1
В 1863 году, совсем накануне польского повстанья, в глухой литовской деревне с названием, обладающим столькими согласными, что и поляки им давятся, родилось в крестьянской хате внебрачное дитя, девочка, и, по желанию матери, было наречено Евгенией: в честь местной владелицы-магнатки, графини Евгении-Марии-Алоизии-Августы и пр., и пр. Щавской. Мать новорожденной служила графине камеристкой, слыла любимицей госпожи и пользовалась ее доверенностью. Но беззаконная беременность сей девицы, к тому же немолодой уже, возмутила целомудренную графиню. Преступной Анельке, лишенной милостей госпожи, пришлось покинуть замок и выселиться на деревню, в родную семью, от которой она, было, давно отстала, так как уже несколько лет сопровождала графиню в путешествиях по Европе.
Казалось бы, что возвращение заблудшей овцы в родной хлев, в таких щекотливых обстоятельствах, не обещало ей благосклонного приема. Однако, к изумленно соседей, виноватая Анелька была встречена в семье с распростертыми объятиями. Беззаконную роженицу не только не обидели грубым словом, не говоря уже -- побоями, но окружили таким бережным и учтивым уходом, какого никогда не видали,-- и думать о нем не умели,-- законно замужние сестры и жены братьев опальной покоювки.
Причин тому, обсуждая чересчур уж христианскую благость Хрщей, соседи находили три. Во-первых, Анелька, чуть не двадцать лет состоя при графине, скопила капиталец. И, действительно, с ее вселением в семью, Хрщи зажили куда лучше прежнего,-- прямо так, панками. Во-вторых, отцом ожидаемого Анелькою ребенка подозревался управляющий лесными дачами графини, форстмейстер Александр Вальтер, родом швед, молодой и в высшей степени приличный господин, тоже фаворит госпожи, особенно после того, как, под ее влиянием, он перешел из лютеранского вероисповедания в католическое. В-третьих, все были уверены, что гнев графини на Анельку больше показной, приличия ради, и, стало быть, недолгий, и вскоре Анелька опять будет в милости и силе.
Действительно, разлука с любимою служанкою и отсутствие ее привычного ухода так разогорчили впечатлительную графиню, что она даже заболела, впала в хандру и несколько недель ни сама из замка не выезжала, ни к себе не принимала никого, кроме местного ксендза, своего духовника. Об изгнанной же Анельке и заочно заботилась. Настолько, что к сроку родов выписала для нее из Вильна ученую акушерку. К большому собственному благополучию, потому что Анелька-то родила с величайшею легкостью, едва повизжав час-другой, но графиню, слишком переволновавшуюся за нее, схватила в ту ночь жесточайшая холерина, и, за отсутствием врача, акушерке, вызвавшейся его заменить, пришлось возиться с больной пани гораздо больше, чем с здоровенной родильницей-служанкой.
Затем соседские предвидения оправдались. Прощенная Анелька возвратилась в замок и стала к госпоже еще ближе прежнего. Несколько недель спустя, графиня опять отбыла за границу, увозя с собою и верную служанку. Дочка Анельки осталась на попечении Хрщей.
Матери и дочери не суждено было когда-либо увидеться. Разразившееся повстание навсегда закрыло графине Щавской возврат на родину. Она была сильно компрометирована. Ее имения Муравьев конфисковал, двух близких родственников повесил, нескольких сослал в Сибирь и дальние русские губернии. Куда-то в неведомую глушь препровожден был и ксендз, духовник графини. Швед Александр Вальтер замешался в повстанье, командовал бандою и, в стычке с казаками, получил смертельную пулю. А незадолго до Франко-Прусской войны парижские газеты возвестили о скоропостижной кончине графини Евгении-Марии-Алоизии-Августы и пр., и пр. Щавской, которой красота и любезность чаровали-де столицу мира с лишком сорок лет, возблистав еще при дворе Карла X и благополучно досияв в неувядаемости... до конца Второй Империи! Апоплексический удар убрал эту прочную обольстительницу с сего света на тот в возрасте шестидесяти трех лет. Неразлучная слуга и спутница ее, Анелька, умерла несколько раньше.
Дочка, покинутая Анелькою в деревне с неудобопроизносимым названием, росла, таким образом, круглою сиротою. По великодушному распоряжению графини, панская контора платила Хрщам за содержание девочки довольно щедро -- для деревни. Но после повстания, с конфискацией имения выдачи прекратились. Вместе с тем, конечно, прекратилось и бережное отношение Хрщей к девочке. Стала она лишним ртом в семье, обузой.
Пяти лет Женя гусей пасет, восьми -- скотину. Детство босое, в лохмотьях, впроголодь, грубое детство. Любопытно, однако: в суровой среде, где так тяжелы карающие руки и так легко "сдирают шкуру" с ребенка за малейшую провинность, Женю никогда не били. Этому впоследствии она сама дивилась, как чуду. Видно, было что-то в этом ребенке, что останавливало поднятую на него сердитую руку. И еще: оборванная чуть не до наготы, босоногая, всегда с животными -- гораздо больше, чем с людьми,-- Женя все-таки ухитрялась как-то оставаться чистою телом и, среди вшивых ровесников и ровесниц, одна не знала паразитов ни в волосах, ни в одежде.
-- Ишь, шведское отродье!-- завистливо бранила Женю одна из теток, особенно ее не любившая,-- и вошь-то ее не хочет, не берет!
В том, что Женя "шведское отродье", с возрастом ее, не стало уже никакого сомнения. С ее лица гордо сияли прекрасные синие глаза Александра Вальтера, его золотые кудри вились над ее высоким лбом,-- та же мощная стройность тела, та же смелая, легкая походка, та же благородная осанка, та же благосклонность взгляда и ласковость улыбки, за которые по покойному шведу вздыхали едва ли не все паненки в околице верст на пятьдесят. Но напрасно. До своего грехопадения с Анелькой Вальтер жил среди соблазнительных литовских и польских красавиц истинно Иосифом библейским: ни единого романа,-- даже в сплетнях! И немало удивлялись в околотке тому, что этот серьезный, меланхолический даже, красавец, брезгливо-чистый, словно честно верующий монах, сделал столь странный выбор из числа усердно гонявшихся за ним, как невест, чаявших жениха, так жен Пентефрия, чаявших любовника: оскандалился с покоювкою,-- притом, нисколько некрасивою и уже далеко за тридцать, пожалуй, и во все сорок лет!
И -- пусть Женя так выразительно ярко уродилась "вся в отца"! Однако должна же была бы и мать хоть сколько-нибудь отразиться в дочери. Между тем в ангельском личике и изящной фигурке Жени ни одна черта не обличала наследства от дебелой, смуглой, курносой Анельки, с ее татарскими глазами и густым конским хвостом, черным и жестким, в качестве волос. Если уж кого напоминали маленькие ручки и ножки девочки и вся ее точеная скульптурность, то никак не тяжеловесную Анельку, но, по удивительной игре природы, ее госпожу и благодетельницу, великолепную графиню Евгению-Марию-Алоизию-Августу и пр. Щавскую.
Отсюда взялась легенда, будто отцом-то Жени,-- конечно, так,-- был Александр Вальтер, но в матерях -- Анелька только приняла грех на себя, а, на самом деле, девочке дала жизнь увлекшаяся красавцем-шведом графиня. Анелька же служила только ширмою для тайной связи, которую ее сиятельство, быв сластолюбива, но надменна, почитала для себя унизительною. Уверяли, будто и виленская ученая акушерка проговорилась однажды, что наилучший свой гонорар за практику она получила в некоем захолустном графском замке за то, что помогла горничной графини разрешиться от бремени... подушкой!
Кроме некоторого сходства Жени с графинею, за легенду говорили также и нравы Евгении-Марии-Алоизии-Августы и пр. Сиятельная таки повеселилась на своем веку. Дважды была замужем,-- в третий брак ей не позволили вступить взрослые сыновья и дочери, сами уже семейные и детные. Смолоду графиня была очень хороша собою, и парижская светская хроника немало внимания посвящала ее амурам. Героями их слыли интереснейшие люди Парижа,-- то дипломат, то поэт, то политический трибун,-- в эпохи Карла X, Луи Филиппа и Луи Наполеона. Остатки замечательной красоты графиня сохранила и в пожилые годы, хотя сильно располневшая, но с свежим лицом под густым и волнистым серебром блестяще-белых волос,-- рано поседев, она их не красила из своеобразного кокетства,-- и с весьма достаточным запасом молодого огня в ярких темных глазах.
Словом, в том, что эта отцветшая победительница сердец еще не хотела считать свою женскую жизнь конченою и, с деревенской скуки, свела романчик с красивым лесничим, не было ничего невероятного. Но в год рождения Жени графине стукнуло 56 лет! Родить в этом возрасте почти невероятное чудо для женщины... разве, что она -- библейская Сарра, да ведь и для той потребовалось сверхъестественное вмешательство! А потому легенду меньшинство принимало, большинство отвергало.
2
Легенда принесла Жене то счастье или несчастье, что ею заинтересовался вновь назначенный в парохию молодой ксендз. Нашел девочку похожею на златокудрого ангела, вскудлаченного ветром, покуда слетал с неба. Жене шел двенадцатый год, а грамоты она еще не знала. Поиспытав разговором, ксендз нашел ее одаренною умственно почти в той же мере, как красотою, и решил дать ей образование. Человек он был хороший, честный, с самыми благими намерениями, но девочка, подрастая, все хорошела, все делалась интереснее, и,-- на пятнадцатом году ее,-- не выдержал ксендз искушений озлобленной безбрачием плоти: сорвался!.. По околотку загудела сплетня, кто-то донес, ксендза вызвала консистория и, после жестокой головомойки, перевела его, с эпитимьею, в другую парохию. А Женю Хрщи спровадили от срама в Вильно к какой-то тамошней своей родственнице с наказом не возвращаться. Чтобы, значит, коли не сдержала себя девка, пропала, то, стало быть, судьба ее такая, но -- пусть пропадает подальше, в городе, где им, развратным, вод, а от нас, деревенских, проваливай, голубка, с глаз долой, чтобы твоим духом на век не пахло!
Виленская родственница, кухарка в господском доме, встретила Женю более чем неласково,-- даже не приняла ее переночевать. Девушка скиталась по незнакомому чужому городу, не зная, что с собою делать. Денег у нее было немножко,-- ксендз, уезжая, успел ей сунуть, а она имела благоразумие припрятать от Хрщей,-- но она была так деревенски наивна, робка и дика, что не посмела попроситься в гостиницу и поопасилась укрыться в корчму. Так и проходила, бесприютная и бессонная, всю короткую летнюю ночь, благо погода стояла ясная и теплая.
Поутру, у Острой Брамы, пригляделась к Жене одна из богомолок и привязалась с разговором. Женя, по природе сдержанная и осторожная, о себе сообщила богомолке мало, а богомолка -- ей, что пришла к Острой Браме отслужить напутственный молебен перед своим отъездом в Петербург, где ее ждет очень хорошее место у богатых польских панов, недавно перебравшихся из Вильна в столицу и теперь вызывающих к себе ее, старую свою прислугу. Рассказы словоохотливой женщины о Петербурге внушили Жене мысль поехать с нею.
-- Я так сообразила,-- объясняла она впоследствии,-- жить мне, здесь ли, там ли, все равно не на что. Она говорит, что в Петербурге легче найти место, чем в Вильне. Так, чем проесть свои рублишки на виленских бубликах, истрачу-ка я их лучше на билет до Петербурга,-- авось мне там улыбнется какое-нибудь счастье. Если же нет, то -- бросаться ли в Вилию, бросаться ли в Неву, результат один. А, по крайней мере, перед смертью посмотрю, какой это такой есть на свете Петербург, которым так много хвалятся москали, да и из нашего Мицкевича пан ксендз Казимеж читал мне чудесные стихи...
Богомолка охотно согласилась принять Женю в компанию и даже обещала свое покровительство -- устроить ее служкою к тем же панам или в их знакомстве. Поехали. Обе -- налегке: у Жени -- крохотный узелок, у спутницы -- никакого ручного багажа, но сундук в багажном вагоне. Женщина как будто была неплохая и искренно расположилась к Жене. Но в Пскове приключилось несчастие. Женщина вышла купить провизии, замешкалась и прибежала к вагону, когда поезд был уже в ходу, и сесть ее не пустили. Она успела бросить Жене в окно пакетик с едой, но Женины деньги и билет остались у нее. О билете контролер, по свидетельству прочих пассажиров, принял в уважение несчастный случай, и до Петербурга Женя доехала. Но на Варшавском вокзале сошла с поезда без единого гроша в кармане, без единой знакомой души в городе и без единого русского слова на языке.
Поляк-кондуктор посоветовал ей ждать спутницу на вокзале следующими поездами из Пскова. Ждала. Поезда приходили, но спутница не являлась. Так промаялась Женя почти сутки. Наконец ее жданьем заинтересовалась буфетчица третьего класса, немножко говорившая по-польски. Узнав дело, она не захотела пугать девочку, но про себя была уверена, что ждет напрасно: наскочила деревенщина на поездную мошенницу! Видя Женю совершенно изнеможенною, добрая женщина отвела ее к себе на квартиру -- выспаться, а там видно будет, что Бог даст!
-- А здесь тебе торчать нечего. Псковские поезда все пришли, и новых до завтра не будет. Ты уже и так намозолила глаза жандармам: еще заберут тебя, глупую,-- выпутывайся потом...
Подозрения буфетчицы были несправедливы: вспоследствии дорожная спутница нашла Женю в Петербурге и возвратила ей билет и деньги. Чем составила свое собственное счастье: обрадованная Женя, уже богатая и могущественная, вознаградила виленскую знакомку за доказанную честность буквально сторицею. Но покуда что вышло плохо.
Женя, с устали и волнения, заспалась, скептическая буфетчица пожалела ее сна, находя ненужным будить ради безнадежной встречи. Который-то из утренних поездов привез виленскую женщину, но ей, опоздавшей на сутки против назначенного господами срока и с того совсем потерявшей голову, и в мысли не пришло порасспросить о Жене на вокзале. Получила второпях из багажа свой сундук, села на извозчика и укатила. И, таким образом, повисла одинокая Женя в смрадном воздухе летнего Петербурга без всякой поддержки, кроме тоненького-тоненького волосочка -- симпатии, которую восчувствовала к ней жалостливая буфетчица.
3
А где тонко, там и рвется. Жалеть-то красавицу-"полечку" буфетчица жалела, но, разглядев, что "полечка" беременна, добродетельно смутилась, что пустила к себе "такую". Дапа Жене, для успокоения своей совести, три рубля и выпроводила ее на все четыре ветри.
Женя, твердо убежденная в том, что ее виленская знакомка в Петербурге, решила искать ее таким остроумным способом:
-- Она благочестивая. В Вильне служила напутственный молебен у Острой Брамы. Значит, здесь непременно будет ходить в костел. Пойду и я -- стану у костела и буду ждать. Если не дождусь ее самой, то, может быть, разговорюсь с какой-нибудь землячкой, которая мне поможет ее найти...
Вежливо отблагодарив буфетчицу за гостеприимство, Женя просила на прощанье указать ей дорогу к польскому костелу. Где именно польский костел, буфетчица не знала, но назвала ей главный католический храм св. Екатерины на Невском и даже так сдобрилась, что дала Жене мальчика -- проводить до Невского... Впоследствии этот мальчик получил за проводы тысячу рублей!
На паперти св. Екатерины Женя знакомки не дождалась, конечно, а дождалась того, что ее арестовал было городовой за прошение милостыни. Кое-кто, прислушавшись, вступился за Женю, объясняя, что, обращаясь к входящим и выходящим богомольцам, она не милостыни просит, а ищет какую-то свою родственницу... Закипел спор, стала собираться толпа. Бессловесная по-русски, Женя, с испуга, и по-польски-то заговорила скверно, сбиваясь на родной жмудский язык, которого, как назло, никто из свидетелей сцены не понимал...
-- Ну,-- решил околоточный,-- канителиться нам некогда. Марш в участок. Там запротоколим и разберем.
Судьба Жени хотела, чтобы в это время проходила мимо храма св. Екатерины "крестница" генеральши Рюлиной и sousmaitresse {Надзирательница (фр.). } ее особняка, Адель, тогда еще совсем молодая, не более как лет 23--25. Совершая свою обычную предобеденную прогулку по Невскому, она заметила толпу, подошла посмотреть-послушать, поразилась красотою Жени и мигом осенилась вдохновением на гениальный план. По-жмудски она не говорила, но живала в Ковне, Гродне, Сувалках и поняла Женю лучше, чем прочая публика...
-- Ну вот!-- радостно заговорила она по-польски, пробираясь сквозь толпу,-- ты, Женя, ищешь нас, а мы сбились с ночи, ища тебя...
И продолжала по-русски -- к околоточному:
-- Отпустите это бедное дитя, господин офицер. Оно ни в чем не виновато и говорит чистую правду. Женщина, которую она ищет, знакомка моей крестной. Она только что приехала из Вильна и теперь мечется по Петербургу в таких же попыхах, разыскивая свою потерянную спутницу... Так что, раз недоразумение выяснено, позвольте мне взять этого младенца с собою и дальнейшую ответственность за нее принять на себя... Вот моя визитная карточка и адрес... Или, если этого мало, то -- как вам угодно -- проедем вместе с нею к крестной...
Но околоточный, взглянув на карточку с N дома в лучшей части Сергиевской, видя перед собою даму, безукоризненно элегантную, хорошего аристократического тона, не изъявил никаких сомнений, а, напротив, извинился, что, по обязанности строгой службы, невольно должен был напугать заблудившуюся овечку...
И вот Женя, ошеломленная, в полном непонимании, что с нею творится, во сне она или наяву, поспешно усажена в шикарнейшую пролетку лихача и вихрем мчится,-- куда? не ведает!-- оборвашка оборвашкою, кудлашка кудлашкою, рядом с шикарнейшею красавицей-дамой, которая представляется ее одурманенному воображению не иначе, как благодетельною феей, вовремя прилетевшей, чтобы вырвать ее из когтей злых чертей...
А не более как три года спустя, Женя обитала в собственном скорее дворце, чем доме, на Английской набережной, слыла в насмешливо-завистливой столичной сплетне невенчанной) великою княгиней и растила дочку ярко выраженного романовского типа, в которой августейший родитель души не чаял. И, в льстивую ли угоду ему, по эстетическому ли, в самом деле, восторгу к красавице, большой миллионер и большой чудак, банкир Мюнхенов, вдохновенный поэт в душе и лютый аферист в своей конторе, удочерил Женю и завещал ей значительную часть своего состояния.
"Затем,-- объяснял он,-- что желаю увековечить свою скромную, ничем не прославленную и обреченную забвению фамилию, слив ее с твоей бессмертной красотой". Действительно, хороша была эта Женя Мюнхенова даже сверхчеловеческою какою-то, божественною, олимпийскою что ли, почти страшною в обаятельной силе своей, Афродиганой красотой. Ни один портрет ее, ни один бюст не удался художникам, хотя кто только из знаменитостей последних двух десятилетий прошлого века не писал или не лепил Женю! А фотография лишала красок, обращала в мертвое тело, не вспрыснутое живою водою.
Несравненность и, может быть, невоспроизводимость своей красоты Женя сама лучше всех знала. Однажды вновь прибывший в Петербург секретарь французского посольства, воображая быть любезным, спросил ее, много ли таких прекрасных женщин в России? Женя очень спокойно поправила:
-- Вы, вероятно, хотели сказать -- на земном шаре?
А в другой раз, в общем разговоре о красавицах Петербурга с таким же спокойствием высказалась:
-- Красивых женщин в Петербурге -- одна: я. Но есть две-три хорошенькие. Например, Зинаида Богарне, Мария Петина, Елена Мравина...
То есть -- самые прославленные и великолепные богини красоты в старом Петербурге!
В различие с многими красавицами, Женя Мюнхенова была и умственно одарена богато на зависть. В восемнадцать, двадцать лет ее никто из вновь ее узнавших не хотел верить, что она еще недавно, босоногою девчонкою, пасла гусей и уток на берегах Вилии. Женя с поразительной легкостью овладела русским, французским и английским языками, много, охотно и толково читала и умела интересно поддерживать решительно всякий разговор, возникавший в ее салоне. Память о ксендзе, погубителе ее девичества, оттолкнула ее от католического духовенства и церкви и сделала вольнодумкою. Но католическая наследственность и закваска сказывались в Жене чрезвычайным интересом к мистическим явлениям и учениям века. В этой области она была настоящий профессор, но нельзя сказать, чтобы из легковерных,-- напротив, со спиритическим, например, движением, очень сильным в то время, она вела самую скептическую полемику.
Проблистав таким образом три или четыре зимы, Женя Мюнхенова скрылась с петербургского горизонта так же внезапно, как над ним воссияла. Говорили, будто она бросила своего высочайшего почти что супруга ради какого-то офицера -- даже не гвардейского, а из провинциальных армейцев. Если это и было, то, должно быть, ненадолго, потому что вскоре Женя начала мелькать то здесь, то там -- за границею, одинокая, в скромных буржуазных условиях жизни и, по-видимому, очень стараясь не привлекать к себе общественного внимания. Но с ее лучезарною красотою это было мудрено: всюду тянулся блестящий след, как за ярким метеором. Наконец и того добилась,-- исчезла бесследно.
Был слух, что обманула Женя надежду банкира Мюнхенова сохранить в ней фамилию свою,-- вышла в Триесте замуж за богатого левантинца, красавца и авантюриста, каких мало. Но овдовела, а, по смерти мужа, которого, кажется, очень любила, замкнулась, словно в монастыре, в пустынном имении, где-то не то в Киликии, не то в Сирии, и усиленно предалась... изучению оккультных наук!.. Дочку ее отец воспитал, под новым исхлопотанным именем, в лучшем из провинциальных институтов.
XXXII
Имя Жени Мюнхеновой произносилось в особняке на Сергиевской с симпатией и уважением даже до благословения. Зато о другой подобной же удачнице, пресловутой Юлии Сергеевне Заренко, чуть-чуть было не выскочившей в морганатические супруги престарелого prince'а Gogo, вспоминали не иначе, как с проклятиями и только что не со скрежетом зубовным. Эта продувная красавица ухитрилась вырваться из рюлинских когтей, мало что не поплатившись за свободу ни единою копейкою, но еще и с генеральши содрав тридцать тысяч рублей. "А не то,-- грозила,-- одного моего слова prince'у достаточно, чтобы разорить всю вашу паскудную механику и расточить клиентуру".
Юлию Заренко Маша Лусьева еще успела однажды встретить у Рюлиной и даже участвовала с нею в живой картине. Юлия изображала Фрину, а Маша, Люция и какая-то смуглая Зиночка -- ее рабынь. Заренко была бесспорно прекрасна, но из-под красоты в ней сквозила прожженная деловиха вроде Адели, только еще много усовершенствованная. Маше она нисколько не понравилась. Тем более, что партнерок своих по живой картине надменная красавица трактовала так презрительно, словно они, и в самом деле, закрепощены были ей в вечное и потомственное владение...
В короткий период величия и блеска Юлии Заренко, когда она, вертя своим всемогущим prince'ом, как волчком, грабила и взяточничала в двух управляемых им ведомствах, Полина Кондратьевна с Аделью -- как только не иссохли в щепки, как не сбесились до водобоязни от бессильной злобы и зависти! Зато уж как же и ликовали они потом,-- визжали от радости!-- когда окаянное "Юлькино" счастье вдруг, нежданно-негаданно, лопнуло, как мыльный пузырь, в скандале чудовищном... небывалом! неслыханном!!. Если генеральша не устроила по этому случаю фестиваля с иллюминацией особняка, то исключительно из боязни, не принял бы такую демонстрацию в насмешку на свой счет сам prince Gogo, который тем временем лежал избитый до полусмерти прежним любовником Юлии, медведем весьма демократического происхождения и таковых же мускулов.
(Историю Юлии Заренко читатель может найти подробно рассказанною в моем романе "Без сердца" (Берлин. Изд. "Грани". 1923.) А. А.)
XXXIII
Хозяйки и приказчицы нескольких модных магазинов, мелкие дисконтеры и ростовщицы, проходимцы из биржевых зайцев, аукционных и ломбардных маклаков состояли в тесных сношениях с Рюлиной, хотя в великолепном особняке ее на Сергиевской никто из этой братии не появлялся. Для черной работы по своей купле-продаже "генеральша" имела особую квартиру -- где-то в людных и толкучих улицах, кишащих мешаным народом, не то у Чернышева моста, не то на Вознесенском проспекте. Эту декоративную "контору" прикрывала своим именем и жалким положением больная сестра Полины Кондратьевны, глупая, дряхлая, безногая старуха, которую Адель и Полина Кондратьевна ежедневно навещали, встречаясь у нее с нужными людьми и обделывая текущие дела-делишки. Для видимости старуха вела какую-то маленькую торговлю и занималась некрупным дисконтом.
Орава пособников доставляла Рюлиной сведения о женщинах, запутавшихся денежно, с зарезом крайней нужды -- до ножа у горла или револьвера к виску. "Использовать сюжет" было делом ее самой, Адели или какой-нибудь доверенной факторши. Между акушерками -- содержательницами секретных родильных приютов, бабками, знахарками, врачами, не брезгающими абортною практикою, Рюлина тоже была богата своими людьми {Parent Duchatelet, 473.}.
-- Потому что,-- откровенничала она,-- это -- лучше чего не надо, если у хорошей девушки остается позади ангельская душка. А ежели еще и с могилкою не очень правильною,-- тогда уж совсем, как есть, благодать Божья.
Именно таким страшным узлом была завязана в грозном шкапу Полины Кондратьевны Ольга Брусакова. В среде бракоразводных адвокатов, свах, консисторских ходатаев по семейным делам,-- всюду водились ищейки. Ловля женщин практиковалась не только в одном Петербурге, но и в провинции. Одну из самых успешных и выгодных своих красавиц Рюлина получила из Закавказья: обольщенная гувернантка, она отбывала срок тюремного заключения за покушение на убийство новой любовницы своего любовника; тюрьма сделала ее мертвою для родной окраины,-- впереди, по выходе из заключения предвиделась беспомощная нужда... {Генне-Ам-Рин, 77. Живарев, 7.} никто не поддержит "уголовную подсудимую", все будут только пальцами показывать!.. Нашлась, однако, и при тюрьме старательная особа: ссудила бедняжке денег на проезд в Петербург и снабдила ее рекомендацией к Полине Кондратьевне. Одна рюлинская факторша более высокого полета даже небезызвестна и уважаема в филантропических кружках {Parent Duchatelet, 474.}. Ее специальностью было выслеживать красивых женщин, выздоравливающих по больницам {Живарев, 7.}.
-- Я для своих душечек денег не жалею {Кузнецов, 32.},-- хвасталась "генеральша".-- Я Фани прямо из клиники взяла, с койки, после тифа, кости да кожа, голова бритая, урод уродом, даже глаза желтые. Но гляжу: откормить ее,-- будет прок из девки,-- ну и сделай твое одолжение! К знаменитости ее возила. Говорит: "Хорошо на Кавказ",-- превосходно! послала, с доверенною на Кавказ. Мало поправилась. Велела ей проехать в Сухуми к самому Остроумову. Этот говорит: "Хорошо на Принцевы острова!" Отлично: выдержала ее два месяца на Принцевых островах! В моем деликатном деле расходов бояться -- доходов не видать. Я убытков от моих душечек не надеюсь: отработают! Есть с кого!
И, действительно, клиентура "генеральши" была огромнейшая, так что весьма часто у нее не доставало своих "белых невольниц" и надо было занимать их у других промышленниц тем же товаром: у Буластовой, Перхуновой, Юдифи, о которых раньше сообщали Маше Адель и Ольга. В то время как Рюлина обслуживала по своей темной специальности самые верхи и сливки столичного общества, клиентура этих других госпож была много серее, работали они откровеннее, мельче и шире, кокотками не брезговали; сводничество их грубее в приемах, а рабство у них было много жесточе и тяжелее. О самодурстве Буластихи ходили грозные рассказы.
Она довольно часто посещала Рюлину,-- и даже не в ее "конторе", а в самом доме: двух промышленный связывали не только некоторые общие аферы по живому товару, но еще и лютая страсть к игре: обе были завзятые картежницы и постоянные партнерши... Про женщин, закабаленных Буластовою, даже Полина Кондратьевна говорила не без жалости:
-- Я понимаю: чтобы женщина работала,-- заставь ее. Если она ленится, упрямится, нос подымает, капризничает, сплетничает, дерзит, доносит,-- не жалей, накажи! Но зачем без вины издеваться над человеком? Зачем без надобности тиранить и обижать? А у Прасковьи Семеновны уж характер такой злобный: без всякой пользы для себя, так, по пристрастию одному, портить жизнь девкам... Мучительница, палачиха!.. Положим, что с нее доброго и взять? Отроду хамка, да еще и пьяница!..
Разумеется, все женщины Рюлиной очень скоро делались известными одна другой, но не только считалось неловким, а строго запрещалось показывать знакомство вне стен рюлинского дома; чтобы дружить, требовалось разрешение "генеральши" {Елистратов, 265. Живарев, 16, 17.}. Это правило соблюдалось очень тщательно. Рюлина находила, что если жертвы ее начнут интимничать между собою, то из приязни их не выйдет никакой прибыли для нее, а друг друга они могут компрометировать какою-либо неосторожностью.
-- Знаете, душечки,-- философствовала она,-- где бабьи дружбы, там и бабьи ссоры. А если две бабы хорошо поссорятся, то и оглянуться не успеешь, как такого наговорят, что в болтовне ихней не только я, грешная,-- целый совет присяжных поверенных завязнет!..
Маше и Ольге случилось быть приглашенными на одну свадьбу,-- ив великолепной начальнице, посаженной матери молодых, они узнали свою товарку-чиновницу. Еще вчера она, под именем Фаустины, позировала вместе с ними для каких-то не то турецких, не то персидских дипломатов в картине под поэтическим названием "Бахчисарайский фонтан". У величавой матроны даже бровь не дрогнула, когда ей представили барышень; Ольга с Машею тоже отлично выдержали роль, будто имели счастье встретить чиновницу в первый раз. Имя и фамилию ее они, и в самом деле, только при этом капризном случае узнали. В рюлинской компании считалось очень нечестным и предательским, находясь "на работе", назвать подругу не условным ее, но настоящим именем, и, наоборот, при встрече в обществе, окликнуть ее не настоящим именем, а условным. Да!.. "И у ада есть закон"... "Die Hölleselst hat ihre Rechte".
XXXIV
На второй год крепостной зависимости от Рюлиной Маше суждено было пережить большое несчастье: отец ее, возвращаясь домой со службы,-- когда переходил Симеоновскую,-- был сбит шалым велосипедистом под конку и не встал уже. Смерть старика, конечно, вызвала жестокий семейный разгром, но Маша, со стыдом за себя, сознавала, что в наступившем ужасе есть для нее и одна радостная точка: отец умер, не узнав о дочери позорной правды, которую было так трудно от него скрывать.
-- Твое положение, Марья, было еще подлее моего,-- говорила Ольга Брусакова.-- Мне хоть не надо играть комедий дома, при своих. Мать моя давно все знает... потатчица и соучастница! Ей что? Было бы в кармане пять рублей на "мушку" в Немецком клубе, а то -- я хоть гуляй нагишом по Невскому!.. Отец... кажется, в одной квартире живет, а, ей-Богу, я его вот уже лет десять не видала по-человечески... в семье то есть. Если он не на службе, значит, в бильярдной, в трактире Соловьева. Если не в трактире, значит, лежит без задних ног, пьяный, в своем чуланчике, спит. А твой старик -- настоящий был, хороший, честный, доверчивый... стыдно такого!.. И хотелось же ему счастья для тебя, и веровал же он в "генеральшу" нашу, что она -- благодетельница --тебе как клад нашлась!.. нечего сказать, умела очки втереть!.. Нет, это -- скажи слава Богу, что его так внезапно зашибло!.. Это Господня милость к вам обоим.
По просьбе Рюлиной граф Иринский оказал давление на какую-то важную питерскую пружину, и младшие сироты были приняты в закрытое учебное заведение на казенный счет, но не в Петербурге, что для Лусьевой было и к лучшему. А Машу Полина Кондратьевна заставила поселиться у нее. Положение девушки стало хуже -- не по дурному обращению и не по увеличенной требовательности, но -- с большею ощутительностью почувствовала она теперь свое превращение из свободного человека в живую вещь. Маше не на что было жаловаться в материальном отношении, жила она в довольстве, ни в чем не получая отказа.
Иногда Рюлина даже баловала ее маленькими подарками -- настоящими, которые не ставились в счет. Но зато, с переездом к Полине Кондратьевне, на руках у Лусьевой никогда не оставалось много карманных денег; паспорт ее, после того как был отдан для прописки, Рюлина тоже не возвратила ей, а заперла в свою знаменитую шкатулку; как-то само собою сделалось, что Маша перестала уходить из дома без спроса, когда ей хотелось, а, отпрашиваясь, должна была говорить, куда идет, зачем и надолго ли, и, если опаздывала против обещанного срока, то получала жесточайшие головомойки. Ей велено было отстать от всех знакомств ее прежнего, нерюлинского круга, и понятно, что к себе в гости, в дом Полины Кондратьевны, она никого из посторонних не могла, да, впрочем, и не решилась бы пригласить. Мало-помалу, тоже как-то незаметно, ввелось, что, чуть соберется Маша на прогулку,-- глядь, и Адель с нею, либо Люция, либо Жозя, либо кто-нибудь из факторш и доверенной прислуги, а если некому отлучиться, то старуха и Машу оставляет дома.
-- Берегут тебя очень, Люлюшенька,-- откровенничала Люция, с которою Маша, тоже с тех пор, как жила у Рюлиной, сошлась приятельски. Лусьева, как большинство женщин не умела жить без "друга", а Ольгу она теперь видала редко, Жозю ненавидела как ловушку-предательницу, Адели же боялась. На "ты" Люция сама заговорила с нею, давая понять, что здесь и теперь они -- в ровнях, и чтобы Маша не вздумала обращаться с нею как с прислугою. Впрочем, о том же и Адель предупредила:
-- Ты, Люлюшка, конечно, сумеешь поставить себя в хорошие отношения с Люцией?.. Надеюсь, ты понимаешь, что она остается на положении горничной исключительно по своей Доброй воле: только потому, что ей удается эта роль. Она сама отлично знает, что превратиться в барышню для нее значит потерять успех... Удивительно много стало в Петербурге охотников s'encanailler, как говорится!.. {Кузнецов, 10.} Но среди нас, между своими, она, само собою разумеется, не слуга, а -- как все... Полина Кондратьевна очень высоко ее ставит... советую это соображать!..
К счастью Маши, Люция оказалась девкою кроткого нрава,-- из тех ленивых русских натур, в которых странно, но отлично уживаются доброта и распутство, одинаково развиваясь из неспособности к "прозрению внутрь себя", то есть полного невнимания к внутренней жизни.
-- Очень берегут тебя, Люлюшка,-- рассказывала она.-- Боятся, не стали бы сбивать тебя от нас, переманивать... Ну и любовишка чтобы не завелась на стороне,-- потому, что наша сестра в таком разе делается дура!.. Очень уж ты на точке: сейчас -- Адель прямо так и говорит -- вся их коммерция только и держится, что нами -- ты да я, остальные не в спросе...
В один зимний день Полину Кондратьевну неожиданно посетила, не в обычай -- утром, а не вечером,-- ее "коллега по профессии", Прасковья Семеновна Буластова. Тут Маша впервые разглядела эту легендарную особу поблизости. На вид Буластиха показалась ей не столько страшною, сколько вульгарною: огромная толстейшая бабища-купчиха, лет сорока восьми, разряженная безумно: и дорого, и чрезвычайно безвкусно, в камнях всюду, где только можно было приткнуть или повесить камушек. Она беседовала с Рюлиною и с Аделью, запершись втроем, но, должно быть, не особенно приятно, потому что уехала недовольная, надутая.
-- Знаешь, зачем была? -- шепнула потом Маше Люция.-- Я подслушала: ко мне в комнату из кабинета, через вентилятор, звучит... Тебя торговать хотела.
-- Как меня торговать? -- изумилась и встревожилась Маша.
-- Обыкновенно как: чтобы отдать тебя к ней, в ее дело, на ее полное распоряжение.
-- Да я не хочу!..-- совсем уже испугалась Лусьева.-- Что ты! Бог с тобою! Я к ней не пойду...
-- Отдадут, так пойдешь,-- равнодушно возразила Люция.
-- Да как же можно?
-- А почему нельзя? Предложит Буластиха нашей хорошего отступного, та и продаст {Кузнецов, 96, 122, 186, 247.}.
-- Как это -- продавать? -- волновалась Лусьева.-- Не вещи мы! Я не корова, не лошадь, чтобы так, будто на базаре!.. Это -- когда крепостные были, тогда людьми торговали, а теперь их не покупают и не продают!
Люция, валяясь на Машиной кровати, зевнула и сказала протяжно и поучительно:
-- Да не тебя, дура!-- пакет твой продадут.
Маша озадачилась.
-- Пакет?
-- Твой пакет -- тот самый, который о тебе у старухи составлен и в шкатулке лежит. Понимаешь? Буластиха ей -- деньги, а наша Буластихе -- пакет... только и всего! Ну а ты, известное дело,-- к пакету этому прилипшая, потому что там в пакете вся твоя жизнь... "Права" твои продадут,-- смекаешь? Всю аттестацию!.. Теперь ты зависима от нашей, потому что у нее твой пакет, и должна ты по пакету делать все, что она прикажет. А когда у нашей твоего пакета не станет тебе на нее уже плевать, потому что в пакете сила, и слушаться ты будешь уж той толсторожей, Буластихи...
Она тяжело ударила Машу по спине и захохотала.
-- Что? оробела? Вон она, какая машина-механика!.. Только ты не бойся! Наша Буластихе отказала наотрез. Та большие тысячи предлагала, старуха было и подаваться начала, да Адель пошла дыбками вразбив, что самим дороже.
Маша улучила случай переговорить о новом своем страхе с Ольгою Брусаковою.
-- Да, это бывает,-- хмуро подтвердила та.-- Перепродажа шантажа... частая история. И Буластихе сейчас ты, действительно, была бы очень к руке... Она без примадонны осталась... Ее знаменитая "Княжна" заболела: женское что-то, в Еленинской больнице лежит...
-- А чем она знаменитая?
-- Тем, что заправская княжна, с родословною чуть не от Гостомысла.
-- Красивая?
-- Никогда не случалось встречаться. Говорят, что нет... Да врут, должно быть, потому что в буластовском деле "Княжна" -- вот как ты у Рюлиной -- идет всегда в первую голову... Ты не опасайся: тебя не продадут. Тобой здесь очень дорожат. Я не запомню, чтобы "генеральша" носилась с кем-либо из нас, как с тобою. Она из-за тебя даже и ко мне стала любезнее... Право!
-- Уж очень страшно, Оля!.. Про эту Буластиху ходят такие легенды...
-- Да, у Рюлиной -- надзор, а там -- острог, да еще и с застенком!.. {Елистратов, 265. Жуварев, 17, 18.} Все в один голос говорят. У нас бывали девушки, перекупленные от Буластихи. Они и вспоминать боялись, каково им сладко жить. Одна, из казачек, Фиаметтою звали,-- богатого купца дочь, только от родителей проклята за офицера,-- так вот эта Фиаметта, бывало, очень смешила нас за ужинами: если на столе стоит зернистая икра,-- она и к закуске не подойдет; видеть зернистой икры не могла, не то что есть... Адель даже и кавалеров так предупреждала: ежели Фиаметта в компании, то уговор,-- чтобы зернистой икры не было...
-- А Буластиха причем?
-- А вот видишь ли: пошалили однажды буластовские девушки, захотели подразнить хозяйку,-- вытащили у нее из буфета два фунта зернистой икры и съели. Прасковья Семеновна хватилась: "Где икра? кто взял?.." Подружки струсили, говорят Фиаметте: "Ты зачинщица, ты на себя и бери!.. Ответ не велик: зернистая икра сейчас два рубля фунт..." Фиаметта заявляет: "Виновата, Прасковья Семеновна, мой грех!.." А той не икра и дорога, всего только того и надо, чтобы к жертве придраться... Обрадовалась, тиранство-то в ней разыгралось... "Ах,-- пищит,-- это ты, Фиаметочка? Вот не ожидала!.. Что же? Ты разве так любишь зернистую икру?" -- "Очень люблю, Прасковья Семеновна..." -- "Дурочка, так ты бы давно сказала! Я тебя угощу!.." И приказывает своей Федосье Гавриловне,-- это у нее управляющая, как у нас Адель, только совсем простая баба, и характером, говорят, Ирод, да и видом ужаснейшая... вчуже смотреть жутко!-- приказывает принести еще два фунта икры... Та приносит... "Вали на пол!.." Вывалила... Прасковья Семеновна -- туфли с себя долой и становится в икру босыми ножищами: "Ешь!.." Фиаметта так и вскочила: "Что вы? Очумели?.." А Федосья Гавриловна ее сзади кулачищем по затылку -- раз!.. Фиаметта и с ног долой, прямо к икре носом... "Помилуйте!.." -- "Два!.." -- "Никогда больше не буду! простите, миленькая!" -- "Тогда прощу, когда от икры, ни зернышка не останется! А покуда недоешь, бить будем!.." Вот какие дьяволы!.. "Жри!-- кричит,-- да без передышки!" И ничего не поделаешь: сожрала!.. Потому что, едва голову поднимет, Федосья ее трах!.. Не диво, что после такого угощения на икру смотреть не захочешь!..
Адель только повествовала:
-- Жила у нас одна буластовская, Клавденька... Та, бывало, все по ночам с постели срывалась. "Кудаты?.." -- "Прасковья Семеновна кличут!.." -- "Очнись, глупая..." -- "Пусти, пусти!.. щипать станет!.."
Рюлина узнала о смущении Марьи Ивановны и лично ее успокоила:
-- Слово тебе даю, что этого не будет. Зачем? Я совершенно тобою довольна. Если бы я хотела с тобою расстаться, то уже рассталась бы: Буластова мне за тебя пятнадцать тысяч надавала.
XXXV
Есть натуры, женские в особенности, которым всякая властность, хотя бы и самая порочная, нравится и импонирует, в которых чувство принадлежности быстро переходит в привычку и, при не совсем дурном обращении, даже во что-то вроде привязанности. Лусьева была из таких. Она поработилась Рюлиной с детскою легкостью и вскоре стала в ее доме настолько же позорно своею, как Адель и Люция. Ее давно уже не стерегли, следить за нею вне дома тоже перестали -- мало того: когда в доме появилась новая "крестница" Полины Кондратьевны, беленькая и глупенькая немочка, едва перешагнувшая за шестнадцать лет, Рюлина поручила надзор за нею Маше,-- так уверилась старуха, что загубленной до конца девушке некуда идти, да уже и нет у нее воли на уход. Нельзя человеку, очутившемуся в позорном и гибельном положении, жить без надежды выйти из него когда-нибудь. Хранили этот мираж будущего и невольницы "генеральши". Они не раз слыхали от своей повелительницы и верили, что Полина Кондратьевна уже устала вести свое огромное и трудное предприятие и намерена вскоре забастовать, а при забастовке сломает свой роковой шкаф, сожжет в камине роковые пакеты и отпустит всех на волю {Живарев, 26.}. Она бы давно ликвидировала, да все проигрывает.
В самом деле,-- умная, ловкая, властная старуха имела чуть ли не единственную слабую струнку в характере,-- зато и господствовала же над нею струна эта! Демон игры владел Рюлиной беспрекословно. Несмотря на очень значительный доход, она никак не могла собрать капитала для жизни рентою, о которой мечтала уже лет пятнадцать. То разоряла биржа, то обижали карты и тотализатор, то ощипывала рулетка.
-- Хотя бы вы любовника завели на старости лет,-- язвила ее Адель,-- чтобы бил вас и не позволял вам просчитываться!
И старуха, которая в других случаях не терпела -- куца уж насмешек над собою!-- взгляда без почтения, жеста неуважительного,-- на этот выговор конфузилась, отмалчивалась, отсмеивалась.
-- Не надо ворчать, Адель! Если выиграю, пойдет тебе же на приданое.
-- Смотрите: моих не продуйте!-- безнадежно возражала Адель.
Ей искренно хотелось, чтобы игра не сбивала старуху с пути к ликвидации. Она находила, что пора им сойти с опасной сцены.
-- Не всегда счастье. Так нельзя надеяться, что можно продвигать вечно. Столько конкуренток, каждый день новые... Положим, по делу, нам никто из них не опасен. Но в профессию начинает влезать такая шваль... от них всего скверного следует ждать!.. Каждый день возможен донос, скандал, и все полетит к черту!.. Да наконец надо же когда-нибудь и просто остепениться! Я совсем не намерена покончить свою жизнь в этих милых трудах... Я отдала им более двадцати лет жизни... В день моего четвертьвекового юбилея я говорю: баста!-- и складываю оружие. Пора жить!-- жить, черт возьми, а не прокисать в работе!
Маша долго не могла поверить, что Адели уже сорок лет: до того казалась моложава, крепка и здорова эта красивая женщина, скованная лет на девяносто жизни.
-- Бывают же такие железные!-- завидовали ей все.-- Она и спит-то вполглаза, точно кошка,-- право!
-- Если надо, хоть трое суток могу не спать!-- похвалялась сама Адель.
Она была педантично воздержанна в своем общем житейском режиме,-- сколько позволяла профессия, разумеется. Вина она выпивала обязательно пол-литра в день, одного и того же, красного, довольно высокой марки, и уж больше нельзя было заставить ее выпить никакими просьбами,-- хоть насильно в рот лей. Но спаивать целые компании и самой среди них разыгрывать полупьяную -- была великая мастерица. Рестораторы ее обожали, потому что не было в Петербурге равной искусницы опустошить все близ стоящие бутылки на столе, не выпив из них ни глотка... Совершенно исключительная физическая сила, ловкость и гибкость ее приводили рюлинских женщин в изумление.
(Паран Дюшэтле, составляя главу о здорова лен несоответствием данных о предмете у более ранних исследователей. В то время как одни оплакивали горькими слезами участь несчастных, осужденных на преждевременное истощение, болезни, сюрую чахотку, раннюю смерть, другие объявляли проституток чуть ли не самыми крепкими женщинами во Франции, "железное здоровье", которых никогда не уступает их позорному промыслу, за исключением, конечно, влияния известной болезни!.. Странное разногласие объяснилось очень просто: одни источники составились целиком по наблюдениям врачей над нищенствующими низами класса, другие -- исключительно над его сытыми верхами. Паран Дюшатле, кажется, первым сумел разделить проституционную массу на сословия, или категории,-- распределил своеобразную аристократию и буржуазию "нарядных" с бедствующею поденщиною и босячествующим пролетариатом "убогих". Не говоря уже о демимонде,-- даже между Настею из пьесы "На дне" и обитательницами первоклассного "дома" физическая разница не меньше, чем между Костылевскою ночлежкою, где задыхается первая, и зеркальными залами и атласными спальнями, где нравственно сгнивают вторые. См. Parent Duchatelet, 582. Ломброзо, 296--299.)
-- Мне бы в цирке гимнасткою быть или наездницею,-- говорила она.-- Жалею, что смолоду не занялась...
-- Это она закалилась, подмерзая в корзине на моем крыльце!..-- объясняла Полина Кондратьевна, вспоминая, что некогда нашла Адель, трехнедельным ребенком, на подъезде барского дворца в подмосковной усадьбе графа Иринского. Происхождение подкидыша, однако, было выслежено, и родители Адели приведены в известность.
-- Порода хорошая!-- хвалилась собою Адель.-- Здоровая, южная кровь!
-- Но ведь маменька ваша, сказывают, была из волоколамок,-- вот, что летом приходят малину убирать? -- язвила ее Ольга Брусакова.
Адель невозмутимо возражала:
-- Зато родитель француз, провансалец. Он до сих пор служит главным управляющим у графини Лотосовой... то есть числится и жалованье отличнейшее получает, а уж какая может быть в его годы служба! Графине восемьдесят пять, ему семьдесят... развалины!.. Так,-- награжден свыше меры в воздаяние за прежнюю любовь и заслуги. Она его, говорят, у самой Ригольбоши отбила и в Россию увезла!.. Замуж за него хотела выйти, да граф развода не дал, а когда он помер, уже и охота прошла.
Адель выросла у Полины Кондратьевны за дочь и, кажется, никогда с нею не расставалась. Она была единственною привязанностью Рюлиной, женщины без родственников, совершенно одинокой. Старуха даже ревновала ее, если у Адели заводилась какая-нибудь неделовая дружба. Влюблена Адель, по собственному своему признанию, не была ни разу и ко всякому амурному томлению относилась с большим презрением {Ломброзо, 314-320. (Femmes de marbre)}.
-- Блажь!
-- Ну а вдруг влюбишься?
-- Нельзя влюбиться. Глупое слово! Может только блажь найти.
-- Ну хорошо, пускай блажь!.. Как ты будешь, если блажь найдет?
Адель усмехнулась.
-- Переселюсь на несколько дней в шестой номер и не вернусь, покуда не просветлеют мозги... Так, знаешь, чтобы о мужчине и думать противно было... Вот,-- как Фиаметте про икру...
В шестом номере жил Ремешко и два его товарища, тоже причастных к делу госпожи Рюлиной.
XXXVI
Как ни гадок был рюлинский ад, какими презренными и несчастными не почитали себя закабаленные в нем рабыни, однако и им на столичной лестнице промысла их оставалось еще -- на кого смотреть свысока, кем брезговать, кого презирать,-- по заслугам, как тварей, опустившихся в порок бесконечно глубже, чем они, гниющих в такой нравственной низости, что, кажется, сама грязь, которой служили эти позорные существа, удивлялась им и отвращалась от них с тошнотою. Мужчины шестого номера всеми женщинами дома Рюлиной были ненавидимы. Что за птицу представлял собою "пробочник" Ремешко, уже было рассказано подробно. А он был сравнительно самый порядочный из трех, то есть, по крайней мере, и будет вернее, самый осторожный: памятовал, что все-таки -- не ровен час -- в лоб может хлопнуть револьверная пуля, а на ребра обрушиться костоломная дубина рассвирепевшего родственника, жениха или любовника которой-нибудь из погубленных им жертв. Приличнейший на вид, солидный, умелый разыгрывать роль богатого человека, которым он, и в самом деле, кажется, был когда-то, он работал по преимуществу в мелких буржуазных и чиновничьих семьях. Громкая фамилия, великосветские манеры и репутация миллионера обволакивали Лусьевых, Брусаковых и им подобных, как сладкий дурман, и покоряли Ремешке девушек и женщин тщеславной мещанской среды с быстротою, которой позавидовал бы сам Дон-Жуан испанский. Он часто уезжал в провинцию и возвращался оттуда почти всегда в компании какой-нибудь хорошенькой дурочки, которую, сыграв предварительно более или менее чувствительную любовную драму, благополучно передавал в когти Полины Кондратьевны за вознаграждение -- нельзя сказать чтобы очень щедрое. Компрометирующие "пакеты", которыми Рюлина держала в руках рабынь своих, имелись у нее и на мужчин из шестого номера, но -- хранились не в домашнем несгораемом шкафу, а в coffre-fort {Сейф (фр.). } какого-то заграничного банка.
-- Друзья мои!-- говорила она господам этим,-- вы должны быть моими телохранителями и беречь меня как зеницу ока. Потому что -- не дай вам Бог того, чтобы я умерла насильственною смертью либо испытала нападение какое-нибудь или вообще как-нибудь подозрительно этак скончала жизнь свою в одночасье. Потому что у меня такое распоряжение сделано: если я убита или погибну внезапно -- постараются добрые люди тихою смертью извести меня,-- то пакеты ваши сию же минуту вручаются прокурорскому надзору и жандармам... Поняли?
Прохвосты понимали... Поэтому рабство их было еще прочнее и, в смысле зависимости, много унизительнее женского, и самую подлость свою приходилось им продавать Рюлиной по самой дешевой цене.
-- Эх, Марья Ивановна!-- возразил Ремешко, когда Лусьева однажды и со зла, и немножко спьяна, принялась было ругать его за свою погибель.-- Разве я виноват? Мое дело подневольное. Я -- раб хуже всех здешних рабов. Не то что девушку завлечь, а прикажут мне задушить вас и тело ваше в Неву с камнем бросить, я и в этом спорить не посмею... А что я будто бы за деньги вас продал, то скажу вам -- вот, как Бог свят: сколько ни злосчастна судьба ваша, но все же вы в тысячной обстановке живете, тысячным кредитом пользуетесь. Хоть и петля, да шелковая. Мне же -- за все ваше дело -- выбросила Аделька две сторублевки... в тот же вечер я их в Петровском клубе спустил...
Эти люди, промышлявшие предательством в любви, гнили в гуще общества, как темная поддонная сила вне закона, труда и заработка. Материально они зависели от Полины Кондратьевны не менее, чем по силе ее изобличительных документов. В любой момент она могла оставить их без крова, пищи и одежи -- буквально на произвол судьбы, как людей, которым некуда идти, лишенных всех прав не фактом судебного приговора, но инстинктом животного самосохранения. Они должны были прятаться от жизни, как волки в лесу, потому что волк подлежит истреблению уже за то, что он волк, и, какие покаяния ни принеси он, какие готовности ни заяви, никто не поверит, что он -- только большая собака. Да и в волках-то -- как волки-одиночки, которые угрюмо боятся других волков и должны промышлять добычу каждый за себя самого, не смея приставать к стае. Ни один из них не мог ответить не то что удовлетворительно, но даже хоть сколько-нибудь вероятно на первый вопрос, который встречает человека в каждой корпорации, хотя бы даже и жульнической:
-- Кто ты такой?
Достаточно сказать, что все трое были страстные игроки и недурные шулера, но не смели метать в клубах, чтобы не влететь в историю, потому что история вызовет слежку. Один был пьяница, но, зная себя буйным во хмелю, в рот не брал вина иначе, как в одиночку: боялся, не наскандалить бы и не дать бы скандалом руководящей нити для слежки.
XXXVII
У рабынь Рюлиной были шансы -- когда-нибудь откупиться на волю, при помощи какого-нибудь влюбленного богача, способного отвалить единовременно куш, достаточно жирный, чтобы оптом удовлетворить аппетиты "генеральши", рассчитанные на долгую розницу. Были шансы -- уйти на богатое содержание или даже в замужество и, обязавшись хорошо обеспеченными векселями, платить Рюлиной лишь ежегодный своего рода оброк. Были шансы -- раздобывшись деньгами, скрыться за границу. Но три раба шестой квартиры были лишены и этих возможностей. В одну из своих провинциальных поездок Ремешко пленил где-то на Волге многомиллионную вдову-купчиху и решил было -- покончить со всеми своими похождениями, жениться и остепениться в лоне супружеских капиталов. Примчался к Рюлиной -- торговаться о свободе, и -- Люция с Машею подслушали через отдушник разговор удивительный. Полина Кондратьевна весьма похвалила "пробочника", что не скрыл от нее своих матримониальных затей, и очень советовала -- не упускать случая, непременно жениться. Но выдать Ремешке его "пакет" -- компрометирующие документы -- отказала наотрез.
-- Ни за пятьсот тысяч.
-- Вы назвали эту цифру как невозможную,-- говорил отчаянный, весь зеленый Ремешко,-- но я готов больше дать... Не обещать, а дать,-- верите?
-- Почему же не верить? -- хладнокровно возражала старуха,-- состояние твоей невесты мне известно. Захочет заплатить, так заплатит, а заставить -- ты сумеешь. Но я сказала не "пятьсот тысяч". И так как ты не понял, то я прибавлю: ни за миллион!
-- Полина Ковдратьевна! Подобного капитала вы не успеете составить, как бы хорошо ни шла ваша торговля. С пятьюстами тысячами вы можете забастовать...
-- Где? на Сахалине? -- сухо оборвала его старуха.-- Мой милый, права и возможности умереть спокойно и в своей постели я не продам ни за какие деньги. Я желаю быть хозяйкою своей жизни, а не лакеем, как ты. Можешь обобрать эту саратовскую тумбу хоть догола,-- поделиться ты, конечно, со мною должен и поделишься хорошо, как я захочу и найду нужным,-- но о документах своих и думать перестань: они для тебя не продажны.
-- Полина Кондратьевна! Вы отказываетесь от своего счастья и губите мое!
-- Оставь, пожалуйста. Яйца курицу не учат. До тех пор, покуда твои документы в моих руках, ты -- мой раб. Как только они очутятся в твоих или уничтожены будут, роли наши меняются. Ты слишком во многом участвовал и чересчур много знаешь, голубчик. Небось, и доказательствами запасся, улики подобрал.
-- Клянусь вам,-- какое хотите обязательство выдам, что никогда не стану вредить вам, лишь бы документы перешли ко мне.
-- Я тоже, пожалуй, поклянусь, что никогда вредить тебе не стану, но документы останутся у меня.
Старуха засмеялась.
-- Умный человек, а глупости говоришь. Ну чего стоит такое обещание? За кем сила, того и воля. Если из двух человек одному необходимо бояться другого, то я предпочитаю, чтобы боялся ты, а не я... А жениться -- это ты ловко задумал... женись! Ничего не имею против того, чтобы ты разбогател. Супруга с миллионами -- вещь полезная. И тебе, и нам будет хорошо.
-- Для вас что ли жениться-то? -- грубо огрызнулся Ре-мешко.-- Чтобы вы эти миллионы из меня потом, год за годом, высасывали чрез документы мои? Нет, покорно благодарю! Овчинка выделки не стоит! Сами знаете, что жениться мне значит еще новую уголовщину на себя взгромоздить... Рисковать собою лишь для того, чтобы ваши доходы новым оброком своим увеличить, я не намерен-с, нет! Отступного заплачу -- сколько угодно, а в оброчники не пойду!
-- Как тебе угодно. Ты хорошо знаешь, что я на этот доход не рассчитывала,-- следовательно, отказаться от него мне ровно ничего не стоит. Если бы с неба валилось, подобрала бы, с великою благодарностью. Но если ты надеялся миллионами ковриги своей настолько меня ослепить, чтобы я дуру сваляла, то -- весьма ошибся в расчетах, голубчик! Меня, брат, золотым блеском не удивишь. Я на своем веку всего видела: и миллионами ворочала, и на Сенной за полтинник с первым встречным ходила. Да! Так, стало быть, изволь работать, что и как я тебе велю, твоей собственной изобретательности мне совсем не надо... Пощипать же ковригу валяй! дело не вредное! Пожуируй в свое удовольствие, а барыши -- на дележку. Треть -- твоя, две -- мои.
-- Две трети -- вам? За что же бы это? -- злобно усмехнулся Ремешко.
-- За то, голубчик, чтобы я не мешала тебе, чтобы коврига твоя не узнала, что ты за цаца.
XXXVIII
Женщины Рюлиной относились к мужчинам шестого номера -- приблизительно так же, как к ним самим относились их гости-покупатели: ими пользовались и гнушались. Ни один из этих продажных самцов не умел выскочить в сутенеры. Да и понятно. Сутенер тем и побеждает проститутку, что она видит в нем человека, объявившего себя вне всякого закона и повиновения: между ним и действительностью нет ничего, кроме его воли, за которую он кого угодно на финский нож насадит и сам готов под нож идти. В сутенере живет демон анархии, страшный для всякого, кому приходится с ним считаться: это -- защитник-разбойник. Он способен изувечить свою женщину и даже почитает такое бой-ло шиком своего рода, но -- кроме него самого -- уже никто больше той женщины не тронь. Гость, полиция, хозяева женщины -- для него кровные враги, с которыми он состоит лишь в перемирии, покуда нет вызова с их стороны, но никогда не в мире. Разумеется, на такую роль совершенно не годились жалкие рабы, трепетавшие при одном суровом взгляде Адели, при одном имени Полины Кондратьевны. В жизни "воспитанниц" Рюлиной не было ни искры даже и той бедной поэзии, скорбной и мучительной, которую носит в себе каждая уличная проститутка, верная своему полудикому "коту".
А между тем, все три проститута эти были специалисты по уловлению женщин, и каждый из них на веку своем сбил с пути не один их десяток. Один из товарищей Ремешко даже имел кличку "Графчик", потому что когда-то давно, служа лакеем в доме графа N, ухитрился влюбить в себя графскую дочку. Забеременев, несчастная выбросилась с третьего этажа и убилась. "Графчик" с хвастовством показывал окно на Литейной, откуда упала на тротуар его несчастная возлюбленная. Это был мерзавец опасный и разносторонний, одинаково ловкий в подвале провести роман с хорошенькою швейкою в качестве честного и солидного труженика-мастерового, а в бельэтаже блеснуть лондонским фраком и офицерским мундиром. В провинции он не стеснялся щеголять в гвардейских формах и настолько хорошо знал военный быт, имена и нравы, правду и сплетни, что в самозванстве своем никогда не то что не попался, но даже и подозрений не возбуждал. Он отлично говорил по-румынски, по-армянски и не скрывал, что долго был фактором по переправке живого товара из Одессы в Константинополь и в этой милой профессии натворил каких-то совсем сверхъестественных зверств.
-- По моей шее три государства тоскуют!-- хвастался он.
Третий простртут, по кличке "Студент", имел специальностью разыгрывать передового человека, развивателя, пропагандиста. Красавец с нежным, женственным личиком, он в свои почти уже сорок лет глядел еще двадцатипятилетним юношею, был мастер поговорить на "брошюрные" темы и, бродя по скверам, садам, дачным местам, пожирал сердца бонн, гувернанток, учительниц, одинокихбарышень из замкнутых, скучных, полуинтеллигентных семей. Определись этот человек в шпионы, из него мог бы выйти страшный провокатор. Но для "Студента" была закрыта даже эта карьера, в которой за усердие и ловкость получал иногда отпущение грехов сам Ванька Каин. Напротив: до наглости бесстрашный пред физическими опасностями своего ремесла -- пред кулаками или дубиною разъяренного мужа, револьвером брата, финским ножом любовника,-- "Студент" был единственным человеком в доме Рюлиной, которого не только угрозою, но простым разговором о полиции, суде, прокуроре, тюрьме, каторге и т.п. можно было довести до панического ужаса, до истерического припадка Этим пользовались, чтобы дразнить его как юродивого. Вообще, его считали немножко помешанным, да едва ли он уже и не был таков. В нем чувствовался человек, когда-то перенесший страшную опасность и навсегда напуганный ею. В домашнем быту, когда "Студент" освобождался от своей интеллигентной роли, он проявлял привычки и манеры, говорившие сведущему человеку о долгом и печальном тюремном прошлом. "Графчик" в частых своих ссорах со "Студентом",-- все три сожителя в свободное время только и делали, что лаялись между собою,-- ругал его "острожною Катькою". Эта выразительная кличка объясняла, почему воспитанницы брезговали "Студентом" еще больше, чем двумя его товарищами. Те были хоть мерзавцы, но все же -- самцы, а не полусамки, как этот несчастный отброс житейской накипи -- невесть из какого скверного ее котла. Окликнутый на улице, он снимал шляпу неуловимо быстрым, холопски поспешным жестом раба, привычного, что за покрытую голову начальственный кулак бьет по морде без милосердия.
-- Дурак!-- издевался над "Студентом" "Графчик",-- по одному тому, как ты кланяешься, в тебе не вовсе глупый сыщик должен сахалинца признать!
Жил "Студент", конечно, по подложному или чужому виду, как и его товарищ "Графчик". Но последний был болтлив и охотно рассказывал многие свои похождения. "Студента" же биографию и настоящее имя знала во всем свете только Полина Кондратьевна да, быть может, отчасти Адель.
-- Ты от меня, голубчик мой, никуда не укроешься,-- шипела Рюлина, когда бывала недовольна "Студентом".-- Только тебе и жизни, что у меня под крылом. Сбежишь -- на краю света найду тебя! Разве на луну улетишь, а то подобных тебе соколиков даже Америка выдает.
XXXIX
При всей своей нелюбви делиться Аделью с кем-либо старуха, несколько лет тому назад, посылала ее в Москву к отцу, о котором был слух, что он очень денежный человек.
-- Старик,-- рассказывала Адель,-- очень удивился и обрадовался, что у него такая красивая дочь. Сразу мне поверил, да нельзя и не поверить: я вылитый его портрет... Но -- вот матери моей никак не мог припомнить. "Ах,-- говорит,-- chérie! {Дорогая! (фр.). } их у меня тогда столько было!.." -- "Да тряхните памятью: Аленой звали..." -- "Mais oui, mon enfant! Toujours, comme èa: les Alionas et les Axinias... une grosse foule de pauvres créatures!.." {Ну, конечно, дитя мое! Всегда одно и то же: Алены, Аксиньи... Целая толпа несчастных созданий!.. (фр.). } -- "Так и не знаете?" -- "Помилуй, ma petite {Моя малютка (фр.). }, как ты хочешь, чтобы я знал? Ведь я управлял вотчиною в десять тысяч душ!.. Да! И обо мне даже один ваш известный сочинитель драму написал!.. Про меня и про графиню! Ба! Я сам видел: в театре представляли -- и очень хорошо. Вот какой я был молодец!.. Где же было считать их всех, les Alionas et les Axinias?!." Подарил мне, однако, образ Святой Цецилии и локон волос. "Это,-- говорит,-- кудри моей матери, а твоей бабушки... une déesse! une sainte à genoux, mon enfant! {Богиня! Коленнопреклоненная святая, дитя мое! (фр.). } Это принесет тебе счастье..." И плачет... Бонна его или лектрисса, что ли, все мимо нас шнырит, разряженная такая, морда надутая, съесть меня хочет... Я было подластиться к ней хотела: "Что вы, миленькая, против меня имеете? Вы не бойтесь: я как приехала, так и уеду... не отбивать хочу вашего старика: я дочь!.." -- "Вижу,-- отвечает,-- что дочь, обличье обозначает... да уж больно много вас, сыновей-дочерей, к нему шляется... Я свой хабар оберегать должна,-- пускать перестану. Кто вас знает, зачем? Он старик слабый..." Ну, а потом мы с нею очень сошлись. Преумная баба оказалась и теперь даже помогает нам немножко по делам, когда случаются в Москве... И вообразите: сколько нас, "дочерей-сыновей", к старику ни являлось, он всем, оказывается, дарил по Святой Цецилии и по локону своей матери... Надо полагать, бабушка моя была вроде Анны Чиляг,-- вот, которая в газетах рекламы своим волосам печатает, а то и сама Юлия Пастрана!..
У Адели был жених -- настоящий жених, деловой, un vrai homme d'affaires {Истинный деловой человек (фр.).}: изящный и довольно красивый, тоже лет сорока, француз, коммивояжер крупной парфюмерной фирмы, очень хорошо осведомленный о профессии своей невесты, потому что был давним поставщиком на знаменитую модистку Юдифь, поставщицу Рюлиной. Но французский буржуа, покуда делает карьеру, не имеет предрассудков насчет происхождения капитала. Целомудренные негодования осеняют его вместе с рентою. А до тех пор -- les affaires sont les affaires {Дела -- это дела (фр.).}.
-- Когда у меня будет сто тысяч рублей,-- мечтала Адель,-- я скажу всем вам mes adieux!.. {Прощаюсь!.. (фр.).} Мы с Этьеном обвенчаемся и уедем жить в Монпелье; это его родной город, и он надеется приобрести там очень выгодно превосходную фабрику душистого мыла... Со временем он будет депутатом, а я первою дамою в округе!
Но надежды ее то и дело разбивались проигрышами Рюлиной, как о подводные камни.
-- Ах, если бы не эта проклятая страсть!-- вздыхала Адель.-- Полина Кондратьевна -- я не знаю, на что способна!.. просто, кажется, мир покорила бы! Я выросла при ней, воспитана ею, с пятнадцати лет работаю с нею вместе, и,-- кроме игры проклятой: биржи, рулетки, тотализатора, карты,-- не могу назвать ни одного ее ложного шага!.. Вина она не пьет, ест -- не гурманствует, мужчины для нее не существуют... самый восхитительный темперамент, идеальный характер для дел!.. Но вот -- все грабит игра!.. И притом какая несчастная игра!.. Бывает, что ей месяцами не везет... Случалось, что мы закладывали брильянты!.. Да!.. У Юдифи -- состояние, у Перхуновой -- капитал, Буластиху можно считать в сотнях тысяч, а у нас самая шикарная клиентура и дела идут блестящее всех, но мы закладываем брильянты!
Картежные вечера, и по очень крупной, устраивались довольно часто в доме самой Рюлиной -- в одной из квартир нижнего этажа, обращенных во двор. Буластиха, Перхунова, Юдифь и наиболее фаворитные факторши Рюлиной бывали при этом частыми, а иные и непременными, участницами.