Два русла. А.И. Куприн. "Неотургенизм". Б.К. Зайцев. В. Сирин
Издавна замечено, что поток русской литературы льется двумя руслами: художественного объективизма, определяемого именем Тургенева, и страстного субъективизма, определяемого именем Достоевского. Два русла соединились было в огромном разлив-озере Льва Толстого, но оно их не удержало, и по выходе из него поток опять разделяется на два рукава, причем тургеневский рукав значительно усилился, приняв в себя притоки от Чехова с его школою. Тем более что к ней надо отнести и М. Горького в лучший, ранний, период его творчества, когда он был вольным нравоописателем-романтиком и чудесным языком рассказывал нам "правдивые лжи" о босяках. Совершенно так же, как в тридцатых годах Марлинский чаровал общество "правдивыми лжами" об Аммалат-Беке и Мулла-Hype, а в сороковых и пятидесятых Григорович -- "правдивою ложью" об Антоне Горемыке и Тургенев "Записками охотника". В эмигрантской литературе русла Тургенева и Достоевского определяются с большою ясностью, несмотря на позднейшие привносы.
Особняком стоит крепкий, могучий талант Александра Ивановича Куприна. Младший сверстник Чехова, Куприн, конечно, тоже должен быть отнесен к тургеневскому руслу, но уже по выходе его из толстовского озера. Из всех современных русских писателей Куприн наиболее родня Толстому-художнику, хотя не имеет ничего общего с Толстым-моралистом и религиозным проповедником. Куприна можно определить Львом Толстым первой художественной манеры--как написаны "Казаки", "Два гусара", "Поликушка" и пр., включительно с "Хол-стомером", соперником которого явился купринский "Изумруд". Как в Толстом, живет в Куприне то же "славочудское" языческое начало, тот же натуральный великорусский пантеизм. С тою же острою наблюдательностью -- до как бы общности с природою во всех изображаемых ее силах, с тою же радостью и полнотою здоровой жизни, с тем же умением наслаждаться счастьем существования и полно ощущать каждый его яркий момент.
Это писатель бодрый и бодрящий. В этом отношении Куприн стоит даже впереди Толстого, так как в нем нет ни капли рано заговорившей в Толстом "нехлюдовщины": страсти к психологическому "самоковырянию" и возни со своим "я". Куприн не знает уныния и умеет разгонять его в читателе самыми простыми средствами. Так: возьмет да укажет вам какой-нибудь радостный символ бытия, мимо которого вы проходили без внимания, как слепой и глухой, а зрячий и чуткий художник вдруг открыл вам глаза и уши: "Смотри, слушай -- вот тебе луч и голос веры и надежды!" Гениально выразителен в этом значении рассказ Куприна "Золотой петух": очень простая "симфоническая" картина зари, когда вся земля оглашается радостным перекликом петухов, приветствующих рождение дня. Простая, но в простоте своей глубоко мудрая, полная всечеловеческой мысли, вещь эта заставляет каждого читателя почувствовать себя, хоть мгновение, гражданином вселенной и органическим атомом ее величия.
Куприн и в жизни тот же, что в литературе. Его любимое общество -- бодрые, сильные люди физического труда и спорта: атлеты, охотники, цирковые артисты, жокеи, наездники, гимнасты, боксеры. Mens sana in corpore sano {В здоровом теле здоровый дух (лат.). }. Он любит хорошесть человека, чистоту духа и, как никто другой, умеет выявить высокое чувство и благородное побуждение в простейшем действии простейшего героя; таков его знаменитый "Гранатовый браслет", высшее достижение великорусской грусти пополам с улыбкой трагизма, в почти комической наивности. Куприн не так силен, остр и тонок, как Сервантес, но, если бы надо было написать русского Дон Кихота, эту задачу следовало бы взять на себя именно ему, по родству духа. И какого бы Россинанта написал этот великий знаток и друг мира животных, который рассказывает нам о душе лошади, собаки, петуха, и с такою живостью и ясностью, словно он сам когда-то был ими в метампсихозе.
Во главе тургеневского течения надо по праву поставить Бориса Константиновича Зайцева, одного из лучших эпигонов чеховской школы, мягкого, нежного художника-акварелиста. В романе "Золотой узор" и в повести "Странное путешествие" Зайцев умел даже ужасы революции изобразить в какой-то снисходительной красивости. "Золотой узор" имел смелую задачу истинно тургеневского плана.
Предшествовавшие войне и революции русские годы были в русской интеллигенции втравлены оргией декадентской (под множеством групповых названий) распущенности. В чаду ее значительно закоптился и поблек лик русской женщины "из общества". Как будто исчезли куца-то в неведомость и пушкинская Татьяна, и тургеневские Лиза, Елена, и толстовские Наташа и Китги, а на место их царственно водворились всевозможные, с позволения сказать, "халды" эротомании, алкоголизма и наркотизма Б. Зайцев задался целью и достиг ее -- доказать, что вопреки греховной грязи, которую им суждено было переплыть, Татьяна, Лиза, Елена, Наташа, Китги не захлебнулись ею, но, глотнув немного, выплюнули, что в рот попало, и, к счастию общества, уцелели. В испытаниях войны и революции они кровью, слезами и трудовым потом смыли с себя налипшую грязь праздных пороков и, воскреснув духом, по-прежнему являются главным активным началом и волевым двигателем русской национальной общественности.
В последние годы мысль и творчество Б. Зайцева приобрели мистический уклон. Плодом его явилось "Житие святого Сергия" -- лучшее произведение писателя, проникнутое теплою всечеловечностью, но в то же время истинно национальное, русское по духу. Свое паломничество на Афон Б. Зайцев отразил в умилительной, пожалуй, даже слишком елейной книжке, напоминающей по тону старинные "хождения" -- однако не древних паломников, а так, лет сто тому назад.
Зайцеву смежен новеллист Илья Сургучев, более известный как драматург (автор "Осенних скрипок"). Под несомненным влиянием Зайцева стоят молодые, возникшие и развившиеся уже в эмиграции Николай Рощин и Владимир Сирин. Под последним псевдонимом стал известен сын публициста и политического деятеля, конституционалиста-демократа В.Д. Набокова, убитого в 1922 году шальною пулею сумасшедшего Шабельского.
Сирин, в рассказах и стихах своих мечтательный эстет и лирик с уклонами в фантастический импрессионизм, обещает выработаться в очень значительную величину. Он хорошей школы. В первом своем романе "Машенька" он подражательно колебался между Б. Зайцевым и И.А. Буниным, успев, однако, показать уже и свое собственное лицо с "не общим выраженьем". Второй роман Сирина "Король, дама, валет" -- произведение большой силы: умное, талантливое, художественно-психологическое,-- продуманная и прочувствованная вещь. Так как ее действующие лица и вся обстановка -- не русские (область наблюдения автора -- среда богатой немецкой буржуазии в Берлине; если бы не типически русское письмо В. Сирина, то роман можно было бы принять за переводный), то ему надо отвести место, и очень почетное, в том разряде зарубежной литературы, который я обобщу (хотя будет и не точно) названием "экзотического". Подробнее поговорю о нем ниже.