Вендль собирался уезжать от Сарай-Бермятова и уже прощался, когда Марфутка-Михрютка подала Симеону вынутую из ящика вечернюю почту. Газеты Симеон бросил на письменный стол, а одинокое письмо в розовом конвертике вскрыл... Прочитал и побурел от гнева...
-- Что ты?-- уставился на него Вендль, осторожно углубляясь горбом в курьезный армяк свой.
-- Прочитай...-- сквозь зубы буркнул Симеон, передавая листок несколько дрожащею рукою.
-- Стихи?!
-- Анонимка подлейшая... Это уже в третий раз.
-- Ругают?
-- Да, не хвалят.
-- Ишь! На ремингтоне!
Вендль в цилиндре читал, далеко пред собою держа листок, потому что пенсне у него было сильное:
Честное созданье,
Душка Симеон,
Слямзил завещанье
Чуть не на мильон...
-- Однако!
-- Мерзавцы! -- сказал Симеон и заходил по кабинету.
-- Не обращай внимания. Пустяк. В порядке вещей. Ты теперь богатый человек, а богатство возбуждает злобу и зависть.
Симеон ходил по кабинету молча, и вид у него был не только гневный, но и озабоченный...
-- Нет, -- вдруг остановился он перед Вендлем.-- Так нельзя. Это неспроста. Тут что-то есть. Давеча -- ты о клубских слухах, теперь -- анонимка. Если это Мерезов с компанией кутит и мутит, я выведу его на чистую воду...
-- Охота волноваться из-за анонимного письма!
-- Нет, нет. Я люблю видеть свои карты ясно. Ну уж и если... Он выразительно тряхнул в воздухе кулаком... Вендль сморщился и брезгливо возразил:
-- Только без горячки, мой друг! Без бури в стакане воды! И в особенности без татарщины.
-- Нет уж, прошу извинения: характера своего мне не менять стать, -- оторвал на ходу раздраженный Симеон.
-- Да дело-то выеденного яйца не стоит. Прощай. Симеон горько улыбнулся.
-- Хорошо тебе успокаивать, когда в наличном золоте родился, чистюлькою вырос, борьбы за деньги не знавал... папенька твой, я полагаю, лучше понял бы меня.
-- О, это несомненно! -- воскликнул Вендль, выходя.-- Это несомненно... Между ним и тобою есть несомненное сходство. Я даже больше того скажу: когда ты давеча стоял около нового шкафа своего и любовно его рассматривал, ты мне ужасно напомнил чем-то неуловимым почтенного моего покойника. Совершенно с тем же выражением он любовался хорошими вещами, которые оставались у него в закладе... Еще раз -- au revoir {До свидания (фр.).}.
Оставшись один, Симеон долго сидел у письменного стола своего, гневный и безмолвный, с лицом мрачным и тревожным. Потом нажал пуговку электрического звонка и держал на ней палец, покуда не явилась Марфутка.
-- Епистимия здесь?-- спросил он.
-- На кухне -- барышнино платье отчистила, теперь, стало быть, замывает.
-- Отходит пятно?
-- Уже отошло...
-- Скажи ей: если кончила, нужна мне, пусть придет сюда.
Тем временем в угловой комнате, куда бежали средние братья от Симеоновой воркотни, было тихо. Модест, лежа на тахте, опершись подбородком на ладони, читал "Maison Philibert" {"Дом Филиберта" (фр.).} Жана Лорена. Иван раскладывал на карточном столике какой-то сложный пасьянс: он знал их множество, был мастер этого дела и гордился тем, что сам изобрел к некоторым какие-то сложные варианты. Когда в угловую вошел быстрою, твердою, легкою походкою стройного оленя самый младший из братьев Сарай-Бермятовых -- Виктор, Иван с дружескою улыбкою закивал ему из-за пасьянса своего. Он уважал этого строгого, неулыбающегося юношу в черной рабочей блузе, точно рясе аскетической, и немножко побаивался, так как чувствовал, что, обратно, Виктор-то нисколько его не уважает, а уж к любимцу его, Модесту, пожалуй, питает чувство и поострее неуважения.
Сегодня они еще не видались.
-- Не знаете, граждане: брат Симеон у себя?-- спросил Виктор, проходя мимо со спешным и озабоченным видом.
-- А здороваться -- упразднено?-- насмешливо спросил с тахты Модест, не отрывая глаз от книги.
Виктор остановился.
-- Здравствуйте и прощайте. Еду.
Модест отложил книгу на столик, нисколько не стесняясь тем, что смешал Иванов пасьянс, перевернулся навзничь, закинул руки под голову, а ноги поднял к потолку и запел, нарочно гнуся в нос:
Мальбруг в поход поехал.
Ах, будет ли назад?
-- Надолго исчезаешь?
-- По возвращении увидимся, -- холодно ответил Виктор.
-- Весьма удовлетворительно. Далеко едешь?
-- Брату Матвею адрес мой будет известен.
-- В высшей степени определенно. Merci.
-- Не за что.
-- Это вот и называется у вас конспирация? Виктор поглядел на него.
-- Нет, не это, -- сказал он после минуты молчания, когда Модест опустил глаза и, чтобы скрыть смущение, опять заболтал ногами и завопил во все горло:
Мальбруг в поход поехал.
Ах, будет ли назад?
-- Буду, сокровище, буду, -- невольно усмехнулся Виктор.
Модест, словно польщенный, что вызвал улыбку на лице сурового брата, опустил ноги, перестал орать и заговорил проникновенным тоном обычного ему глубокомысленного шутовства, в котором всегда было трудно разобраться, где шутка разграничена с серьезом.
-- Люблю я внезапные отъезды твои. Приятно видеть человека, у которого на лице написано сознание, что, перемещаясь из города в город, он творит какие-то необыкновенно серьезные результаты.
Виктор пожал плечами.
-- Если дело ждет в Москве или Петербурге, полагаю, что напрасно сидеть в Одессе или Киеве.
-- Ерунда! -- сказал Модест.
-- Что ерунда?-- удивился Виктор.
-- Москва, Киев, Одесса. Все города равны, как царство великого зверя.
-- И все -- ерунда?-- усмехнулся Виктор.
А Модест закрыл глаза и декламировал, будто пел:
-- Города -- бред. Их нет. Вы только воображаете их себе, но их нет. Скверные, фальшивые призраки массовых галлюцинаций. В городах правдивы только кладбища и публичные дома.
-- То-то ты из этой правды не выходишь...-- холодно заметил Виктор.
-- Господа! -- с тоскою вмешался Иван.-- Неужели нельзя спорить, не оскорбляя друг друга?
Но Модест надменно остановил его:
-- Милейший Жан Вальжан, не залезай в чужое амплуа. Ты берешь тон всепрощающего отрока, брата Матвея... Пора бы тебе знать, что оскорбить меня нельзя вообще, а Виктору это никогда не удается в особенности...-- И, обратясь к младшему брату, он подчеркнуто отчеканил с тою же нарочною надменностью: -- Да, я люблю навью тропу между свежими могилами. Кресты навевают бред, и плиты журчат легендами плоти. Ты читал у Крафт-Эбинга? Сержант Бернар выкапывал трупы юных невест, чтобы любить их.
-- Завидуешь?-- коротко спросил Виктор.
И Модест опять потерялся под прямым вопросом, как давеча, когда наивный Иван огорошил его простодушным сомнением, что он бьет Эмилию Федоровну Вельс.
-- Я не рожден для дерзновений действия, -- сухо уклонился он, -- но все они обогнаны дерзновением моей мечты.
-- Ломайся, брат, ломайся, -- с такою же сухостью возразил Виктор.-- Ничем не рискуешь. Дерзновения мечты в этой области полицией не воспрещены. Напротив.
-- Если ты, Виктор, ищешь Симеона, -- сказал Иван, сидевший как на иголках, -- то он сейчас наверное у себя в кабинете. К нему всего несколько минут тому назад прошла любезноверная Епистимия...
-- Придется, значит, расстроить их tête-à-tête {Любовное свидание (фр.).} и ее от Симеона выжить.
-- Ах, пожалуйста! -- громко подхватил Модест вслед уходящему Виктору.-- Пришли ее к нам. А я-то думаю: чего мне сегодня не достает? Сказки! Пришли ее к нам.
-- Можешь сам позвать, если она тебе нужна, -- сухо отозвался Виктор, повернув к двери Симеона.
-- Не сомневался в твоей любезности, -- заочно поклонился Модест.-- Иван! Постой у двери, посторожи Епистимию, чтобы не пропустить, когда она пойдет от Симеона... Мы зазовем ее к себе, и она будет рассказывать нам русские сказки. Никто другой в мире не знает таких мерзких русских сказок, как Епистимия, и никто не умеет их так аппетитно рассказывать. Ей дано произносить самые ужасные слова с таким ангельским спокойствием, что они расцветают в ее устах, как... жабы! -- расхохотался он.-- Знаешь, Иван? Мы ляжем на тахту, потушим лампу, снимем сапоги, и она, Епистимия, в темноте будет нам, как древним боярам, чесать пятки и рассказывать свои мерзкие сказки.
-----
Услав Марфутку за Епистимией, Симеон остался у стола и писал крупным, размашистым почерком своим разные незначительные ответные письма, пока в дверь не постучались и на окрик его "Можно!" вошла в кабинет высокая, худощавая, немолодая женщина -- как монашенка, в темных цветах платья, теплого серого платка, покрывавшего плечи, и косынки на гладко причесанной русоволосой голове. Женщина эта производила странное впечатление: точно в комнату вдвинулся высокий узкий шкаф или живой футляр от длинных стенных часов. Все в ней было как-то сжато, узко, стесненно, точно она несколько лет пролежала в виде закладки в толстой тяжелой книге. А то серебряные монеты, на рельсы положенные, расплющиваются поездом в такую длинную, вытянутую, тонкую, пронзительную полоску.
-- Спрашивали?-- произнесла она тихим голосом, держа опущенными богатые темные ресницы, единственную красоту своего пожилого, увядшего, бледного, с лезвиеподобным носом лица. Эта монашенская манера держать глаза свои скрытыми под ресницами и опущенными долу придавала испитым, тощим чертам женщины характер какой-то лживой иконописности.
-- Да, -- хмуро отозвался, дописывая страницу, Симеон.-- Очень рад, что ты еще не ушла. Запри дверь, Епистимия, чтобы нам не помешали. И садись. Поближе. Вот сюда.
Епистимия весьма свободно заняла место в том самом кресле, в котором только что перед тем тонул горбатый Вендль, и ждала, сидя под темно-серым платком своим, прямо, тонко, точно ее перпендикулярным стальным шестом водрузили на плоскости кресла для опытов каких-нибудь и, чтобы не отсырел аппарат, окутали его материей. Симеон кончил письмо и вложил его в конверт... Епистимия видела, что он волнуется и не случайно, а нарочно избегает смотреть на нее. Легкая улыбка скользнула по ее синеватым, отжившим, в ниточку сжатым губам.
-- Да... так вот, видишь ли, -- заговорил Симеон, все так же не глядя в ее сторону, -- видишь ли...
-- Покуда ничего не вижу, -- возразила женщина.
Тогда Симеон рассердился, побурел лицом и отрубил с грубым вызовом:
-- По городу в трубы трубят, будто мы с тобою украли завещание, которое дядя оставил в пользу Васьки Мерезова.
В иконописном лице не дрогнула ни одна жилка. Епистимия чуть поправила бледною, узкою, точно нерасправленная лайковая перчатка, рукою темно-серый платок на острых плечах своих и спросила:
-- Так что же?
-- Я не крал, -- проворчал Симеон, продолжая избегать взглядом лица ее, и наклеил марку на конверт.
Епистимия улыбнулась, задрожав острым подбородком.
-- Значит, вам не о чем и беспокоиться, -- сказала она -- Кто вор, того и печаль.
Но Симеон ударил ладонью по столу.
-- А сплетня откуда?-- вскричал он.
Епистимия равнодушно завернулась в платок свой.
-- Почем я могу знать?-- сказала она.-- Не от меня.
Теперь Симеон ей прямо в лицо грозно, пристально смотрел, вертя в руке тяжелую ясеневую линейку. Ни взор этот, ни жест, откровенно злобный, о большом, сдержанном гневе говорящий, не отразились, однако, на женщине в платке каким-либо заметным впечатлением.
-- Горе тебе, если ты продала меня врагам моим, -- с удушьем в голосе произнес Симеон.
Епистимия подняла ресницы и показала на мгновение глаза, неожиданно прекрасные, глубокие глаза, голубые, как горные озера. Странно было видеть их на этом нездоровом, изношенном лице плутоватой мещанской ханжи.
-- Если бы я вас продала, -- мягко и учительно, как старшая сестра мальчику-брату, сказала она, -- так теперь здесь хозяином был бы Мерезов, а покуда Бог миловал: владеете вы.
Симеон порывисто встал от стола
-- Вот этим словом своим -- "покуда" -- ты из меня жилы тянешь.
Епистимия опустила ресницы. Губы ее опять тронула улыбка.
-- Все на свете -- "покуда". Один Бог, говорят, вечен, а что от человечества -- все пройдет.
Симеон ходил, кружась по комнате с видом человека, не решающегося выговорить то главное, для чего он начал разговор. Наконец остановился пред Епистимией со сложенными на груди руками.
-- Не могу я больше пытки этой терпеть, -- глухо сказал он.-- Завещание должно быть в моих руках.
Женщина в платке промолчала.
-- Слышала?-- гневно прикрикнул Симеон.
Она не подняла ресниц и не изменила выражения лица, когда отвечала:
-- Копию вы имели, а подлинник мне самой нужен. Симеон, стоя пред нею, ударил себя ладонью в грудь
и заговорил, убеждая, быстро, порывисто:
-- Сплетня плывет, Мерезов в городе... пойми ты! Пойми!.. Ведь мы на ниточке висим. Стоит прокурорскому надзору прислушаться -- и аминь... Сыск... Следствие... Суд... Пойми!
-- Не пугайте, -- холодно возразила Епистимия, -- не вчера из деревни приехала.
А он грозил ей пальцем и голосом:
-- Пойдешь за сокрытие завещания куда Макар телят не гонял.
Епистимия под платком своим передернула острыми плечами.
-- Какое мое сокрытие?-- все тем же ровным тоном сказала она.-- Документ понимать я не могу. И грамоте-то едва смыслю. Велел мне покойный барин бумагу хранить -- я и храню, покуда начальство спросит.
Симеон даже ногою топнул.
-- Опять -- покуда! Дьявол ты жизни моей!
Епистимия продолжала тихо и ровно:
-- Кабы еще я в вашем нынешнем завещании хоть в рубле помянута была. А то напротив. По той, мерезовской, бумаге покойник мне тысячу рублей награждены! отписал, а я, дуреха, и понять того не смогла -- не предъявляю. Это и слепые присяжные разобрать должны, что моей корысти скрывать тут не было ни на копейку.
Горько и притворно засмеялся Симеон:
-- Что тебе теперь тысяча рублей, когда ты с меня что захочешь, то и снимешь!
Епистимия осветила его таинственными огнями голубых очей своих.
-- Я покуда ничего не просила, -- тихо и почти с упреком произнесла она.
Но Симеон уже не слушал. Он кружился по кабинету и с укором твердил:
-- Так я тебе доверял, а ты мне ловушку устроила!
Епистимия слегка пошевелилась в оболочке платка, и что-то вроде бледной краски проступило на доскообразных, плоских щеках ее.
-- Что я могла противоречить, если покойный барин велел? Благодарите Бога, что с нотариусом так счастливо обладилось... Паче всякого чаяния повезло вам в этом деле. Другой полну душу греха наберет, а нарочно того не устроит, как вам от судьбы задаром досталось. Нотариуса нету: застрелился. Книг его нету: сгорели. Иначе нотариального-то завещания скрыть нельзя было бы, разве что с нотариусом в сделку войти. А это все равно что к себе кровососную шавку припустить бы... шантаж на всю жизнь...
-- Любопытно это из твоих добродетельных уст слышать, когда ты шантажом возмущаешься!
-- Я шантажничать против вас не собираюсь, а нотариус этот, Федор Иванович, покойник, выпил бы из вас кровь... с ним, по-моему, поделиться пришлось бы...
-- А свидетели?-- отрывисто бросил ей, шагая, Симеон.
-- Вы же знаете. Сродственники мои. Темные люди. Подписали, где я пальцем показала, а что -- им и невдомек. Свидетелей не бойтесь. Спровадила их отсюда. В дальних губерниях на местах живут.
-- Где?-- быстро спросил Симеон, рассчитывая внезапностью вызвать ответ.
Но Епистимия рассмеялась.
-- Да, ловки вы больно! Глупа была сказать!
-- Змея ты, змея!
Отвернулся от нее Симеон -- прошел, качая головою, к возлюбленному шкафу своему и припал к его прохладному полированному дереву. А Епистимия ласково и поучительно говорила:
-- Вы бы лучше змее-то спасибо сказали, что она к этому делу чужого глаза не подпустила. Теперь что ни есть греха, весь -- промеж нас двоих.
Симеон утомленным жестом остановил ее.
-- Хорошо. Довольно. Сколько?
-- Чего это?-- вскинула она на него озерные глаза свои.
-- Говорю тебе: я устал, не могу больше. Давай торговаться. Объяви свою цену: за сколько продашь документ?
Епистимия обиженно поджала губы.
-- Боже мой, сохрани, чтобы я вашими деньгами покорыстовалась. Когда вы меня интересанкою знали?
-- Тогда из-за чего же ты меня терзаешь? В чем твой расчет? Объяви свой расчет...
-- Придет время, -- говорила Епистимия мягко и дружелюбно, -- я вашу бумагу сама уничтожу и пепел в речку пущу.
-- Говори свой расчет! -- нетерпеливо повторил Симеон.
Епистимия смотрела на него с задумчивым любопытством.
-- Маленько рано: не вызрело мое дело, о котором я собираюсь просить вас, -- вздохнула она.-- Не знаю только, захотите ли...
-- Говори свой расчет.
-- Да... что же? Я, пожалуй...-- мялась Епистимия, все плотнее обертываясь платком, так что стала похожа на какое-то экзотическое растение, закутанное для зимовки под открытым небом.-- Конечно, прежде времени это, лучше бы обождать, но, уж если вы меня так дергаете, я, пожалуй...
-- Долго ты намерена из меня жилы тянуть?
Она зорко взглянула на него и, переменив тон, произнесла тоном условия строгого, непреложного, внушительного:
-- Только, Симеон Викторович, заранее уговор: без скандалов. Буйство ваше мне довольно известно. Если дадите мне слово, что без скандала, -- скажу. Если нет, лучше помолчу до своего времени. Мне спешить некуда, над нами не каплет.
-- Хорошо, должно быть, твое условие, -- злобно усмехнулся бледный Симеон.-- В когтях меня, как раба пленного, держишь, а вымолвить не смеешь и -- зеленая вся...
-- Даете слово?
-- Даю... Постой... Кто там?-- насторожился Симеон, потому что в коридоре прошумели быстрые, твердые шаги и затем такая же быстрая рука ударила в дверь коротким и властным стуком.
Голос молодой, нетерпеливый и яркий, тоже с властною окраской и, должно быть, очень похожий на голос Симеона в молодости, отвечал:
-- Это я, Виктор. К тебе по делу. Потрудись отворить.
-- Я не один и занят.
-- Очень сожалею и извиняюсь, но не могу ждать.
-- Приходи через полчаса, Виктор.
-- Не имею в своем распоряжении даже пяти минут свободных. Будь любезен отворить.
-- Да почему? Что за спех внезапный?
-- Когда ты меня впустишь, это будет тебе изложено.
Симеон бросил досадливый взгляд на Епистимию, которая поднялась с кресла, драпируясь в платке своем, как высохшая темно-серая огромная ночная бабочка.
-- Я пойду уж, Симеон Викторович?-- вопросительно сказала она.
-- Да... Нечего делать... Сейчас, Виктор! Не барабань!.. Только ты, сударыня, не вздумай домой уйти... Мы с тобой должны этот разговор кончить... Сейчас, Виктор!.. Я этого сударя быстро отпущу... Ну, входи, Виктор. Что тебе?
Теперь, когда братья стояли друг против друга в белом свете ацетиленовой лампы, с яркостью рисовалось все их разительное родовое сходство при совершенном несходстве индивидуальном. Виктор, угрюмый лобастый юноша с глазами -- как под навесом, был на полголовы выше старшего брата, в противоположность последнему совершенно не красив собою. Но, вглядываясь, легко было заметить, что его некрасивость обусловлена исключительно светлою окраскою волос, темно-синим отсветом глаз и мягким славянским тоном белой кожи, не идущим к сухому, слегка татарскому, скуластому складу сарай-бермятовской семьи. Если бы выкрасить Виктору волосы в черный цвет и подгримировать лицо желтыми тонами, то лишь более высокий рост да тонкая юношеская стройность отличали бы его от Симеона и, пожалуй, лишь здоровая энергия взгляда и движений, отсутствие темных кругов около глаз и беспокойного испуганного непостоянства и подозрительного блеска в самых глазах отличали бы от Модеста. Старший брат теперь, стоя у нового шкафа красного дерева, хмуро соображал это жуткое сходство и сердито удивлялся ему. Когда Симеон и Виктор были так близко и смотрели оба в упор, не надо было быть ясновидящим или особенно чутким психологом, чтобы понять, что между этими братьями категорическою раздельною полосою лежит чувство взаимной неприязни, гораздо более глубокой и острой, чем простое нерасположение; что здесь лишь с грехом пополам облечены в сдерживающие условные формы родственного общежития силы очень злой ненависти, с одной стороны -- старшей и решительного презрения с другой -- младшей.
-- Еще раз извиняюсь, что пришлось так ворваться к тебе, -- заговорил Виктор.
-- Да, -- угрюмо возразил Симеон.-- Не могу сказать, чтобы это было деликатно. Ты помешал деловому разговору, который для меня и важен, и спешен...
-- Епистимию Сидоровну ты можешь пригласить к себе по соседству, когда тебе угодно, тогда как я сегодня в ночь уезжаю.
-- Что надо?-- хмуро и брезгливо начал Симеон, как скоро Епистимия, покорно и преувеличенно согнувшись, со смиренным видом безотказно подчиненного человека исчезла за дверь в коридор.
Виктор ответил:
-- Денег.
-- Сколько?
-- Все.
Симеон вскинул на него недоумевающие глаза.
-- То есть?.. Не понимаю... объяснись.
-- Все, что осталось мне получить с тебя по дядюшкиному наследству.
Прошла минута тяжелого молчания. Симеон возвысил голос, стараясь быть насмешливым:
-- Ты трезвый?
-- Как тебе известно, я не пью, -- холодно возразил Виктор.
-- Так белены объелся! -- горячо вскрикнул Симеон. Опять примолкли. Потом Виктор веско заговорил:
-- Ты немедленно уплатишь мне мою долю из наследства покойного дяди.
Симеон сделал удивленное лицо.
-- Разве я отказывался когда-нибудь?
-- Нет, но ты тянешь. Мне больше ждать нельзя.
-- Так-таки вот непременно сегодня и загорелось?! -- воскликнул Симеон не то с испугом, не то с насмешкою.
Виктор, стоя пред ним прямо, как стрела, отвечал:
-- В час ночи я должен выехать с этими деньгами.
-- Откуда же я возьму? Таких сумм не держат дома в ящике письменного стола.
-- Я удовольствуюсь твоим чеком. Чековая книжка всегда при тебе.
-- Мы виделись днем. Почему ты меня не предупредил?-- Потому что сам еще не знал, что сегодня понадобятся.
Симеон сел к письменному столу и, подпершись правою рукою, долго и угрюмо молчал, барабаня пальцами левой по бювару. Виктор, такой же угрюмый и стройный в черной блузе своей, ждал, спокойный, холодный и уверенный. Что-то солдатское, неуступчивое появилось в его лице и фигуре, и Симеон видел это, и это раздражало Симеона.
-- Нет, Виктор, я не дам тебе денег, -- сухо отрезал он наконец.
-- Вот как?-- равнодушно, без всякого удивления, без искры в глазах сказал Виктор.
-- Во-первых, расчеты между нами еще не кончены...
-- Неправда, -- остановил Виктор.-- Моя доля в наследстве определена завещанием. Мой долг тебе подсчитан. Потрудись выдать разницу.
Симеон тонко посмотрел на брата и погрозил ему пальцем.
-- Виктор! Деньги тебе не для себя нужны.
-- Это тебя нисколько не касается.
-- Как не касается! Как не касается! Выбросить вдруг ни с того ни с сего из своего кармана этакую сумму на руки мальчику, который черт знает куда их упрочит...
-- Хотя бы я их в печи сжег, они мои, и ты обязан выдать мне их по первому моему требованию.
-- Нет! -- резко оборвал Симеон.
Виктор смотрел на него в упор большими темно-синими глазами.
"Странно! -- подумал Симеон.-- Впервые замечаю, что он глазами на Епистимию похож..."
И эта мысль, напомнив ему унизительную, оскорбительную зависимость, в которой он находился, вызвала в нем нервную дрожь.
-- Нет, -- повторил он.-- Нисколько я не обязан. Нет.
-- Почему?
Симеон принял особенно значительный и твердый вид и ответил, раздельно скандируя слоги:
-- Потому что я чую запах преступления. Презрительная складка мелькнула и исчезла на тонких
губах Виктора.
-- Милая ищейка, на этот раз ты бежишь по ложному следу.
-- Сказать все можно! -- пробормотал Симеон.
-- Ты слыхал когда-нибудь, чтобы я лгал?-- спокойно возразил Виктор.
Симеон раздражился.
-- Ах, все вы вот этакие, сами по себе, ходячая правда, души, растворенные настежь. Но чуть "партия велела" -- кончено: глаза -- под непроницаемою дымкою дисциплины, слова -- на все, и ничего в них понять нельзя.
-- Партия мне покуда ничего не велела, -- равнодушно отвечал Виктор.
-- Тогда -- для чего тебе деньги?
-- Ты не имеешь никакого права требовать от меня отчета.-- Я не требую, а прошу,-- смягчил Симеон тон свой,-- и не отчета, но ответа... И ты ошибаешься: имею право. Потому что ты требуешь деньги свои необыкновенно, оскорбляя меня подозрительною поспешностью, точно они в руках у вора. Между порядочными людьми должна быть деликатность взаимного доверия.
Виктор выслушал слова эти, проверяя мысленно их логическое течение, и они ему понравились.
-- Хорошо, -- сказал он.-- Я объясню, пожалуй. Хотя не обязан, но объясню. Но умей молчать.
Симеон гордо выпрямил стройный стан свой.
-- Ты говоришь с Симеоном Сарай-Бермятовым.
-- Я должен немедленно... внести залог за арестованного товарища.
-- Всю-то сумму?
-- Вероятно, всю.
-- Хорош, должно быть, гусек попался! -- протяжно произнес Симеон.
А Виктор объяснял:
-- Он попался под ложным именем на пустом деле. Его необходимо выкупить во что бы то ни стало, прежде чем жандармы напали на след, кого они сцапали.
-- А если догадаются?
-- Виселица, -- коротко сказал Виктор.
Симеон с шумом оттолкнул бювар и встал с порывистым жестом негодования.
-- И ты воображаешь, что я выдам тебе хоть копейку?-- резко почти прикрикнул он.-- Разве ты не знаешь моих политических взглядов?
На этот раз искорки в глазах Виктора зажглись.
-- Таких политических взглядов, чтобы чужие деньги присваивать, до сих пор за тобою не знал.
Симеон бросал ему быстрые, готовые фразы, которыми не столько его, сколько сам себя убеждал:
-- Когда я уверен, что деньги пойдут на преступление? Когда ты собираешься выкрасть какого-то отчаянного злодея? Ни за что. Задержать твои деньги -- теперь моя гражданская обязанность. Если бы я отдал их тебе, то стал бы соучастником твоих замыслов.
-- Оставь мои замыслы и подай мои деньги.
-- Никогда. Я желаю сохранить уважение к самому себе.
-- И потому становишься вором, -- ледяною насмешкою обжег его Виктор.
Симеона перекрутило внутреннею судорогою, и страшно запрыгала его правая щека, но бешеный взгляд его встретился с глазами Виктора, и было в них нечто, почему Симеон вдруг опять сделался меньше ростом и стал походить на большую собаку, избитую палкой.
-- Ты уже не в состоянии меня оскорбить, -- сказал он голосом, который -- он сам слышал -- прозвучал искусственно и фальшиво.-- От твоих ругательств меня защищает мораль истинно русского патриота и дворянина.
-- В броню зашился?-- усмехнулся Виктор.
Но Симеон обрадовался занятой позиции и победоносно твердил:
-- Пеняй сам на себя. Зачем проговорился? Виктор пожал плечами.
-- Все равно ты добром не отдал бы. Знаю я твои комедии. Ну а насилием...
-- Ты не смеешь насиловать меня в моих убеждениях! -- придирчиво и не желая слушать, перебил Симеон.
В голове его быстро строился план -- разрядить объяснение с братом в мелкую поверхностную ссору, чтобы в ее бестолковом шуме погасить главную суть объяснения. Он знал, что, несмотря на свой холодный вид и внешнюю выдержку, брат его по натуре горяч и вспыльчив. В былые ссоры ему не раз удавалось сбивать Виктора с его позиции и затягивать в ловушку мелочей, привязавшись к какой-либо неудачной фразе или даже просто к интонации.
-- Да! Это непорядочно! Не трогай моих убеждений. Я не трогаю твоих.
-- То есть -- как же это ты не трогаешь?! -- воскликнул Виктор.
Симеон с удовольствием услышал, что червячок его брошен удачно, рыбка клюнула. Но сам-то он был уже слишком разгорячен и мало владел собою. Вместо ответа язык его непроизвольно брякнул совершенно невероятную угрозу:
-- Так, что тебе давно пора в Якутке гнить, однако ты на воле ходишь!
Сказал и сам испугался, потому что Виктор вдруг побледнел, как бумага, сделал широкий шаг вперед -- ив глазах его загорелся острый огонь, сквозь враждебность которого Симеону почудилось теперь лицо уже не Епистимии, но смерти.
-- Берегись, Симеон! -- прозвучал ледяной голос.-- За такие признания страшно отвечают.
Сконфуженный Симеон бессмысленно бормотал:
-- Ну что же? Вынимай свои браунинг! Стреляй в брата! Стреляй!
А сам тоскливо думал: "А мой в потайном ящике. Что за глупость держать оружие так, чтобы не всегда под рукою!"
Никакого браунинга Виктор не вынул, но, спокойно глядя брату в глаза, отчеканил еще раздельнее, чем тот давеча:
-- Я не верю тебе больше ни в одном слове. Садись к столу и пиши чек.
Симеон понял, что он проиграл свою игру безнадежно.
-- А если не напишу?-- в последний раз похрабрился он.
-- Я убью тебя, -- просто сказал Виктор.
-- Экспроприация?-- криво усмехнулся Симеон.
-- Экспроприация -- с твоей стороны... Я, напротив, веду себя как добрый буржуа: защищаю свою собственность от хищника.
Симеон молча повернулся к письменному столу, сделал два шага, остановился, еще шагнул, взялся за спинку кресла своего и с силой, потрясшей его, обернул к брату бурое лицо, искаженное болью унижения.
-- Виктор, я никогда не прощу тебе этой сцены.
-- Садись и пиши чек, -- не отвечая, приказал Виктор.
-- Виктор, я уступаю тебе не потому, чтобы я тебя боялся. Достаточно мне нажать вот эту кнопку, и сюда сбежится весь дом. Достаточно нажать вот эту, и я буду вооружен: тут у меня parabellum, какой тебе и во сне не снился.
-- Мне решительно безразлично, почему ты уступаешь. Садись и пиши чек.
Симеон опустился в кресло и, достав из бокового ящика длинную синюю чековую книжку, взялся за перо и два раза ткнул им вместо чернильницы в вазочку-перочистку, наполненную дробью...
-- На чем, бишь, мы в последнюю выдачу кончили...-- разбитым голосом произнес он.-- 9200?
-- 11350. Симеон бросил перо.
-- Я не помню... Ты привел меня в такое расстройство... Но Виктор сел на угол письменного стола.
-- Счет мой имеется и у меня в записной книжке, и у тебя. Проверим. Отдай мне ровно то, что мое. От тебя я копейки лишней не возьму.
Симеон злобным усилием исказил лицо свое в презрительную улыбку.
-- Даже если бы я пожелал возложить жертву на алтарь революции?
-- Даже. И предупреждаю тебя, Симеон. Чтобы все было начистоту: без хитростей и подлых шуток. Если с чеком выйдет какая-либо заминка или если лицо, которое будет получать по чеку, наткнется на полицию... Да! да! Не делай негодующих движений: ты способен... Так, если хоть какое-нибудь несчастие стрясется в этом роде, даю тебе слово Виктора Сарай-Бермятова: завтрашний день -- твой последний день. Понял?..
Симеон молчал. Стараясь овладеть собою, он нарочно долго рылся в книге записей, чтобы проверить цифру, на которую должен был написать чек, хотя отлично знал, что Виктор назвал ее точно. Перенос внимания на деловые рубрики и цифры немножко успокоил его, и чек написал он довольно твердою рукою. Очень хотелось ему не подать, а бросить Виктору чек этот, но -- не посмел и только молча передвинул бумагу по столу рукой... Виктор взял чек, внимательно прочитал, посмотрел, нет ли на обратной стороне безоборотной надписи, перечитал и, прежде чем спрятать, вынул из кармана брюк и подал Симеону заранее приготовленную расписку в получении.
-- Предусмотрительно! -- криво усмехнулся Симеон.
-- Надо только номер чека проставить, -- предупредил Виктор.-- Позволь мне перо.
Он сделал нужную вставку и вежливым жестом левой руки передал Симеону документ в то самое время, как правою прятал чек.
-- За сим -- до свиданья.
-- Не вернее ли: прощайте?-- злобно оскалил серпы свои Симеон.-- Надеюсь, что у тебя, как все-таки Сарай-Бермятова, достаточно ума и такта, чтобы догадаться, что ты больше никогда не переступишь порога моего дома...
Виктор повернулся к нему от дверей.
-- Твоего -- да, можешь быть уверен. Но, к сожалению, вместе с тобою живут брат Матвей и сестры. Их я буду посещать, когда хочу.
-- А я тебя, в таком случае, прикажу метлою гнать! -- завизжал, вскакивая, бурый, с раскаленными углями вместо глаз -- черт чертом, -- махая руками, топая ногами, исступленный Симеон.
Виктор пожал плечами.
-- Попробуй.
И затворил за собою дверь.
Проходя мимо угловой, темной, с отворенною в коридор дверью, чтобы заменить яркость погашенной лампы полумраком отраженного света из коридора, Виктор услышал нервный, болезненно-чувственный смешок Модеста и ровно-тихий, смешливый, вкрадчивый говор Епистимии:
-- И вот, значит, поутру, Модест Викторович, приходит молодая-то к мужнину дяде и говорит ему...
Двойной взрыв хохота -- басом Ивана, тенором Модеста -- покрыл окончание.
-- А дядя, значит, Модест Викторович, сидит на лавке, повесил голову и говорит: продать можно, отчего не продать? Только это вещь заморская, редкостная, и цена ей немалая, 50 тысяч рублев...
-- Го-го-го! -- басом загрохотал Иван.
"Тоже недурны ребята!..-- со злобою подумал Виктор.-- Порода! Надо бы перетопить нас всех маленькими, как неудачных щенят".
И хотел пройти мимо, но Модест с тахты заметил на белой стене коридора тень его и окликнул:
-- Виктор!
-- Я, -- неохотно остановился Виктор.
-- Так едешь сегодня?
-- Да.
-- Ну, счастливого пути... Если хочешь пожать мне руку, не поленись зайти... Я не могу встать, потому что -- без ботинок... Епистимия Сидоровна рассказывает мне сказки и, извини меня, чешет мне пятки... Для брата столь сурового Катона решительно непристойное баловство, но -- что будешь делать? Крепостническая кровь, сарай-бермятовский атавизм... Изумительная мастерица... рекомендую испытать...
Виктор, не отвечая, пошел коридором, но голос Модеста опять догнал его и заставил остановиться:
-- Виктор, с чего это Симеон так бесновался?
-- Спроси у него.
-- Ужасно вопил. Я уж думал, что вы деретесь. Хотел идти разнимать.
-- Что же не пришел?
-- Ах, милый мой, в разговоре между Каином и Авелем третий всегда лишний.
Модест язвительно засмеялся в темноте.
-- Виктор Викторович, -- возвысила голос Епистимия, -- извините, что я хочу вас спросить. Как Симеон Викторович приказали мне, чтобы после разговора с вами я опять к нему в кабинет возвратилась, позвольте вас спросить: как вы его оставили? В каком он теперь будет духе?
-- Подите и взгляните, -- сухо отвечал Виктор. Он очень не любил эту госпожу.
-- Ой, что вы!.. После этакого-то крика?.. Да я -- лучше в берлогу к медведю... Нет уж, видно, до другого раза. Я за чужие грехи не ответчица... Прощайте, Модест Викторович, до приятного свиданья... Попадешь ему в таком духе под пилу-то -- тогда от него не отвяжешься. Иван Викторович, до приятного свиданья... Лучше мне побежать домой.