Много нехорошего, темного, унизительного было в моей жизни. И тайно продажною была, и по книжке ходила, и пьянствовать обучилась, и бивали меня не раз, и в полицию иной раз когда тянут -- такое с тобою обращение, что, как отпустят благополучно, то, выйдя -- сколько ни претерпелась,-- зубами стучишь, а втихомолку и слезами обольешься: "Господи! До коих же лет терпеть? За что?"
И не напиться в подобном разе никак не возможно, потому что трезвая-то, с раскипевшегося сердца, хорошо еще, коли сама повесишься за шейку на гвоздик, а ну как зарежешь кого-нибудь?
Но из всего стыда и грязи, сквозь которые я прошла, вот это мое объяснение с Дросидой -- что я пред нею спасовала, и пошла с нею на соглашение, и в сообщницы ее взяла, и тем самым стала от нее зависимою и действительно подставила ей свою спину под седло: садись да поезжай!-- вот это объяснение я хуже и ниже всех своих падений почитаю. И, как вспомню, так до сих пор -- пятнадцать лет прошло!-- так всю меня и затрясет!..
Потому что, сколько я ни грешна, как ни много виновата -- ничуть себя ни оправдываю!-- но в конечной моей погибели повинна все-таки она, эта Дросида, ласковый черт в юбке... Я на днях в театре была, смотрела Южина в "Отелло", так -- помните, он Эмилию называет: "Милая привратница в аду!" Вот это самое и есть Дросида: "милая привратница в аду" -- именно "милая"! Когти и зубы она мне после показала, когда я вошла в ад и она захлопнула за мною двери и засовом задвинула. А в ад заманивала тихо-мило, тянула за мизинчик, подталкивала бархатною ладошкою...
В своей уверенности на счет моего положения Дросида не ошиблась. После нового осмотра нельзя было спорить: четвертый месяц в благополучнейшем порядке. Вскоре и движения почувствовала. А снаружи,-- чудо!-- все такая же, и хоть бы что! Уж подлинно "папа с мамой счастливо фигуркой родили"!
Струсили мы с Галактионом. То есть струсила-то, собственно, я, потому что Галактион в папаши -- с лапочками. Но я совсем растерялась, не знаю, что предпринять, как быть. У Галактиона, конечно, одна песня: "Скорее под венец, и делу конец!"
А меня она раздражает. Понимаю, что говорит дело, необходимо, но вся моя душа кричит против: видеть его в эти минуты не могу!.. Ссоримся.
С Дросидой разговоры. Та, знай, твердит свое:
-- Охота вам, барышня! Или в Москве докторов не стало? Заплатите сотню-другую, ослобонят вас, и не почувствуете.
Легко сказать: заплатите! Из каких средств? К брату, что ли, прийти с поклоном и приятным сообщением: "Поль, одолжи своей добродетельной сестре двести рублей на выкидыш!"
Дросида говорит:
-- Кто виноват, тот и должен платить.
А если у того, кто виноват, при одной мысли, что я могу сделать над собою что-нибудь подобное, белеют зубы, зеленеют глаза и голос становится, как у охриплой цепной собаки?
Да и самой противно.
И то противно, что против воли ношу в своем теле что-то чужое, чего не люблю и нисколько своим не считаю -- Галактионов отпрыск, мне не нужный,-- и, однако, за свое появление на свете уже требующий моего подчинения себе, уже налагающий на меня оковы. Да какие! Неразрывные на всю жизнь! Хочешь, не хочешь, mademoiselle de Sajdakoff, а пожалуйте-ка в madame... уж хоть бы, в самом деле, Волшуб! А то -- Шуплову!
Но как подумаю, что это чужое в моем теле -- живое и для того, чтобы удалить его из себя, надо его убить,-- вдвое-втрое -- не знаю, как противно! Не то что душа и тело как будто возмущаются и протестуют: тошнота во всем организме. И такое презрение к себе, что боюсь к зеркалу сесть -- не равно, себе в лицо плюну; боюсь к открытому окну подойти -- не равно, перекрещусь да на мостовую выкинусь... Я и сейчас, в сорок лет, не в состоянии цыпленка зарезать, мыши в когтях у кошки мне жалко, намедни с какими-то нежными мамашами на Откосе сцепилась, потому что их милые детки игру веселую изобрели -- отщипывать ножки-крылышки у майских жуков... А тут... Помилуйте!
А время идет и требует. Либо венец, либо аборт. Либо аборт, либо венец. В два голоса. Как две птицы. И -- которая белая, которая черная -- не знаю. По совести, белая -- венец, а черная -- аборт. А по удобству и выгоде как раз наоборот: аборт -- белая, а венец -- черная.
Решила я все-таки: "Венец".
Ну... восторженный любовник превращается в восторженного жениха и восторженного будущего родителя. Я, однако, расхолаживаю его восторги.
-- Венчаться,-- требую,-- мы будем не в Москве, а в каком-нибудь городе подальше, где у меня нет знакомства. И, пожалуйста, не делай плачевного лица и не начинай обычной музыки, что я тебя стыжусь -- и тому подобное. Стыжусь-то я действительно, но не превращения из мадмуазель Сайдаковой в мадам Шуплову, как ты воображаешь, а того, что мадам Шуплова, обвенчанная заведомо всему московскому знакомству, скажем, 15 июля, произведет на свет сына или дочку уже в конце сентября... Это скандально. Я не хочу, чтобы смеялись надо мною, над братом, трепали по ветру фамилию Сайдаковых... И, наконец, неловко хоть для тебя. Ввиду некоторой странности нашего брака пойдет сплетня, что мой "мезальянс" неспроста, что дитя мое -- плод любви несчастной... Можешь вообразить в родителях кого угодно из мужчин, близких к нашему дому; сплетники выбором не стесняются... Что ты фиктивный муж, купленный нами, чтобы прикрыть мой грех своим именем... Вот что будут говорить, и, согласись, правдоподобно. Нравится тебе это?
-- Нет, нисколько не нравится,-- мрачно возразил Галактион. -- Но, во-первых, переехать в другой город из Москвы навсегда или надолго я не могу: дела не пускают. А отлучка на короткий срок -- это будет во-вторых -- ничего не устраивает. Тут дело не в месте, а во времени. Что из того, что мы повенчаемся не в Москве, а в Киеве, Харькове или Одессе? Возвращаться-то в Москву нам надо или нет? Сроки-то женские в Харькове, Киеве другие, что ли? Какой же, следовательно, прок из твоей затеи? Что она меняет?
-- Меняет многое. Само собою разумеется, что там, где мы будем венчаться, я и родить останусь и некоторое время после родов.
Он хмуро уставился на меня.
-- Та-а-ак... А я?
-- Придется тебе несколько месяцев проскучать в одиночестве... Будешь наезжать ко мне...
Он вышел из себя:
-- Все это так дико, Лили, что не ты бы говорила, не я бы слушал! Несколько месяцев! Наезжать! Благодарю покорно! Прекрасно ты планируешь! Вот так счастливый брак и семейный очаг! Это ты не медовый месяц мне сулишь, а из чистейшего дегтю!
-- Не кричи, пожалуйста. Глупо. Если тебе брак, как я предлагаю, не нравится, то, ты знаешь, я ничего не имею против того, чтобы и вовсе не было брака. О медовом месяце что же тебе сокрушаться? Ты его давно, в январе, авансом взял. А что до дегтю, именно от него-то я и хочу избавить нас обоих. Ты знаешь, что в деревнях на таких свадьбах, как наша, невестам мажут ворота дегтем... Ах, не перебивай, сделай милость! Знаю, что скажешь!.. В Москве этого нельзя: полиция не позволяет. Но на словесный деготь запретов нет, и я вовсе не хочу, чтобы мы были им облеплены с головы до ног...
Галактион долго молчал -- думал.
-- Сколько же времени ты, Лили, предполагаешь быть в отсутствии?
-- Ровно столько, сколько надо, чтобы утратился интерес к нашей свадьбе.
-- Например?
-- Ну, в общем, с отъезда, скажем, полгода... семь-во-семь месяцев...
-- Полгода?! Это ужасно, Лили!
-- Что делать, Галя? Зато...
-- Да что "зато"!-- перебил он с раздражением. -- Сейчас мы входим в май. Если, скажем, в мае и обвенчаемся...
-- С какой стати? Я же тебе сказала: около 15 июля.
-- Долгие подожданки, Лили. Почему?
-- Во-первых -- подражаю тебе,-- потому, что венчаться в мае, по примете, век маяться.
-- Ну что за глупости, Лили? Мне смерть, а тебе шутки.
-- Нисколько не шутки. В иных случаях я суеверна. Во-вторых, в июне венчают только до 8 числа: дальше Петров пост. Не успеть.
-- Положим, если захотеть...
-- То ничего не выйдет, потому что, в-третьих и главных, брат Павел освободится от своей гимназии только 3 июля, а 5--8 уедет, как всегда, в каникулярную экскурсию... В этом году -- далеко, на Печору... До отъезда же его, извини, Галя, я не могу приступить к выполнению этих проектов наших...
-- Разве ты ничего ему не скажешь? -- мрачно изумился он.
-- Когда повенчаемся, да. Раньше -- ни слова.
-- Почему?
-- Потому что не хочу ахов, охов, жалостных глаз и праздных уговоров. Я не думаю, чтобы брат пришел в восторг от нашего бракосочетания даже в нормальных условиях, а уж так, как ему суждено быть поставленным на сцену, оно и вовсе одно огорчение для добродетельного и любящего брата любимой, но не добродетельной сестры...
-- Ах, Лили! Тебе все смех!
-- А если я захнычу, это делу поможет? Зачем я буду огорчать человека и портить ему летний отдых после трудовой зимы? Успеет узнать! Чем позже приходит неприятное известие, тем легче с ним мирятся.
-- Неприятное... -- задумчиво, с горечью повторил Галактион. -- А мне казалось, Павел Венедиктович хорошо ко мне относится...
-- Очень, но все-таки не настолько, чтобы обрадоваться, видя сестру от тебя беременной, а потому вынужденной выйти за тебя замуж...
Галактион побледнел.
-- Вынужденной... -- прошептал. -- Жестокие слова умеешь ты говорить, Лили... Напрасно ты это ты так... напрасно... ах, напрасно!..
-- Галактион Артемьевич,-- серьезно остановила я его,-- давай уговоримся об этом раз навсегда, чтобы без недоразумений. Да, вынужденной. И не хмурься трагически: не из-за чего. Отношений наших с тобой нисколько не касается. Мы в них вольные птицы, и я желала бы, чтобы всегда такими остались. А что замужеством я не льщусь и иду за тебя неохотно, ты слышишь не в первый раз. Конечно, вынуждена. Не тобою: можешь не бледнеть и не трясти головою. А положением своим вынуждена. Положение мое такое, что требует этой формальности. Без того я на нее, может быть, еще не скоро, а может быть, и вовсе никогда не согласилась бы. Живу я с тобою по доброй воле, а замуж за тебя иду, извини, подневольным выбором. Либо мне с тобой венчаться, либо ребенка вытравлять. Предпочитаю повенчаться. А обиды тебе в том никакой... Сколько во мне любви к тебе, ты и от венчанной получишь столько же, как получал от невенчанной. А в том, чтобы количество любви увеличилось от того, что вчерашних любовников сегодня поп обведет трижды вокруг аналоя, а шафера подержат над нами венцы, сомневаюсь я, Галя, друг милый...