XI

Утром рано прибежала от Сарай-Бермятовых Марфутка -- звать тетеньку Епистимию Сидоровну: барин Симеон Викторович ее ждет.

"Скажите, какой нетерпеливый стал!-- усмехнулась про себя Епистимия.-- Когда влюблен был, и то этак не поторапливал!"

Накинула серый платок свой на голову и пошла, странная, по улице в сиянии голубого дня, будто не вовремя вылетевший нетопырь.

Симеон, заметив из окна ее во дворе, вышел к ней через кухню на заднее крыльцо. Измятое, шафранное лицо и мутный блеск в усталых глазах ясно сказали Епистимии, что в истекшую ночь Симеон спал не больше ее и думал не меньше.

-- Подожди несколько минут здесь или у барышень,-- угрюмо сказал он, дергая щекою,-- я уже опять занят... у меня сидит архитектор... план привез перестройки дома... ни минуты покоя!..

-- Хорошо-с, я подожду, мне торопиться некуда.

-- Только не по-вчерашнему! -- пригрозил, уходя, с порога Симеон.

Епистимия усмехнулась.

-- Вчерась уж больно вы грозны были,-- ласковым смешком послала она вслед.

Он обернулся и еще раз пригрозил ей поднятым пальцем с недобрым выражением лица, точно предупредил: "Ты, мол, эти шутки оставь. Фамильярной канители тянуть с тобою я больше не намерен. Дело так дело. Раз, два, три -- клади его на стол..."

-- Смелеющая же вы, сударыня Епистимия Сидоровна,-- льстиво заговорила с нею от плиты краснолицая, с пьяными, лживыми глазами толстуха кухарка.-- Свободно так разговариваете! Мы на него, аспида, и взглянуть-то боимся.

-- А тебе бы, девушка,-- сурово оборвала Епистимия,-- так о господине своем не выражаться. Каков ни есть, а -- нанялась, продалась. Жалованье получаешь. Сойди с места -- тогда и ругай сколько хочешь. А покуда на месте, он тебе не аспид, а барин: аспиды хлебом не кормят и жалованья не дают...

-- Да, сударыня ты моя, разве я с чем дурным...-- залепетала было сконфуженная кухарка.

Но Епистимия прошла уже мимо, ворча лишь так, чтобы она слышала:

-- То-то -- ни с чем дурным... Распустились вы все... Революционерки... Забастовщицы... Хозяйки настоящей в доме нет... подтянуть некому...

Барышень она застала в комнате Зои, которая сегодня "проспала гимназию" и потому решила, что вставать и одеваться до завтрака не стоит.

-- Третий раз на этой неделе, Зоя! -- упрекала ее, сидя на постели в ногах, красивая, с утра одетая, свежая, бодрая, спокойная Аглая.

-- Наплевать! -- равнодушно отвечала Зоя, лежа, подобно сфинксу, на локтях и животе и скользя ленивыми глазами по книге, перпендикулярно воткнутой между двух смятых подушек, а ртом чавкая булку с маслом вприхлебку с кофе, который наливала из стакана на блюдце и подносила к губам барышни смеющаяся горничная Анюта, хорошенькая, стройная, с чистым и смышленым ярославским личиком блондинка.-- Корми меня, столп царства моего!

-- Как тебе не противно, право?-- заметила Аглая.-- Такая неопрятная привычка... Вон, смотри: подушку кофе облила... крошки сыпятся...

-- Это не я -- Анютка.

-- Да, как же! -- засмеялась Анюта.-- Во всем Анютка виновата! Сами Анютку головой под локоть толкнули...

-- Молчи, столп царства! Ведь знаешь: решено однажды навсегда, что я никогда не бываю виновата и всегда перед всеми права... А, наша собственная химия, мадемуазель Епистимия! -- приветствовала она вошедшую, посылая ей рукою воздушный поцелуй.

Когда женщины поздоровались и уселись, разговор у них пошел о плачевном событии вчерашнего вечера -- о том, как Зоя едва не погубила нового платья, облив его какао, а Епистимия Сидоровна спасла его, пустив в ход какой-то особенный, ей одной известный выводной состав... Вынули из гардероба платье. Пятно, хотя и на белом шелку, даже днем было едва заметно желтоватыми краями. Но Аглая и Анюта утверждали, что платье все равно недолговечно -- материя должна провалиться от выводной кислоты. А Епистимия защищала:

-- Никогда не провалится, барышни: кабы в моем составе была жавелева кислота, тогда, в том не спорю, обязательно должна материя провалиться, но я жавелевой кислоты не употребляю ни вот настолько. Потому что, скажу вам, милые барышни, ядовитых кислот на свете немного, но по домашнему нашему обиходу всех кислот кислее жавелева кислота.

Зоя захохотала и возразила, тряся непричесанною, в путанице белокурых волос головою:

-- Врешь, Епистимия Сидоровна. По домашнему нашему обиходу всех кислот кислее любезный братец мой -- Симеон Викторович.

От резкого ее движения книга упала на пол. Аглая нагнулась и подняла.

-- Havelock Ellis... L'Inversion sexuelle... {Хавелок Эллис... Половое извращение... (фр.).} -- недовольно прочитала она заглавие.-- Это что еще? Откуда промыслила?

-- Васюков принес... Хвалил, будто анекдотов много... Да врет: все давно знакомое... Нового не нашла ничего.

-- Ах, Зоя, Зоя!

-- Что, Аглая, Аглая?

-- То, что забиваешь ты себе голову пустяками...

-- Хороши пустяки! -- захохотала Зоя.-- Если это тебе пустяки... Впрочем, лучше обратимся к Епистимии: она тебе про пустяки анекдот расскажет... "Не гляди, душенька, это пустяки!" -- пропищала она, копируя кого-то из анекдота.

-- Нет уж, уволь.

-- Что вы, барышня Зоя! -- запротестовала и Епистимия с тенью бурого румянца на зеленых впалых щеках своих: она не любила, чтобы ее обличали в темном и грешном при Аглае.-- Нашли рассказчицу! Что и знала -- шалила смолоду,-- теперь, слава Богу, забыла.

-- Ладно! Это ты пред нами почему-то в скромность играешь, а небось, когда с Модестом и Ванькою-чурбаном, другие песни поешь... Ну а ты, столп царства, что головою раскачалась?-- повернулась она к Анюте.

Та серьезно сказала:

-- Да удивительно мне на вас, барышня: откуда в вас столько озорства берется? Все бы вам озоровать, все бы озоровать.

Зоя чуть сконфузилась, притворно зевнула да и сказала, потягиваясь в подушках:

-- Ну хорошо, будьте вы трижды прокляты, целомудренные лицемерки,-- отказываюсь от анекдота!.. А следовало бы -- хотя бы затем, чтобы научить тебя, Аглая, выражаться точнее.

-- Да как ни назови -- зачем, ну зачем тебе все это?

-- Чтобы сны интересные видеть,-- захохотала Зоя, но, видя, что лицо сестры приняло выражение серьезного недовольства, перестала ее дразнить и только возразила: -- Да ведь ты ничего этого не читала?

-- И не буду.

-- Ну и честь тебе, и слава, целомудренная весталка, но -- как же ты, не читая, можешь судить?..

И обратилась к неодобрительно выжидавшей Епитимий:

-- Ну-с, Епистимия-химия! С нашею домашнею оберки-слотою у тебя, говорят, вчера была пальба?

Епистимия притворно улыбнулась и сказала, полуотвечая:2

-- А! Воин! Это уж грех будет про него другое слово сказать, что воин галицкий.

Зоя прервала ее, внимательно себя разглядывая:

-- Анютка! Смотри, какие у меня белые руки... наливные, как... как ливерная колбаса!

-- Сравнили! -- усмехнулась горничная.

-- Право! У Аглаи гораздо смуглее... Да-с! Вот это кожа! Атлас! Бело-розовая заря! Вы, сударыня моя, госпожа старшая сестрица, красавица славной семьи нашей, можете, по мнению глупых мужчин, даже с тремя богинями спорить на горе в вечерний час. Но -- кожи такой -- это дудочки, у вас не бывать... а ни-ни! Столп негодный! Ты опять свои белые зубы скалишь?

-- Вот как пригреет солнышко да побегут по атласу-то вашему веснушки,-- выговорила Анюта, сквозь фыркающий смех.

-- Очень испугалась! А парфюмерные магазины на что?

-- В прошлом годе -- мылись, мылись, терлись, терлись, а ничего не помогло: проходили лето, как кукушка рябая, только даром деньги извели. Видно, лицо-то не платье, а веснушки -- не какао! Не возьмет и жавелева кислота.

-- Молчи! Не каркай!.. Но, возвращаясь к кислотам: хоть бы ты, Епистимия Сидоровна, нашему Симеонтию невесту нашла. Авось попадет под башмак -- сколько-нибудь утихнет.

Епистимия принужденно улыбнулась.

-- Выдумали сваху. Куда мне господские браки строить. Мне вон Гришу своего, племянника, женить пора, и то не прилажусь, с которой стороны взяться за дело.

Зоя, решив вставать, села на кровати, ловя голыми ногами туфли на ковре.

-- Сватай мою Анютку,-- сказала она, держа в зубах кончик белокурой косы своей и шаря рукою по постели выпавшие ночью шпильки.-- Выдадим хоть сейчас. Она на него все глаза проглядела.

Девушка вспыхнула сердитым румянцем.

-- Ошибаетесь, барышня Зоя. Совсем не мой идеал.

-- Анюта -- не той партии,-- улыбнулась Аглая.

Зоя, зевая и переваливаясь с ноги на ногу, направилась к умывальнику.

-- Виновата,-- говорила она.-- Перепутала. Гриша Скорлупкин -- Матвея протеже, а Анютин предмет числится по полку брата Виктора. Влюблена в Илюшу? Признавайся!

-- Пошли конфузить!

-- Сама вдвоем вас застала, голубушка ты моя! Анюта вызывающе дернула плечом.

-- По-вашему, господскому, если простая двушка с молодым человеком сидит, так уж им, кроме пустяков, и подумать не о чем?

-- Поди брошюрами тебя просвещает Илюша?-- мягко улыбнулась Аглая.

Горничная возразила с тем же вызовом:

-- А хоть бы и брошюрами? Кому нынче не хочется образовать себя? Пора понимать свои права.

Зоя, нажимая педаль умывальника, говорила:

-- Счастливые прежде барышни были. Имели горничных -- о женихах пошептаться, о подругах посплетничать, о снах посоветоваться, на счет мужских усов поспорить, над оракулом похохотать... Увы! Все это осталось в старых романах, а теперь встречается только в стилизованных повестях...

-- Чем я вам не угодила?-- улыбнулась Анюта.

-- Во-первых, тем, что ты не горничная, а товарищ Анюта. Во-вторых, тем, что в этом умывальнике нет ни капли воды.

Анюта, покраснев, ахнула своей оплошности, но, заглянув в резервуар, рассердилась:

-- Полнехонек! А вы опять в трубу апельсинных корок насовали, и машинка не действует -- полчаса ее чистить прутом надо... Перейдите уж в комнату к барышне Аглае: там помоетесь...

-- Не гневайся, всеобщая, прямая, равная, тайная... Скажи: ты решительно никак не можешь обойтись без национализации земли?

-- Да ступайте же вы! -- почти прикрикнула Анюта.-- Что это, право? До полдня, что ли, будем ворошиться? Мне еще семь комнат убрать надо. Вы думаете: Симеон Викторович с одних вас взыскивает?

Зоя сделала безобразную гримасу, высунутым языком подразнила отсутствующего Симеона и, выразительно воскликнув:

-- У! Жавелева кислота! -- сопровождаемая Анютою, исчезла за дверью.

Епистимия Сидоровна смотрела на все это с видимым неодобрением и, когда дверь за Зоей плотно закрылась, придвинула стул свой ближе к Аглае и, понизив голос, спросила:

-- Что это, Аглаечка, как много Зоенька позволяет себе насчет Симеона Викторовича? Нехорошо так-то -- при горничной. Каков ни есть, все старший брат и дому хозяин.

Аглая вздохнула с грустью на прекрасном лице, досадливо сдвинув соболиные брови над яркими темными глазами.

-- Утомил он нас, Епистимия Сидоровна. Ужас, до чего надоел. Мне-то легко. Мой характер спокойный, у меня сердце смехом расходится. А Зойка -- ракета.

Епистимия закачала головою и продолжала:

-- Сор-то в избе бы оставлять, голубушка, на улицу не выносить.

Аглая прервала ее:

-- Да уж слишком много накопилось его, Епистимия Сидоровна. В самом деле, того и жди, что у Симеона с братьями дело до кулаков дойдет.

Епистимия зорко взглянула ей в глаза.-- Ужели так остро подступило?-- спросила она, не скрывая в звуке голоса особенного, расчетливого любопытства. Аглая, подтверждая, кивнула подбородком.

-- Особенно с Виктором,-- сказала она.-- С Модестом Симеон как-то все-таки осторожнее. А Мотя -- Божий человек.

-- Его обидеть -- это уж царем Иродом надо быть! -- согласилась Епистимия.

-- Да он и не понимает, когда его обижают! -- вздохнула Аглая.

Прошло молчание, во время которого только плескала вода за стеною, выскакивали задушенными звуками взвизги и смех Зои и глухие, неразборчивые ответы недовольной Анюты... Епистимия заговорила, будто надумалась -- каждым словом, как носком башмака, перед собою почву пробуя, с кочки на кочку по болоту ступая:

-- Жалостно это видеть, Аглаечка, когда хорошая господская семья вразброд ползет.

Аглая пожала плечами.

-- А только и остается, что разделиться,-- сказала она.-- Разделиться и каждому жить своею жизнью, за свой страх.

-- Что ж?-- подумав, согласилась Епистимия.-- И то дело не худое. Теперь вы все имеете свой достаток. От дядюшки -- кому хлеба кусок, кому сена клок.

На белом стройном лбу Аглаи мелькнула, как зарница, морщинка, выдавшая уже привычное, не в первый раз пришедшее раздражение не охочего раздражаться, кроткого человека, доведенного до того, что даже он начинает терять терпение.

-- Так -- тянет он, Симеонтий наш,-- сказала она с откровенною досадою.-- Тянет, не выделяет.

-- Аглаечка, да ведь до совершеннолетия нельзя!

Но Аглая уже оживленно и все с большею досадою говорила:

-- Я полного выдела и не прошу. Я на дядины деньги не рассчитывала. Они с облака упали. Жизнь свою загадывала без них. Стало быть, могу ждать их, сколько Симеон пожелает. А просто -- пусть из дома отпустит, на свою волю,-- вон как Виктор живет.

Епистимия неодобрительно качала головою.

-- Обидно ему, Аглаечка,-- заступилась она.-- Вы барышня. Вам в меблированные комнаты съехать -- люди скажут: видно, брат-то -- не сахар. Выжил сестру из дома в номера.

-- То-то и есть! -- прервала ее Аглая с прежним раздражением.-- Если бы Симеон любил нас хоть немного, все ничего: от любящего человека и несправедливость можно стерпеть. Но ведь нет в нем к нам никаких чувств, кроме сарай-бермятовской амбиции.

-- Смолоду таков, Аглаечка! -- вздохнула Епистимия.-- Ожесточил сердце, как ястреб. Так ястребом и живет. Либо добычу рвет, либо собою гордится, красуется, хвастает, клювом перышко к перышку кладет.

Аглая говорила:

-- Вы вот о Зое замечание сделали. Разве я не согласна? Сама вижу, что Зоя никуда негодно себя ведет, а в том числе и к Симеону относится совсем неприлично. Но ведь невозможно, Епистимия Сидоровна! Никакими убеждениями нельзя заставить девочку любить и уважать человека, который словно поклялся нарочно делать все, чтобы показать себя не стоящим ни любви, ни уважения. Вот -- теперь пилит Зою за платье. А кто просил дарить? В среде наших знакомых, молодежи, нам и в ситцах рады. Нет, нельзя: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны одеваться у мадам Эпервье.

-- Что хотите, Аглаечка,-- опять заступилась Епистимия,-- но уж это-то ему не в укор. Напротив, довольно благородно с его стороны, что сестер куколками выряжает.

-- Да дорого мы платим за это благородство, Епистимия Сидоровна! Ведь только и слышим по целым дням: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны! Сестрам Симеона Сарай-Бермятова нельзя! Словно мы сами-то по себе уж и не существуем. Словно из всех Сарай-Бермятовых мы одного Симеона сестры и других братьев у нас нет.

Епистимия внимательно пригляделась к ней и с искусственною растяжкою вздохнула.

-- Ох-ох-ох! Во всех семьях это обыкновенное, Аглаечка. Родным врозь скучно, а вместе тошно.

Но Аглая, возбужденная, говорила, торопливо перебирая тонкими пальцами наволочку на покинутой Зоей подушке:

-- Ты меня знаешь. Я на твоих глазах росла. В бедности. Готовилась не к богатству, а к трудовой жизни. Много ли мне надо? Я на тридцать рублей в месяц буду королевой себя чувствовать. Я молодая, сильная, здоровая -- мне работать хочется.

-- Вы, Аглаечка, и теперь много трудитесь. Вами дом держится.

Аглая пренебрежительно отмахнулась.

-- Какой это труд. Так -- время суетой наполняю, чтобы тоска не брала.

Епистимия, не сводя с нее глубоких синих очей своих, заговорила вкрадчиво, примирительно:

-- Ну вот, братец надумается, женится -- станете на свои ножки, попробуете своего хлеба.

Аглая согласно склонила пышноволосую темную голову.

-- В этом-то я уверена, что, как только он женится, всем нам укажет двери. Он об аристократке мечтает. На что мы ему тогда?

Епистимия подвинулась к ней еще ближе и не без волнения зашептала, положив ей на колено худую свою, испещренную синими жилами и все-таки еще красивую, с длинными, цепкими пальцами руку:

-- Если разойдетесь с братом, то нас не забудьте, Аглаечка. Не обойдите нашей хаты. Люди мы простые, звания ничтожного, но живем, слава Богу, чистенько. Достатками не хвалимся, а крыша над головою есть и хлебца жуем вволю, да еще и с маслицем. Безвременье ли переждать, беду ли перебедовать -- незачем вам в чужие люди идти,-- у нас для вас квартирка всегда готова.

Аглая с мягкою растроганною улыбкою положила свою руку на ее.

-- Спасибо, Епистимия Сидоровна. Я знаю, что в твоей семье я -- как у родных.

-- Улелеем вас, как младенца в люльке! Слава Богу! -- кашлянув, сказала Епистимия и опустила синие глаза свои.-- Не привыкать стать -- природная ваша служанка.

Аглая, как всегда, смутилась при этом напоминании, разрушавшем давно установленное равенство.

-- Э! Что ты, Епистимия Сидоровна! Когда это было! Пора забыть.

"Пора так пора,-- подумала Епистимия.-- А ну-ка, если ты такая добрая, попробуем..."

И с опущенными глазами, медленно гладя руку Аглаи, продолжала искренним, проникновенным голосом:

-- А уж Гриша мой на вас, Аглаечка, как на богиню свою взирает. Вы для него на свете -- самый первый и главный человек. Только что мать обидеть боится, а то бы пред портретом вашим свечи ставил и лампаду жег.

-- Он славный, твой Гриша,-- равнодушно согласилась Аглая.-- Своим хорошим отношением он часто меня трогает.

Тогда Епистимия оставила ее руку, отодвинулась вместе со стулом, сложила костлявые руки свои на коленях и, отчаянно хрустнув пальцами, сказала--будто в воду прыгнула -- решительно, почти резко:

-- Аглая Викторовна, позвольте говорить откровенно. Аглая подняла на нее удивленные темные глаза.

-- Все, что тебе угодно,-- сказала она.

А Епистимия протяжно и веско говорила, как рубила:

-- Влюблен он в вас без ума и памяти, Гришутка мой бедный. Вот оно что.

И, зорко наблюдая за облившимся красною зарею лицом Аглаи, прочла в нем не только изумление, а почти испуг... Аглая молчала несколько секунд, словно стараясь понять что-то слишком чуждое, и наконец произнесла голосом и укоряющим, и извиняющимся, голосом самообороны, отстраняющей дурную шутку:

-- Ой! Что это, Епистимия? Зачем? С какой стати? Не надо!

Слишком искренне и просто это вырвалось, чтобы не понять...

"Провалилось дело! Рано! Поторопилась ты, девка!" -- молнией пробежало в уме Епистимии. Следующей мыслью было -- в самом деле перевести все сказанное в шутку, рассмеяться самым веселым и беззаботным голосом. Но какой-то особый инстинкт отбросил ее от этого намерения в сторону, и она, серьезная, возбужденная, с широкими глазами, принявшими цвет и блеск морской воды, лепетала, с каждым словом касаясь колен Аглаи дрожащими пальцами:

-- Извините, Аглаечка, извините! Позвольте говорить.

Аглая, пожимая плечами, говорила мягко, извинительно, стараясь сгладить положение -- острое и колкое:

-- Это братья в шутку, дурачатся... Модест, Иван... дразнят меня...

А Епистимия торопилась:

-- Аглаечка, разве же я не понимаю, что подобное с его стороны -- одно безумие? Аглаечка, я же не дура! Позвольте говорить!

Аглая сложила руки на коленях движением внимания и недовольства.

-- Да как же мы будем говорить,-- сказала она,-- если ты так вот сразу за племянника в любви мне объясняешься? Ведь это же ответа требует. Я Гришу хорошим человеком считаю, мне жаль сделать ему больно. Зачем же ты и его, и меня в такое положение ставишь, что я должна его обидеть?

Епистимия на каждое слово ее согласно мотала головою и касалась платья пальцами.

-- Аглаечка, душа моя, все понимаю. Хорошо знаю, что любовь Гришина -- дерзкая и безнадежная. Когда же я не знала? Дурак он. Истинно подтверждаю, что дурак оказался. Не за свой кус берется, рубит дерево не по топору. А все-таки, голубчик мой! Ангельчик! Собинка вы моя! Ну позвольте умолять вас! Ну прикажите ручки ваши целовать!..

Она сползла со стула и повалилась Аглае в ноги, стукнув лбом в носок ее ботинка. Аглая вскочила, испуганная, смущенная, пристыженная.

-- Встань, Епистимия Сидоровна! Как можно?! Встань!

Но Епистимия ползала за нею на коленях, ловя ее за платье, обращая к ней лицо с настойчивыми, нестерпимо сиявшими сквозь хлынувшие слезы синими глазами.

-- Солнышко вы мое! Если заговорит он с вами о любви своей -- радостная вы моя! -- не обескураживайте вы парня моего! Не убивайте!

Аглая, растерянная, взяла ее за плечи и старалась поднять.

-- Но что же я могу, Епистимия? Ну что я могу?-- повторяла она.-- Да встань же ты, сделай мне милость. Ведь я же не могу так... мне стыдно...

Епистимия поднялась.

-- Голубушка! -- заговорила она, всхлипывая, с покрасневшим носом, странною полосою обозначившимся на зеленом ее лице.-- Голубушка вы моя! Ведь все это -- что он науку свою предпринял, учится, к экзамену готовится,-- все это в одной мечте старается: буду образованный, стану всем господам равен, барышням пара, Аглае Викторовне жених.

Аглая смотрела на нее внимательными, участливыми глазами и качала головою.

-- Мне жаль его, Епистимия. Мне очень жаль его. Но ты сама говоришь -- и ты права,-- это безумие! Между нами нет ничего общего. Нелепо! Смешно!

-- Знаю! -- даже восторженно как-то воскликнула Епистимия.-- Очень знаю! Матушка! Разве я вас о согласии прошу? Невозможно! Не ровня! Но если у парня такая фантазия, что он по вам с ума сошел?

Аглая невольно улыбнулась.

-- Не могу же я за всех, у кого ко мне фантазии, замуж идти!

Епистимия поймала ее улыбку и в тот же миг ею воспользовалась.

-- Вы погубили, вы и помогите,-- с глубокою ласкою сказала она, притягивая девушку к себе за руку и заставляя ее опять сесть на кровать, и сама села рядом с нею, обнимая ее за талию.

-- Право, не вижу, чем я помочь в состоянии.

-- Да вот только тем, чего прошу. Не отказывайте наотрез.

-- Ты странный человек, Епистимия Сидоровна. Как же я могу не отказать, если этого не может быть, если я не согласна?

-- Барышня, милая, не уговариваю я вас соглашаться. Откажите. Бог с вами! Откажите, да не наотрез. Обещайте подумать. Срок для ответа поотложите.

Аглая задумалась.

-- Когда-нибудь ответить надо же будет,-- нерешительно сказала она.

Но и этого было достаточно ободрившейся Епистимии, чтобы убедительно впиться в нее не только словом, но и пальцами:

-- Детинька моя! Если вы его хоть полусловом поманите -- он три года ждать рад будет.

-- И три года пройдут.

Но Епистимия, пожимая ее костлявым своим объятием, похлопывая по колену костлявою рукою, говорила с нервным, лукавым смешком сквозь слезы:

-- Мне лишь бы сейчас-то его уберечь, а в течение времени, будьте спокойны: образуется. Все силы-старания употреблю, чтобы его фантазию освежить и возвратить парня к рассудку. Тоже имею над ним властишку-то. Только теперь-то, сразу-то в омут его не толкайте.

Аглая встала. Ей и хотелось сделать что-нибудь приятное для Епистимии, которая всегда была к ней отличительно ласкова и добра пред всеми другими Сарай-Бер-мятовыми, и дико было, не слагалось в ее уме требуемое обещание.

-- Ужасно странно, Епистимия Сидоровна! -- произнесла она, еще не зная, в какую форму облечь свой отказ, и в смущении перебирая безделушки на Зоином комоде.

А Епистимия, оставшись сидеть на кровати со сложенными в мольбу руками, смотрела на Аглаю снизу вверх чарующими синими глазами и говорила с глубокою, твердою силою искренности и убеждения:

-- Барышня милая, пожалейте! Ведь что я в него труда и забот положила, чтобы из нашей тины его поднять и в люди вывести! Мать-то только что выносила его да родила, а то -- все я. Пуще роженого он мне дорог. Теперь он на перекрестке стоит. Весь от вас зависит. Пожалеете -- человеком будет, оттолкнете -- черту баран. Что я буду делать без него? Ну -- что? Света, жизни должна решиться!

Аглая, тронутая, хорошо знала, что это правда, и ей еще больше хотелось помочь Епистимии, и еще больше она недоумевала.

-- Что же я должна сказать ему? Я, право, не знаю. Епистимия подошла к ней, ласковая, льстивая, гибкая.

-- Мне ли, дуре, учить вас? Вы барышня образованная. У вас мысли тонкие, слова жемчужные.

Аглая отрицательно качнула головой.

-- Как ни скажу, все будет обман.

-- Лишь бы время протянуть! -- с мольбою вскрикнула Епистимия, хватая ее за плечо костяшками своими.

Аглая высвободилась.

-- Я не умею лгать,-- сказала она с искренностью.-- Когда приходится, теряюсь, бываю глупая. Братья сразу замечают.

Епистимия отошла.

-- Братья в вас не влюблены,-- возразила она,-- а Григорий слепой от любви ходит.

-- Грешно человека в лучшем чувстве его морочить.

-- Нет,-- строго возразила Епистимия.-- Если ложь во спасение, то не грех, а доброе дело. Грех -- человека в отчаянность ввести.

Аглая долго молчала. Прислонясь к комоду и положив руки на него, она в своем темно-зеленом, почти черном платье казалась распятою. Епистимия издали ловила ее взгляд, но Аглая упорно смотрела на коврик под ногами своими, и только видела Епистимия, что волнение быстро красит ее румянцем, так что даже шея у нее порозовела...

-- Да, этого я на себя не возьму,-- произнесла она наконец голосом, в котором тепло дрожала искренность самосознания,-- этого я никак не возьму на себя, чтобы из-за меня человек жизнь свою испортил.

Епистимия в эти слова так и вцепилась, торжествующая, расцветшая.

-- Кабы только испортил, родная! -- возбужденно подхватила она.-- Кабы только испортил! Потеряет он себя, Аглаечка! Верьте моему слову: вот, как самый последний оглашенный, себя потеряет!

Аглая, подняв свои длинные черные ресницы, осветив ее задумчивыми, ласковыми глазами, повторила решительно и твердо:

-- Быть причиною того, чтобы чья-нибудь жизнь разрушилась, этого я и вообразить для себя не умею. С таким пятном на совести -- жить нельзя...

Синие глаза победно сверкнули, увядшие губы Епистимии сжались в важную складку, и все лицо приняло такое же значительное выражение, как те слова, которые она про себя подбирала, чтобы сказать их Аглае...

Но в скрипнувшей из коридора двери показалось курносое лицо Марфутки и пропищало, что архитектор от барина Симеона Викторовича уехал и барин Симеон Викторович приказывает тетеньке Епистимии, чтобы немедленно шла к нему... Глядя на Аглаю, Епистимия не могла не заметить, что она, как лучом, осветилась радостью прервать тяжелый разговор... И эта нескрываемая радость заставила ее придержать язык и замолчать то важное, что на нем уже висело.

"Не время,-- подумала она.-- Не поспело яблочко. Сорвешь -- погубишь, укусишь -- оскомину набьешь..."

И, накинув на острые плечи серый платок свой, она только низко поклонилась Аглае.

-- Уж я пойду, Аглая Викторовна, а то Симеон Викторович будут сердиться... Очень много вами благодарна... Век не забуду вашей ласки, как вы меня приободрили... А разговор этот наш позвольте считать между нами неконченым, и, когда у вас время будет, разрешите мне договорить...

Аглая ответила ей только нерешительным и неохотным склонением головы...

-- И уж вы мне позвольте надеяться,-- продолжала Епистимия,-- что я перед вами говорила -- все равно как попу на духу... чтобы -- сделайте милость -- сберечь это в секрете, между нами двоими: чтобы ни Зоеньке, ни братцам...

-- В этом можешь быть совершенно уверена,-- сказала Аглая.-- Ты говорила, я слышала. Больше никто не будет знать.

Епистимия еще раз поклонилась ей и вышла.

"Первую песенку, зардевшись, спели,-- хмуро думала она, идя коридором к кабинету Симеона.-- Ну да и за то спасибо. Я много хуже ждала... Теперь держись, Епистимия Сидоровна! С малиновкою было легко -- каково-то будет с лютым серым волком?"