V

В центре города, в хорошем тихом переулке между двумя богатыми дворянскими улицами без магазинов, а следовательно, с малою ездою, в собственном доме, пятиэтажном по длинному уличному фасаду, занимала бельэтаж та самая Эмилия Федоровна фон Вельс, имя которой так часто и так разнообразно повторяли и учитель Протопопов со своею учительницею, и Симеон Сарай-Бермятов с Вендлем, и Модест с Иваном, и даже пятнадцатилетняя Зоя... Имя это -- имя недавней гувернантки, у которой еще и Зоя успела поучиться по Марго французскому языку, а уж старшая-то девица Сарай-Бермятова, Аглая, была вполне воспитанницей Эмилии Федоровны -- имя это уже пятый год наполняло и город, и губернию. Подъезд ее квартиры, правда, не был местом настолько казенным, чтобы охраняться будкою с часовым, но дежурный околоточный разгуливал по переулку денно и нощно и нигде в других местах города не было столь усиленного наряда городовых, нигде не шныряло больше переодетых сыщиков, обязанных бдеть от зари утренней до вечерней и от вечерней до утренней, наблюдая издали за великолепным подъездом этим. Стояла и двигалась вся эта верная стража, конечно, не для того, чтобы стеречь бессарабскую красоту госпожи Вельс, хотя и действительно выдающуюся красоту смешанной румынской и малороссийской крови -- такую красоту, что всякому лестно похитить; но на случай посещения г-жи Вельс "хозяином губернии" и сиятельным и высокопревосходительным князем Аникитою Вассиановичем Беглербей-Васильсурским, в городском просторечии и юмористических журналах более известным под именем Аники Еруслановича. Посещения же его бывали часты, даже по несколько раз на день, и могли воспоследовать по фантазии князя во всякое время дня и ночи, когда лишь ему взбредет в полутатарскую его голову страстная или ревнивая мысль посетить приятельницу, в которой он души не чаял.

В настоящее время князя нет в городе: уехал на торжества по открытию какого-то патриотического монумента в одном из уездов. Но стража от того не менее неусыпна, ибо, если в администрации и полиции богоспасаемого града сего спросить любого под строгим, конечно, секретом, кого он более страшится: самого ли грозного князя Аники Еруслановича или Эмилии Федоровны Вельс, ответ почти наверное последует в том смысле, что, мол...

-- Его сиятельство... что же... таким ангелам во плоти -- в раю место... Но их превосходительство Эмилия Федоровна порядок лю-ю-юбят!.. Чрезвычайно как любят порядок их превосходительство!.. И князь-то сам, когда к ним едут, так всегда бывают в сомнении, не было бы взыска. Ходит-ходит, кружит-кружит перед зеркалом-то с камердинером: смотри, Виталий, внимательнее, нет ли где пушинки на мундире да не криво ли сидит паричок...

Каким образом Эмилия Федоровна Вельс превратилась в их превосходительство и кто произвел ее в генеральские чины, покрыто мраком неизвестности. Во всяком случае, супруг ее Людвиг Карлович, подаривший бедной дворяночке, урожденной девице Панталыкиной, громкую остзейскую фамилию фон Вельсов, здесь ни при чем. Он в чине коллежского асессора где-то далеко кем-то служит, не то в Ташкенте, не то в Благовещенске, получает от супруги весьма солидную пенсию, и все его брачные обязанности сводятся единственно к условию: не попадаться на глаза ни дражайшей своей половине, ни ее вельможному покровителю.

Симеон Сарай-Бермятов принадлежит к числу тех гостей Эмилии Федоровны, пред которыми команда ее телохранителей тянется в струну, когда они подкатывают к подъезду ее квартиры, хотя в городе он не пользуется ни любовью, ни хорошею репутацией да и не занимал покуда никаких сколько-нибудь видных должностей. Попасть к Эмилии Федоровне Вельс постороннему человеку, помимо делового визита, который надо испрашивать в особом, довольно сложном порядке, через третьи лица, -- весьма трудно, но для Сарай-Бермятовых двери их бывшей гувернантки всегда открыты.

И сейчас Симеон был принят, несмотря на весьма позднее время, настолько позднее, что Эмилия Федоровна, не ждавшая посетителей, была уже в домашнем халатике и бездокладный гость нашел ее по указанию служанки в интимном будуаре, рядом со спальнею, у письменного стола, усердно пишущею на голубой бумаге письмо, которое при задверном оклике и входе Симеона она спрятала в ящик и звонко щелкнула замком.

Красивая женщина была Эмилия Федоровна. Красивая и сильная. Когда она в желтом плюшевом халатике своем встала навстречу Симеону, пружинное движение стройного тела ее напомнило пуму в зверинце, взыграв, поднявшуюся у решетки на дыбы. И глаза ее алмазно сверкали, как у пумы, хотя были не зеленые, но темно-карие, а под немного слишком густыми, сближенными темным пушком бровями казались они совсем черными...

-- Ба! Неужели вспомнил?-- дружески улыбнулась она всем янтарным, румынским лицом своим, подавая Симеону маленькую горячую ручку в изумрудных кольцах, которую Сарай-Бермятов поднял было к усам своим довольно небрежно, но, услыхав, что надо было ему что-то вспомнить, задержал ее на всякий случай и, хотя покуда ровно ничего не помнил, дважды горячо поцеловал.

-- Ну еще бы не вспомнить... конечно, вспомнил! -- с чувством произнес он.

-- Вот за что спасибо так спасибо!.. Ты знаешь, я уже не настолько юна, чтобы праздновать этот свой день, и даже -- грешна! -- скрываю его от всех новых знакомых... Но как-то немножко грустно было: неужели из старых друзей... от тех времен, когда я была не madame фон Вельс, но хорошею девочкой Милечкой Панталыкиной.... неужели все так мало думают обо мне, что никто не вспомнит? И вдруг -- ты... Откровенно говоря: меньше всех на тебя надеялась и тем более довольна -- такой счастливый сюрприз!

"Вот ловко попал! -- мысленно восхищался Симеон.-- Уж истинно не знаешь, где найдешь, где потеряешь..." А вслух говорил:

-- Вспомнил, Милечка, вспомнил... Извини, днем было слишком хлопотно, не мог заехать и поздравить, но как только освободился, сейчас же потребовал лошадей: хоть и поздно, думаю, но -- авось простит, лучше поздно, чем никогда... Извиняюсь лишь, что с пустыми руками. Когда я ехал к тебе, уже все порядочные магазины были заперты...

-- Какие пустяки! Зачем мне? Я тебе и так рада. Не дорог твой подарок, дорога твоя любовь.

Последние три слова Эмилия Федоровна произнесла с насмешкой -- не то над Симеоном, не то над собою, и беспокойные темные глаза кольнули лицо Симеона двумя острыми алмазными гвоздиками... Он сделал вид, что не заметил ни взгляда, ни тона, и на пригласительный жест ее равнодушно опустился в фигурные, пунцовым шелком обитые кресла, изображавшие разинутую пасть дракона, так что челюсти сего ужасного зверя служили облокогаями, а подушкою для сиденья был язык.

-- Курить можно?

-- Можно... Но лучше перейдем в диванную.

-- Разве ждешь Анику?-- усмехнулся Симеон.

-- Именно потому, что не жду, и не надо курить здесь.

-- Его привилегия?

Двуногая "пума" сверкнула алмазными глазами и кивнула головой, отвечая с небрежным сарказмом:

-- Одна из немногих.

-- Да ведь ему по вашей конституции ревновать не полагается?

-- И вообще, и к тебе особенно...

-- Так что же?

-- Милый друг, все вы, мужчины, более или менее фетишисты. И в любви, и в ревности. Когда мне нравится какая-нибудь замужняя дама, я доказываю ей свое расположение прежде всего тем, что даю ей вернейший рецепт против ревности мужа и любовников... Пойдем.

-- Можно узнать?-- спросил Симеон, лениво следуя за ее мягко ползущим по коврам желтым, вспыхивающим в изломах материи хвостом.

-- Пожалуйста,-- возразила она, открывая в диванной электричество и располагаясь с ногами на турецкой софе.-- Не дорого стоит!.. Очень просто. Сходясь с мужчиной, женщина должна прежде всего окружить его кольцом маленьких житейских фетишей, уверить его, что они необыкновенно важны и что они-то именно и символизируют его право на нее... Понимаешь?

-- Понимаю... Тонко!

Она засмеялась, потягиваясь, и сказала:

-- Я уверена, что, если бы моему Анике Еруслановичу донесли, будто я вот тут в диванной отдалась тебе, это его меньше огорчит, чем если бы его сиятельное обоняние учуяло в моем будуаре запах чужой сигары или папиросы.

-- Рассказывай!

-- Уверяю тебя... Все вы такие. Фетишисты! Фетишисты! Да!

-- Ты и ко мне эту мудрую систему применяла в прежние славные дни наши?-- надменно усмехнулся Симеон.

"Пума" сверкнула глазами и легла подбородком на белые изумрудные руки свои.

-- Нет, -- сказала она с тягучею медлительностью, не то грустя, не то насмехаясь, -- нет... к сожалению, тогда нет. Была молода, была глупа, была честна...

-- Сколько искренней скорби о том, что не успела вырядить своего ближнего в дураки!

Эмилия Федоровна остро посмотрела на него и слегка прикусила алую губку.

-- Будешь скорбеть, когда вспомнишь, в какую дуру меня-то самое ближний вырядил, -- протяжно сказала она.

Симеон смешался и, потеряв ответ, усиленно курил, окружаясь синим дымом... А госпожа фон Вельс, равнодушная и спокойная, рассказывала ему про вчерашний пикник, устроенный в честь ее казенным пригородным лесничеством, как все было безвкусно, неумно и скучно...

-- Единственный интересный человек был твой брат Модест, да и тот вскоре напился до того, что от него надо было прятаться...

Симеон сделал гримасу отвращения.

-- Сокровище! -- процедил он сквозь зубы.

-- Ничего, -- успокоительно возразила Эмилия Федоровна.-- Он алкоголик из легких. У него это быстро и ненадолго. С рюмки хмелеет, в полчаса вытрезвляется.

-- То и скверно, -- сердито возразил Симеон.-- Пьяный он нахал, а с похмелья злой, как ехидна. Охота тебе с ним якшаться.

Эмилия Федоровна потянулась пумою в желтом плюше.

-- Люблю неврастеников. Как лотерея. Шут, шут, а вдруг -- пулю пустит?

Симеон усмехнулся, качая головою.

-- Мальчишек к себе приближать стала... Обидный признак, душа моя.

-- Что делать?-- равнодушно возразила Эмилия Федоровна.-- Стараюсь. Сегодня мне исполнилось тридцать лет.

Симеон саркастически обнажил серпы свои.

-- Для публики -- двадцать четыре?-- подчеркнул он.

-- Ты не публика.

Она уставила локти, как подпорки, на мягкую пеструю ткань софы, положила подбородок и щеки в ладони и, пристально глядя на Симеона, говорила, янтарная лицом под черною массою сдвинувшейся вперед прически, сверкающая глазами из-под черных, слишком густых бровей и изумрудами в маленьких розовых, заслоненных тьмою волос, ушах и на белых, погруженных в эти волосы, пальцах.

-- Я очень благодарна тебе, что ты все-таки приехал. Тридцать лет -- для женщины важный срок. Перелом. Мне было бы грустно, если бы в такой день ты не захотел повидать меня. Ты так много значил в моей жизни.

Симеон поклонился с двусмысленною вежливостью, которая ответила на прочувственный тон г-жи Вельс уклончивым, но прозрачным отказом принять беседу в таком сантиментальном направлении.

-- Видишь ли, Миля, -- сказал он, повертывая -- круто и грубо, по своему обыкновению, -- разговор с этой опасной и скользкой для него темы.-- Видишь ли, Миля. Хотя подарка я тебе для дня рождения не принес, но кое-что приятное для тебя все-таки имею.

Он вынул бумажник и из бумажника -- пачку кредиток. "Пума" на софе смотрела на него заискрившимися глазами, выражение которых не говорило о большой радости.

-- Приехал я, между прочим, затем, чтобы передать тебе остальные деньги согласно нашему условию. Получи.

Она пожала плечами.

-- Если тебе угодно -- пожалуй, давай. Я могла бы ждать. Мне все равно.

-- Очень угодно, -- решительно сказал он.-- Я из тех людей, которые, покуда знают за собою денежный долг, чувствуют себя несчастными, душа ноет и мозги скулят, как слепые щенята.

-- Долг долгу рознь, -- бросила "пума" как бы не ему, а в воздух, осияв Симеона серьезными, предостерегающими глазами.

Симеон умышленно пропустил это замечание мимо ушей.

-- Этою тысячей мы с тобою по мерезовскому делу квиты, -- сказал он, протягивая Эмилии Федоровне руку с пачкою.

Та, видимо, раздумывала, брать или нет, и красивые пальчики левой руки, которою она наконец взяла деньги, слегка дрожали под изумрудами.

-- Уж не знаю, -- двусмысленным тоном недоумения возразила она, без благодарности пряча пачку под желтый халатик свой, за лиф, -- уж не знаю, Симеон, квиты ли мы.

Правая щека Симеона прыгнула, но он сдержался и сухо отвечал:

-- Я свои обязательства исполнил, и даже с излишком.

-- Но я-то в своих обязательствах просчиталась, -- холодно возразила Эмилия.

Он пожал плечами.

-- Вина не моя.

Она смотрела на него в упор блестящими укоряющими глазами и, качая прическою, которая мохнатым курганом плясала на тени, говорила медленно и веско:

-- Ты едва надеялся умолить дядю хоть на третью часть от Мерезова, а успел выклянчить все.

-- Что же, тебе Мерезова жаль?-- зло усмехнулся Симеон.

Она искусственно холодным жестом отвернулась и стала тянуться пумою, почти лежа на спине.

-- Что же, тебе Мерезова жаль?-- повторил Симеон.

Она все в той же позе отвечала со строгим укором:

-- Прошли годы, когда я жалела мужчин. Но, конечно, разорять его я не собиралась.

-- Хорошо он разорен! Двадцать пять тысяч я ему должен выделить.

-- Из пятисот с лишком?-- едко возразила Эмилия.-- Без меня было бы наоборот.

Щеку Симеона страшно дернуло.

-- Об этом теперь говорить поздно, -- произнес он с тяжелым усилием над собою, чтобы не ответить резкостью.

Она равнодушно возразила, лежа все также навзничь и не глядя на него:

-- О, я знаю и не спорю. Просчет свой хладнокровно пишу себе в убыток, а на будущее время кладу памятку.

-- Вряд ли нам придется считаться еще раз, Эмилия. Я кончаю дела свои.

-- Слышала я. Невесту ищешь?

-- Может быть.

-- Лилию долины?-- говорила она в нос, с пафосом актрисы из мелодрамы.-- Невинный ландыш весенних рощ?

-- Не смейся! -- сказал Симеон с новою судорогою в щеке.

Тогда Эмилия Федоровна вдруг перешла из позы лежачей в сидячую и, схватив руками колени, устремила в лицо Симеона испытующий взгляд сверкающих очей своих.

-- Женился бы ты лучше на мне, -- спокойным и твердым голосом, без всякой неловкости и волнения произнесла она.

Предложение это Симеон слышал уже не в первый раз, привык к нему, как к своеобразному чудачеству своей собеседницы, и потому отвечал со спокойною сдержанностью, нисколько не боясь Эмилию Федоровну обидеть:

-- Ты знаешь мои взгляды на брак.

Она опять откинулась навзничь, точно он ее ударил, и долго лежала молча, с закрытыми глазами.

-- Да, в ландыши я не гожусь! -- услышал он наконец и, тоже помолчав в искусственной, нарочной паузе, потому что ответ его был готов сразу, произнес тихо, интимно:

-- А я злопамятен и ревнив к прошлому.

Она поймала звук неуверенности в его голосе, и улыбнулась про себя, и не дала Симеону оставить за собою последнее слово.

-- Которое сам сделал! -- строго подчеркнула она.

-- Не один я! -- смело и сухо огрызнулся Симеон.

Этого пункта в спорах со старою своею приятельницею он никогда не боялся. Эмилия не нашлась, что возразить, и промолчала. Она лежала и думала, Симеон молчал и курил.

-- Жаль, что бастуешь, -- сказала Эмилия наконец.-- Аника мой страх в гору идет. Баллотировался бы ты в предводители. Год за год, ступенька за ступенькою я тебя в министры вывела бы.

Он отрицательно тряхнул головою.

-- В короли зови -- не пойду. Устал.

-- Я тебя крупнее считала.

-- Не ты одна. Я сегодня с Вендлем говорил уже на эту тему. Пройдет два-три года, и все, кто воображал меня волком каким-то, убедятся, что я спокойнейший старосветский помещик с единственным идеалом: дожить в мире со своею Пульхерией Ивановной до восьмидесяти лет.

-- А сестры?-- после долгой паузы выжидающим голосом, будто вся настороженная, спросила Эмилия.

Симеон презрительно дернул плечами и, оскалив серпы свои, бросил короткое безразличное восклицание:

-- Ба!

Тогда Эмилия Федоровна быстро поднялась и села на софе, спустила ноги на пол и, сдвинув брови, сверкая глазами, заговорила тоном человека, который не только видит своего неуважаемого противника насквозь, но ничуть и не намерен скрывать от него свое неуважение:

-- Если бы я была твоею сестрою, я постаралась бы опозорить имя твое, которым ты так чванишься, как только сумела бы хуже.

-- Очень рад, что ты не моя сестра! -- насмешливо улыбнулся смущенный Симеон.

А она продолжала, негодуя:

-- Хорошую молодость ты им устроил, нечего сказать! Ведь в вашем доме дышать нечем: тоска и злоба углекислотою ползут.

-- Выйдут замуж, устроят жизнь по-своему, -- старался как можно равнодушнее парировать он.

Она с презрением возразила:

-- А где женихи?

-- Зое рано еще, а вокруг Апгаи мало ли увивается? У братьев товарищей много. И студенты, и офицеры.

-- Это не женихи, но так, бывающие молодые люди. Аглаю за человека без состояния выдавать нельзя. Она красавица.

-- Разборчивою невестою с ее приданым быть не приходится.

-- Красавица замужем за нищим -- либо мученица, либо кокотка.

-- Уже это -- на ответственности будущего супруга, -- равнодушно возразил Симеон.

-- Тебе, следовательно, только бы ее вдвоем с кем-нибудь в церковь к аналою впихнуть?-- ядовито язвила, сверкая глазами, Эмилия.

Но Симеон был как в броню закован. На саркастический вопрос ее он отвечал почти с добродушием:

-- И хотелось бы -- поскорее. Ты имеешь на нее влияние. Внушай при случае, что пора развязать брату руки.

Она засмеялась горько, оскорбительно.

-- Лишнее, мой милый. Ты сестрам настолько надоел, что -- было бы за кого, а выскочат без оглядки.

-- Любезные слова ты мне говоришь!

-- Разве ты их от меня одной слышишь?-- холодно возразила она.

Он примолк и окутался облаком дыма. Эмилия Федоровна тоже долго молчала, обнимая колени свои, задумчиво сверкая в пространство алмазными глазами. Потом заговорила серьезно, внушительно:

-- Как ты хочешь, Симеон Викторович, а для Васи Мерезова ты обязан что-нибудь сделать... Победитель должен быть великодушным.

-- Должен... обязан...-- иронически повторил Симеон.-- Как, право, у вас, женщин, все это категорично и скоро...

-- Уж не знаю, скоро ли у нас, женщин, -- строго оборвала Эмилия, -- но тебе, мужчине, я советовала бы с этим поспешить.

-- Зачем?-- глухо спросил он, уклоняясь от взгляда ее. Она отвечала значительно и протяжно:

-- Для успокоения общественного мнения.

Правая щека Симеона прыгнула судорогой.

"Вот оно!" -- подумал он про себя, но промолчал.

-- В городе тобою очень недовольны, Симеон... Он отозвался с сердцем:

-- Вот на что мне -- извини за выражение -- в высокой степени... наплевать.

-- Не думаю, -- возразила она спокойно, -- не думаю; чтобы так... не думаю, чтобы совершенно наплевать, Симеон... Особенно для человека, мечтающего сорвать в законном браке благоуханный ландыш.

-- О, что до этого касается, -- криво усмехнулся он, -- то с теми средствами, которыми я теперь могу располагать, ландыши рвать не трудно... И дьявол сорвет, а надеюсь, я имею все-таки некоторые физические и моральные преимущества пред этим джентльменом.

-- Ты же, помнится, о женитьбе по любви мечтал?-- со спокойным удивлением возразила Эмилия.

Симеон кивнул головою.

-- И мечтаю.

-- Не похоже...

-- Женюсь на той, которую полюблю, -- объяснил Симеон.

-- А она?

Он горько усмехнулся.

-- А она мне верна будет. Я стану ее беречь как зеницу ока, и она мне будет верна. Дети будут... много детей... хороших... Сарай-Бермятовых!

Алмазные глаза Эмилии Федоровны затуманились не то презрением, не то жалостью.

-- Это... любовь?-- спросила она с расстановкою. Он пожал плечами.

-- Чего же ты хочешь? Я не дурак и знаю жизнь. В мои годы, с моей изломанной жизнью я не могу рассчитывать на большее... Ландыши отлично растут на перегное и, вероятно, очень ему благодарны за питание, но вряд ли они пылают к нему нежною страстью.

Эмилия Федоровна, зажав янтарное лицо в белые ручки, осиянные изумрудами, глядела на него из-под черного леса прически долго, вдумчиво, серьезно.

-- Несчастный ты человек, Симеон! -- вздохнула она. Сарай-Бермятов дрогнул щекою.

-- Ну вот, -- пробормотал он с усилием перевести гримасу в улыбку, -- дожил и волк до того, что жалеть его стали...

-- Несчастный, истинно несчастный, -- повторила она.-- Жалела я тебя и тогда, когда ты за этим своим наследством охотился, а теперь вдвое жалею. Плохо твое дело. Погубит оно тебя. Лучше для тебя было бы никогда не прикасаться к нему...

-- Ну, я другого мнения, -- сухо возразил он, -- и притом, милая Сивилла...

Он выразительным кивком указал на место, куда Эмилия Федоровна только что спрятала полученные от него деньги. Янтарь лица ее чуть покраснел, будто зажегся внутренним огнем, но отвечала она спокойно, голосом равнодушным, ничуть не дрогнувшим и не повышенным:

-- А что мне? Я тут орудие, человек посторонний... Ты попросил у меня помощи, я тебе сказала, что помощь моя будет стоить столько-то, ты заплатил, я помогла -- и сегодня вот ты сам же, как только приехал, поспешил заявить мне, что мы квиты... Ну, квиты так квиты. Но права психологической критики чрез это я, надеюсь, не лишена...

-- Зачем же помогла, если верила, что помогаешь во вред мне?-- недоверчиво усмехнулся Симеон.

Она искусственно удивилась, широко открывая алмазы глаз.

-- Да кто ты мне? Муж? Брат? Отец? Любовник? Э, миленький! "Було колысь" {"Было когда-то" (укр.).}, как говорит мой кучер Ничипор... Имеешь свой разум в голове, на что тебе моя маленькая женская сметка... Квиты, голубчик, квиты!

Он, насупясь, молчал в табачном дыму, а Эмилия Федоровна, сменив иронический тон на деловой и согнав улыбку с лица, говорила строго и раздельно, советуя так, будто приказывала:

-- Однако квиты, да не совсем. В наши коммерческие расчеты вмешалась, к несчастью, психология, и она, увы, не удовлетворена. Я решительно не могу позволить тебе пустить Васю Мерезова нищим по миру...

-- Нищий с двадцатью пятью тысячами рублей! -- огрызнулся Симеон.

-- Велики деньги! У него, я думаю, долгов вдвое.

-- Я их делал, что ли, чтобы за него платить?

-- Ты не ты, но кредит Мерезову оказывали как верному и законному наследнику покойного Лаврухина, и, конечно, если бы ты не перехватил завещания...

-- Что за выражения, -- вспыхнул Симеон.-- Понимаешь ли ты, что говоришь!

Она с любопытством смотрела на его дергающуюся щеку.

-- Извини, пожалуйста, -- этим грубым, но коротким словом я хотела только сказать: если бы, покуда мы с Мерезовым были за границей, ты не сумел заставить старика Лаврухина написать завещание в твою пользу... ничего более!

-- Да, да, -- сердито проворчал он, -- но вышло у тебя более... и много... очень много более! Ты думаешь, я не знаю, какие сплетни распространяются обо мне по городу? У меня сегодня Вендль был... анонимки получаю... смысл фразы твоей я очень хорошо понимаю, Эмилия... очень...

-- Я не думала сказать тебе что-либо неприятное и обидное, -- возразила она.-- Если так вышло нечаянно, то еще раз извиняюсь. Но... раз уже наш разговор коснулся этих слухов, я позволю себе спросить тебя: как ты к ним относишься?

Он встал с места и, стоя, положил руки в карманы брюк дерзким, фамильярным жестом, которого не позволил бы себе при посторонней женщине, и отвечал, дергая щекою, со смелым вызовом:

-- Прежде чем отвечу, мне любопытно знать: как ты к этому относишься?

Она молча шевельнула плечом... Он вгляделся в окаменелый янтарь лица ее и во внезапном ужасе выставил вперед руки с растопыренными ладонями, будто для самозащиты.

-- Веришь?!

Она молча сомкнула ресницы.

-- Веришь, что я...

В голосе его зазвучали страшные ноты... Она взвесила их в уме своем, потом открыла глаза и мягко сказала:

-- Я не верю, что ты тут прямо при чем-либо, но верю, что в пользу Мерезова было составлено какое-то завещание и что завещание это исчезло неизвестно куда...

-- Веришь?!

Она молча склонила голову.

И оба молчали.

И тихо было в пестрой и блеклой турецкой диванной, под фонарем, который расцвечал ее узоры своею острою не мигающею электрическою жизнью.

Наконец Симеон поднял опущенную, будто раздавленную, голову и произнес значительно, резко, твердо:

-- Верить подобным слухам, Эмилия Федоровна, все равно что считать меня вором.

-- Далеко нет, -- спокойно остановила она, -- это значит только, что ты пришел и сел на пустое место, не поинтересовавшись тем, почему оно опустело.

-- Ты мне помогала в том, чтобы я сел на место это, да, ты мне помогала! -- воскликнул он, обратясь к ней почти с угрозою.-- Помни это!.. Если ты берешь на себя смелость меня осуждать, то не исключай и себя: значит, ты моя соучастница.

Она резко возразила:

-- Поэтому-то я и не безразлична к тому, как город это принял и что говорит... Я совсем не желаю быть припутана в молве людской к грязному делу... Ты опять киваешь, что мне заплачено? Ошибаешься. Мне заплачено за дележ, а не за грабеж.

Он угрюмо молчал, а она, сверкая глазами, наседала на него все строже и строже:

-- Ты, когда решил раздеть Васю Мерезова, не учел его значения в городе, ты позабыл, что он всеобщий любимец...

Презрительно засмеялся Симеон.

-- Завтра я открою дом свой всякому встречному и поперечному, устрою разливанное море вина за обедом и ужином, наприглашаю гитаристов, цыганистов, рассказчиков из русского и еврейского быта, найму две-три тройки бессменно дежурить у моего подъезда -- и буду, если захочу, таким же любимцем... вдвое... втрое!

-- Сомневаюсь. Ты не из того теста, из которого вылупливаются общие любимцы. Тут надо тесто рассыпчатое, а ты... уксусный ты человек, Симеон! -- засмеялась она, сверкая живыми алмазами глаз и каменными огнями серег.-- Да и во всяком случае, это будущее, а Мерезова любят и в прошлом, и в настоящем.

-- Чем же я виноват, если для того, чтобы угодить вашему милому обществу, надо быть не порядочным человеком, а пьяницей, мотом и развратником?-- угрюмо откликнулся из табачного облака Симеон.-- На этих стезях бороться с Василием Мерезовым у меня не было ни времени, ни средств, ни охоты, ни натуры... Притом, -- презрительно усмехнулся он, -- наблюдая за любезным братцем моим, Модестом Викторовичем, не замечаю, чтобы способ Мерезова был уже так непреложно действителен. Негодяйства и беспутства в Модесте не менее, однако не очень-то красива его городская репутация. Скоро ни в один порядочный дом пускать не будут.

-- Чему же ты радуешься?-- холодно остановила его Эмилия.

И, так как он не отвечал, а только курил и дымил гневно, она покачала с грустью темным снопом волос своих, заставив сквозь ночь их блеснуть зелеными звездами изумрудные серьги.

-- Как вы, Сарай-Бермятовы, все ненавидите друг друга... Какая ужасная семья! Все одичали, озверели... Только Матвей да Аглая и сохранили в себе искру Божию...

-- Юродивый и блаженная, -- презрительно бросил Симеон.-- Виктора еще помяни! Не достает в коллекции.

-- Виктора я слишком мало знаю, -- грустно сказала Эмилия Федоровна, -- он всегда чуждался меня... А уж с тех пор, как я сошлась с Аникитою Вассиановичем, по-видимому, я совершенно утратила его уважение... Что же? Он прав. Мое общество не для таких последовательных ригористов...

Симеон сердито курил и зло улыбался.

-- Вот как в один прекрасный день, -- грубо сказал он, -- этот самый ригорист прострелит твоему Аниките его татарское брюхо, тогда ты достаточно узнаешь, что за птица этот господин Виктор наш.

Эмилия оглядела его с внимательным недовольством.

-- Удивительный ты человек, Симеон!

-- Ну и удивляйся, если удивительный...-- пробормотал он, бессознательно повторяя "Гамлета".

-- Очень удивительный: неужели ты не понимаешь, что ты вот сейчас на брата донос сделал?

-- Кому?.. Тебе?.. Ты, кажется, не генерал-губернатор, не полицеймейстер, не жандармский полковник, не прокурор...

-- Так ли ты уверен в том, что говоришь?-- остановила она его ледяным голосом.

Он, смущенный, умолк.

-- То-то вот и есть! Эх ты!..

-- Ты сегодня нервная какая-то, -- бурея лицом, пробормотал он, -- говорить нельзя: придираешься к словам... Кажется, не трудно понять шутку... между своими...

-- Ты думаешь? Наивен же ты, если не лжешь. Между своими! А Аникита Вассианович мне чужой? Подобные шутки в наше время отправляют людей на виселицы и в зерентуйские стены...

Симеон молчал, и по упрямому лицу его Эмилия ясно видела, что, собственно говоря, он решительно ничего не имеет против того, чтобы Виктор именно в зерентуйские стены и был заключен... И было ей и жаль, и противно...

-- Глупая сантиментальность! -- произнесла она, думая вслух.-- И за что только я вас, Сарай-Бермятовых, люблю? Так вот застряли зачем-то вы все в душе моей с ранних годов девических... и давно бы пора выкинуть вас вон из сердца, как из вазы букет завядший. А вот -- не могу, держит что-то... Глупая сантиментальность!.. Но -- берегись, не злоупотребляй, Симеон! Не злоупотребляй!

Эмилия Федоровна встала, хмуря, сдвигая к переносью полуночные брови свои.

-- Ну-с, -- произнесла она решительно и опять как бы приказом, -- время не раннее... Еще раз спасибо за честь, что вспомнил новорожденную, и тысяча эта, которую ты привез, -- merci, -- пришлась мне кстати, а теперь отправляйся: у меня деловые письма не дописаны... А Мерезова ты мне, как хочешь, изволь устроить -- иначе поссоримся, это я тебе не в шутку говорю...

-- Странная ты женщина, Эмилия! Ну сама подумай, чего ты от меня требуешь? Сама же говоришь, что у него долгов на пятьдесят тысяч... Что же -- прикажешь мне, что ли, ни за что ни про что подарить ему стотысячный куш: половину на расплату с долгами, половину на новый пропой?

-- Зачем сразу гиперболы?

-- Да дешевле его на ноги не поставить...

-- Долги можно и не сразу гасить. Если он половину заплатит, то обновит кредит и будет в состоянии жить, а Аникита Вассианович даст ему хорошее место...

-- Украсите ведомство! -- злобно засмеялся Симеон.

-- Э! Не хуже других! Слушай, -- быстро заговорила она, поспешно, обеими руками поправляя прическу, что всегда делала, когда оживляла ее вдохновляющая мысль.-- Я укажу тебе путь к примирению... благодарить будешь! И волки сыты, и овцы целы... Слушай: отчего бы тебе не прикончить всей этой родственной неприятности в родственном же порядке? Давай женим Васю на Аглае... вот и сплетням конец.

Сарай-Бермятов хмуро молчал размышляя. Идея ему нравилась.

-- За Аглаей всего пять тысяч рублей, -- нерешительно сказал он.-- Какая же она Мерезову невеста?

-- От себя накинешь...

-- Да! Все от себя да от себя!

-- Знаешь, Симеон: иногда вовремя подарить единицу -- значит безопасно сберечь сотню.

Тон ее был значителен, и опять Симеон почувствовал угрозу, и опять подумал про себя: "Вот оно!"

-- Я подумаю, -- отрывисто произнес он, поднося к губам руку Эмилии.

-- Подумай.

-- Сомневаюсь, чтобы вышло из этого что-нибудь путное, но... подумаю... доброй ночи.

-- До свиданья... А подумать -- подумай... и советую: скорей!..

"Вот оно! -- снова стукнуло где-то глубоко в мозгу, когда Симеон, мрачный, выходил от Эмилии Федоровны и на глазах козырявших городовых усаживался в экипаж свой.-- Вот оно! Где труп, там и орлы..."

С унылыми, темными мыслями ехал он унылым, темным городом, быстро покинув еще шевелящийся и светящийся центр для спящей окраины, будто ослепшей от затворенных ставен... На часах соседнего монастыря глухо и с воем пробило час, когда, поднимаясь в гору, завидел он издали в дому-казарме своем яркое окно, сообразил, что это комната Матвея, и, приближаясь, думал со злобою, росшею по мере того, как росла навстречу сила белого огненного пятна: "Жги, жги ацетилен-то, свят муж!.. Горбом не заработал, не купленный. О отродья проклятые! Когда я только вас расшвыряю от себя? Куда угодно... только бы не видали вас глаза мои, только бы подальше!"