Четыре причины "неотургенизма". Экзотическая беллетристика. Фантасты. Рост большого романа. Вспоминатели
Чем объясняется заметное предпочтение Зарубежьем сравнительно спокойной, "объективной" лжи Тургенева зигзагам и извилинам бурной линии Достоевского? Казалось бы, в интеллигенции, столько страдающей, как наша, должно было бы быть как раз наоборот.
Однако главною причиною является, по-видимому, именно наша переутомленность ужасными переживаниями. Потребовалась успокоительная реакция духа в сторону оптимистических исканий. Ведь все мы насмотрелись и натерпелись такого, что без искры самоохранительного оптимизма в душе все подлежали бы соблазну покончить с собой самоубийством. Однако оно хотя и часто, слишком часто в эмигрантской среде, все же не эпидемично. Живем и жить хотим.
Накопление ужасных впечатлений изливалось, изливается и, конечно, еще будет изливаться тысячами рассказов, мемуарных по содержанию, субъективно-импрессионистских по изложению. В них очень часто едва грамотный автор побеждает первоклассного литератора, потому что видел больше и терпел горше: сила материала отвечает сама за себя, не требуя искусства. "26 тюрем и побег" Бессонова и "Там, где еще бьются" атаманов Дергача, Кречета, Моро-ва и других командиров БРП -- не литературные произведения, но, читая их, переживаешь эмоции, каких не в состоянии дать никакое словесное художество. В ком из нас слабеет ненависть к большевикам, в ком зарождается уступчивость соблазнам соглашательства -- пусть прочтет сборник "Там, где еще бьются". Если некоторые страницы не воскресят в нем жажды борьбы и не напомнят ему о "кладе последнем, третьем кладе" невинно губимых, о "святой мести", то, значит, пропащий он для русского дела человек, ушло из его души русское начало, и заживо мир праху его!
Однако подобные мгновенные фотографии с их натурализмом, даже не психофизиологическим, но прямо-таки патологическим, физиологическим и анатомическим, уже начинают отходить за границы литературы с тем, чтобы когда-нибудь послужить богатым практическим материалом для истоков нашей печальной эпохи и для казуистики психиатрических трудов. И публика, и литература запросили передышки от человеческого крошева на полях сражений, от перевязочного пункта, застеночных пыток и бойла, от общей покойницкой ямы для расстрелянных, от тюрьмы, дома сумасшедших, "чубаровшины" и т.д. Любопытно отметить, что то же самое наблюдается сейчас и в подсоветчине. Еще в прошлом году на белградском съезде писателей Б. Зайцев доложил, что, по его сведениям из Москвы, Тургенев опять сделался наиболее читаемым и требуемым в библиотеках классиком и что поворот назад, к Тургеневу, ясно обозначается в молодой подсоветской литературе вопреки проклятиям и доносам, которыми за то сыплет подсоветская журналистика.
Вторая причина зарубежного "неотургенизма" -- поразительное разнообразие новых впечатлений, воспринимаемых русскими писателями в их рассеянии по земному шару. В каких бы то ни было тяжких обстоятельствах не может художник видеть без потребности отразить виденное в слове. Великий наблюдатель и психолог, Иван Алексеевич Бунин, прежде чем обосноваться во Франции, исколесил чуть ли не весь подлунный мир. Ясно, что в его душу должны были глубоко впиться и впились бесчисленные впечатления "чужих небес", порождая ту экзотическую часть его разностороннего творчества, которою наша зарубежная литература вправе гордиться, как в полном смысле слова плотью от плоти и костью от костей своих: "Господин из Сан-Франциско", "Сны Цанга", "На водах" и т.д. Описательный характер, непременно присущий этому роду литературы, неизбежно вносит в них элементы того наблюдательного спокойствия, которому обучал нас личный враг Тургенева, но литературный его сподвижник, Гончаров. Это литература "Фрегата "Паллады"", перестроенного сообразно требованиям и успехам новейшей культуры.
В результате ее возникновения мы получили множество не только рассказов и стихов, но и целых романов с русскими героями на театрах действия в Китае, Абиссинии, Южной Америке, на Конго, даже в Центральной Африке. Среди авторов отмечу Ренникова (более, впрочем, известного своими остроумными "маленькими фельетонами") и -- к сожалению -- должен отметить Деренталя, сыгравшего такую гнусную роль в деле покойного Бориса Савинкова. Его экзотические романы, повести и рассказы увлекательны по фабуле и блестящи по языку. Этот человек мог бы быть русским Стивенсоном. Почему он предпочел сделаться советским прохвостом, "темна вода во облацех небесных".
Европейское отделение этой литературы представлено по преимуществу мастерами эскизов. Для Франции -- И. Сургучев, Тэффи, Рощин. Для Италии -- П.А. Муратов и М.А. Осоргин. Для Германии -- В. Сирин, возвысившийся в "Короле, даме, валете" до глубины и типической изобразительности, удивительных для автора, который сам не немец. О, как знает Сирин немецкого бюргера и его женщину! В этом романе он отнюдь не нежный, сумеречный лирик полуфангастического настроения, как в рассказах и стихах, а, напротив, резкий, иногда даже жесткий натуралист не германской, а французской школы -- я сказал бы, до "золаизма" включительно. Три характера -- основные в романе -- выдержаны превосходно (в особенности "король" -- муж), а живопись действительно жива.
Описательная часть романа очень сильна, что опять-таки напоминает Золя в картинах Парижа, но Берлин Сирина уже проведен через обработку футуризма. Поэтому Сирин -- большой мастер передавать самое трудное для слова: впечатление быстрого движения, мелькания и т.д.
Кажется, никогда еще в литературе не было такого меткого изображения близорукости: восприятия плохим зрением внешнего мира и отражений этого недостатка на мире духовном. Сцены близорукого героя в вагоне курьерского поезда, пожалуй, лучшие в романе.
Если Сирин лишь одною ногою стоит в области фантастики с философским оттенком, то сын мой, Владимир Кадашев (утвердившийся за ним псевдоним), обосновался в ней очень прочно и убежденно ("Фрачник с хвостом", "Зум-Зум" и пр.). Сильное воображение, напитанное Гофманом, Эдгаром По, Стивенсоном.
Манера и язык предвоенного импрессионизма с заметным влиянием Андрея Белого. Фантастику без философии, просто ради занимательности для охотников до оккультных чудес и страхов усердно насаждала покойная Крыжановская. К ней в "Чернокнижнике" примыкает Минцлов.
Третья причина "неотургенизма", может быть, покажется слушателям странною и парадоксальною, однако я на ней настаиваю. Это -- слабость и бедность русского журнализма в эмиграции, а отсюда и почти совершенное уничтожение материальной связи между ним и беллетристикой.
Перед войною и революцией колоссальное размножение в России ежедневной и еженедельной печати давало легкий и быстрый сбыт каждому коротенькому наброску, подписанному громким именем. Поэтому мелкое литературное производство главенствовало над крупным и тормозило ход широких замыслов, осуществление которых требует долгого времени и сосредоточенного труда. Журналистика эмиграции количественно ничтожна. Ее спрос на мелкую беллетристику до того превышен предложением, что промысел "новеллиста" потерял всякую выгодность. Поэтому более или менее крупные силы его покинули, что освободило для них досуг обратиться к большим планам, издавна лелеянным ими, но не успевавшим вызреть для выхода в свет по оттеснению спехом мелкой работы.
Романист Иван Наживин напечатал недавно признание, что, в сущности, изгнание послужило на пользу его литературной производительности, так как раньше он за всю свою писательскую жизнь сочинил всего восемь романов, а теперь за каких-нибудь семь-восемь лет -- двадцать пять! Общий факт усиленного производства больших романов распространяется и на первоклассных писателей. Почти все они за время эмиграции или написали новые романы, или докончили и обработали прерванные революцией. Наш старейшина, 85-летний Василий Иванович Немирович-Данченко за пять лет пребывания в Праге приготовил к печати 12 больших томов! Евгений Николаевич Чириков там же выпускает едва ли не каждый год по роману. Что работа над романом, если он не пишется наспех для "бульвара", дело вдумчивое, и не только по доброй воле автора, но и механически влечет его к внимательному логическому построению и детальной художественной отделке, известно, я полагаю, каждому писателю. И отсюда -- воскресение Тургенева как вечного образца и учителя литературной стройности -- "неотургенизм".
Четвертая причина отчасти возвращает нас к первой. Эмиграция нуждается в красивых воспоминаниях и живет в непрестанной оглядке назад, на лучшее прошлое. Знаменитый стих Данте -- "Nessun maggior dolore ehe ricordarsi del tempo felece Nella miseria" {Нет большего мученья, Как о поре счастливой вспоминать В несчастье (ит.; пер. Д. Минаева).} -- над нею не властен. Поэтому значительная часть эмигрантской литературы укладывается во вздохи по разрушенной русской культуре ("Петербург" С. Горного) и в мемориальное усердие уберечь если не в быте, то в памяти ее остатки и традиции (помещичий быт у Бунина, московский купеческий быт у Шмелева). А другая, не менее значительная часть старается изыскивать и изъяснять причины, почему столь могущественная и многосодержательная культура уступила так легко разрушительному натиску дикарей, объявивших ее ненужною.