В одну из таких игорных ночей Машу, поздно вернувшуюся с беленькой немочкою из театра и давно уже спавшую крепким сном в своей "каюте", разбудила заспанная, зевающая Люция.
-- Вставай, одевайся... тебя требует Полина Кондратьевна.
-- Чего ей? -- недовольная, сонная, зевала в ответ Маша.
-- Пес ее знает зачем... Приказывает Аделька по слуховой трубе, чтобы ты оделась получше и шла вниз, в восьмой номер... Надо быть, графские нагрянули...
-- Шляются... бессонные черти!
Когда Марья Ивановна, принарядившись, явилась на зов, ее прежде всего ошиб пьяный, дымный воздух комнаты, словно тут кутила целая команда пожарных. Ей бросился в глаза ряд развернутых, исписанных мелом, ломберных столов и в особенности один, у которого стояла Адель,-- с двумя электрическими лампами-шандалами, с грудою карт на нем и под ним. Над богатым, но уже очень опустошенным, закусочным столом возвышалась, в табачном тумане, как некое красное облако, широкая выпуклая спина тучной женщины в пунцовом шелку. Марья Ивановна с обычным испугом узнала Булас-тову. Та,-- на шум платья Лусьевой,-- повернула к ней красное, в тон туалета, толстое лицо, заулыбалась, закивала. Сердце у Маши дрогнуло... Адель, хмурая и бледная, стоя у карточного стола, злобно чертила по сукну мелом. На Машу она не подняла глаз, только, заслышав ее, нервно передернула плечами. Были тут и Перхунова, и Юдифь, и еще несколько женщин, незнакомых Маше. Все они казались полупьяными и утомленными. Но всех страшнее была сама хозяйка -- Полина Кондратьевна. Она сидела в глубоком кресле совсем обессиленная, точно разваренная, даже свинцовая какая-то с лица; полуседой чуб ее развился на лбу и налип мокрыми косичками, по румянам на щеках проползли черные борозды, глаза тупо и тускло таращились в одну точку.
-- Марья,-- сказала она сиплым, не своим голосом, впервые за все три года называя Лусьеву по имени.-- Я, Марья, того... Ну да что уж тут!.. не везет! Вот, Прасковья Семеновна, извольте получать... при свидетелях...
-- Так точно, душенька Полина Кондратьевна, при свидетелях!..-- отозвалась Буластова тонким и веселым голосом, ловя с тарелки вилкою румяный кусок семги.-- Все по чести и в аккурате!..
-- Как следствует!..-- сипло поддакнула какая-то из "дам"...
Полина Кондратьевна обвела всех своим мертвым взглядом и продолжала:
-- Так вот... я, Марья, от тебя отказываюсь, ты мне больше не слуга... Теперь будет твоя госпожа Прасковья Семеновна... целуй ручку.
Кровь хлынула в голову Маше. Так и отшатнуло ее... Буластиха улыбалась ей, жуя семгу маслянистым ртом, и протягивала тяжеловесную, мясистую, в кольцах лапу.
-- Целуй, скорее целуй...-- послышался за спиною Маши быстрый, трепетный шепот взволнованной Адели.
Маша, едва соображая, что с нею сделали, что она сама делает, нагнулась к протянутой руке.
-- Испужались? -- сказала Буластова с тою же торжествующею и жеманною улыбкою, голосом сдобным, звонким и певучим, как у охтенки.-- А вы не пужайтесь. У меня вам, душенька, будет оченно как прекрасно... Бумажонки и причандалы ейные у вас, Аделичка, будут? -- обратилась она к Адели.
-- Ключи дайте!-- грубо крикнула та на беспомощную Полину Кондратьевну.
Старуха молча, трясущейся рукою, вынула из сумочки на поясе связку ключей.
-- Пожалуйте, примите!..-- отрывисто и мрачно обратилась Адель к Буластовой.
-- Федосья Гавриловна,-- хозяйски приказала Буластова одной гостье, высокой и плечистой бабе-гренадеру, угрюмой с виду и даже не без усов.-- Сядь, голубушка, рядом с барышней, возьми ее за ручку, покуда мы не вернемся.
-- Не отнимем ее у вас,-- обиделась Адель.-- Что это вы, право, Прасковья Семеновна.
Та возражала уже на ходу.
-- Ах, милая, как вы могли подумать? Разве я от вас надеюсь? А бывает, что бегают...
-- Куда от нас бежать? Ей бежать совсем некуда.
-- Конечное дело, что некуда. Да ведь глупы они, девки, соображения не имеют. Мало ли что им в фантазию вступит? Дом же у вас огромаднейший, имеет многие выходы, богатейшее помещение... Выскочит барышня на улицу,-- возись с нею!.. Другие тоже, случается, стекла бьют, скандалы делают...
-- Не таковская.
-- Ах, не скажите! Ах, ангел мой, и очень вы мне этого не говорите! Ни одна девушка сама характера своего не знает, и, чего вы можете от нее с большою внезапностью ожидать, этого вы наперед знать никак не в своем состоянии.
Баба-гренадер исполнила повеление хозяйки в точности и для верности даже обняла Машу за талию, так что, сидя с нею плечом к плечу, перепуганная, ошалевшая девушка чувствовала себя в железном обруче. И вдруг она -- вихрем в голове -- вспомнила все страшные толки, все грязные сплетни, все возмутительные слухи, что доходили на Сергиевскую о Буластихином доме вообще, а в особенности, об этой вот Федосье Гавриловне, которая теперь заключила ее в живые оковы и дышит на нее винным паром. И жутко ей стало до озноба и стука зубовного: вот когда душенька-то совсем пропала, волокут черти в ад!
Рюлина смотрела на Машу, качала головою и говорила:
-- Уж извини, Марья,-- никогда я не думала так с тобою расстаться, но, видно, такая твоя судьба... Жаль мне тебя отдавать, ужасно жаль!.. Не будет у меня другой такой слуги... Бить меня некому, старую дуру!..
-- Зачем вы меня продали, Полина Кондратьевна? -- зарыдала девушка.
Старуха сконфузилась и ничего не отвечала,-- только развела руками.
-- Они вас не продали,-- толсто кашлянув, сказала басом баба-гренадер,-- мы вас в карты выиграли.
Гостьи захохотали.
Маша обомлела. Этакой подлости над собой она уже никак не ожидала и сразу не могла даже охватить ее умом. Уставилась молча на генеральшу дикими глазами, но Рюлина под ее непонимающим взглядом лишь посизела вся в лице и еще глубже осунулась в своем кресле.
В карете, увозившей Машу навсегда от Рюлиной, между двух мощных тел охранительниц, Буластова опять повторила:
-- Не пужайтесь, убедительно вас прошу! Ежели вы будете против меня рассудительная и аккуратная,-- как в раю проживете, неприятностев от меня не узнаете. Я вас, Марья Ивановна, очень ценю. Я за вас,-- вот как вы есть в одних шубке-платьишке, без всякого приданого, на девятнадцать тысяч шла. Кабы вышла не моя карта, я должна была платить девятнадцать тыщ... Опосля того вас оченно можно сберегать... Вы не пужайтесь...
(Не помню, кто из критиков "Марьи Лусьевой" в первом ее издании усумнился в правдоподобии этой сцены -- проигрыша "живого товара" в карты. Между тем это случай обыкновенный и даже частый,-- правда, больше на низах проституции, где хозяйки вообще смотрят на своих кабальниц как на живой меновой или денежный знак. Факт же проигрыша, так сказать, "примадонны" шикарного заведения я взял вот из какого происшествия. В начале 80-х годов один из самых блестящих молодых людей тогдашней Москвы, студент-техник П.Н. Кр-ч-т-в без ума, без памяти влюбился в красавицу-проститутку Зину Косую, закабаленную пресловутым публичным домом Стоецкой. Кр. был человек очень состоятельный, однако хозяйка заведения, заметив, что он влюблен серьезно, заломила с него за Зину такой огромный выкуп, что К. спасовал: не под силу! Промышленница эта (к слову отметить, сама женщина еще молодая, красивая и даже изящная) была лютая картежница. Вот Кр. и известный драматический актер О.П. Горев и взманули ее на крупную игру. Сначала Кр. был в сильном проигрыше, но у жадной бандорши разгорались глаза на большее, она не забастовала вовремя, счастье ей изменило, и Кр. пошел ее крушить. В несколько ми нут она продула восемнадцать тысяч рублей (отсюда я и взял цену Марьи Лусьевой). Струсила и запросила пардона. Кр. объявил, что готов ей простить проигрыш, но -- пожалуйте Зину! На том и сошлись. Сожительство Кр. с выкупленной таким способом Зиной продолжалось несколько лет. Это была всей Москве известная, замечательно-красивая, картинная пара. Однако и этот романический союз осужден был однажды лопнуть -- и, кажется, по вине Елены Николаевны (настоящее имя Косой Зины). Не знаю, что с нею потом сталось: едва ли не возвратилась к прежней профессии, по которой, живя с Кр., довольно прозрачно скучала Кр. вскоре женился на молодой драматической актрисе, сестре одной из самых ярких звезд русского театра, замечательной красавице великорусского типа, но и в сотую долю не так даровитой, как сестра Брак этот тоже оказался непрочным. Супруги разошлись, а затем, по разрыве, оба были как-то очень быстро загублены туберкулезом, что очень изумило Москву, потому что, казалось бы на вид, как мужу, так жене, своего богатырского здоровья во сто лет не изжить. См. также Ломброзо, 132 --134. Кузнецов, 96, 122, 186, 247.)