... Лестно!.. А замуж... Кабы вы себя девичеством стесняли, понимаю... А то на что вам замуж? Бабье имеете, девичью волю сохранили -- какого вам пряника Вяземского? Девичья воля, барышня, слаще всего... Разве только одно, что вот это...
Она округлила руки перед животом. И продолжала серьезно:
-- Вот, барышня, вы приказываете: не выдавай! Я-то не выдам, но ведь все равно скоро вы сами себя выдадите...
-- Это каким же образом?
Дросида с хитрой усмешкой повторила свой жест.
-- Глупости!-- сердито возразила я. -- Ничего нет! Она искренно изумилась:
-- Да ну?
Я рассказала ей свои тульские поездки. Она слушала и мотала головой.
-- Не верю. Быть не может. Это против естества.
-- Но если три акушерки -- в одно слово?
-- А я, как будучи ваша служанка, их слово отрицаю. У них наука, а у меня приметы. Я за вами, голубушка барышня, с того самого раза слежу. По моим приметам, вы -- давнехонько! А только -- что должны вы молить Бога за ваших папу с мамой, что счастливо породили вас: фигурная вы, ловкая, ходите незаметно для чужого глаза -- и долго проходите...
-- Если что-нибудь было, то, я полагаю, не чужие глаза, а я сама первая должна была бы заметить.
-- Да вы и замечаете, только верить не хотите. Этак-то у нас в Ростове головиха -- сродни даже приходится нам маленько. Молоденькая, замуж вышла -- первый год после родительской неволи, при добром муже погулять, повеселиться охота. Ан, пожалуйте: с первого месяца готова! Так у той, с позволения вашего сказать, пузо уже на нос лезло, а она все не верила: это, говорит, ем я очень много -- от пирогов! Только тогда и поверила, как в свои именины -- Митродорой звали, праздник десятого сентября -- за обедом, промеж супа и жаркого, подкатила глаза под лоб и взвыла белугой. Еле успели довести до спальни -- пожалуйте: с сыном!.. Смотрите, что бы с вами не было так!