Комиссар был совершенно прав, когда предупреждал меня о "смешанной публике" в общей камере. Я думаю, что подобной "смеси одежд и лиц, племен, наречий, состояний" не было даже в шайке пушкинских "Братьев-разбойников". Пленной интеллигенции было очень много, то и дело встречались знакомые лица, однако она не "составляла большинства". Его давала улица, в то время еще не обессиленная голодом, еще топорщившаяся и шебаршившая. И красноармейщина, которая, не позабыв пресловутого "приказа N 1", покончившего в марте 1917 года с дисциплиною в войсках старого режима, наивно воображала, будто его действие распространяется и на красное воинство. А потому, постоянно впадая в грехи своевольства и ослушания, к великому своему изумлению, неожиданно оказывалась в лапах Чрезвычайки по обвинению в "контрреволюции", как раз за те поступки и слова, в которых, как она сама-то полагала, она вела себя и выражалась чего уж нельзя революционнее. Громадный процент спекулянтов всякого рода - продовольственных (больше всего), товарных, вещевых, валютных, по драгоценностям - и просто торговцев, еще не успевших приноровиться к дикому насилию закрытия свободных рынков. И наконец, черное дно столичного ада: анархия "удалых, добрых молодцов", - налетчики, организованный разбой.
Когда нашу омерзительную уборную немножко подчистили, пошел я помыться. У соседнего крана - тип: смывает кровь с сильно побитого лица. Окинул меня недоумевающим взглядом - и добродушный вопрос:
-- Товарищ, вы на чем "засыпались"?
-- Политический...
-- А я... - и не договорив начатого, перебил сам себя и, в негодующем недоумении пожав плечами, продолжал с сердитой экспансивностью: - И черт его знает, право! И всех-то денег на "ем" была одна "косая" (1000 рублей)... Угораздит же так глупо влопаться!
Я понял, что "товарищ" мой - уличный грабитель, застигнутый и взятый на "теплом", т.е. на бесчувственном, полутрупе, а может быть, уже и трупе, который он обирал в каком-нибудь глухом закоулке Петроградской или Выборгской стороны. Избитое лицо свидетельствовало, что сдался он не без борьбы, побарахтался-таки с патрулем. Еще удивительно, как его на месте не пристрелили! тогда с этим было просто. Тип этот у нас не загостился. Уже часа через два его увезли куда-то. Может быть, на расстрел, а может быть, наоборот, на какой-нибудь ответственный служебный пост по той же Чрезвычайке...
Такие метаморфозы получались тогда зауряд. Комиссарствовал же на Петроградской стороне недавний каторжник Далматов, дегенеративный представитель бывшей столичной "золотой молодежи", настолько нашумевший, незадолго до Февральской революции, зверским корыстным убийством некой г-жи Тиме, что сенсация его процесса волновала петроградское общество наравне с телеграммами с театра войны. Отбывая свой каторжный срок в одной из сибирских тюрем, Далматов покинул заключение, при неразборчивом освобождении арестантов в первые победные дни Октябрьской революции. Заявил о своей восторженной готовности служить большевикам, получил возможность возвратиться в Петроград и здесь всплыл со дна на поверхность уже крупным полицейским чином советской республики. Впоследствии, однако, он исчез без вести. Говорят, был расстрелян за взятки и хищения. В краткий же период своего властвования он, по словам обывателей района, отличался такою зверскою свирепостью, таким бесстыдным вымогательством и в качестве новоиспеченного пролетария так гнусно издевался над беззащитными "буржуями", что настоящие пролетарии его одергивали. Другой пример - Прилуков, получивший когда-то всеевропейскую известность по знаменитому венецианскому процессу Марии Тарновской как сообщник и орудие этой госпожи в корыстном убийстве графа Комаровского. Он также возложен советскою властью на ее восприемлющее лоно и состоит на службе коммуны и по сей день.
Трудно поверить, до какой степени процветал тогда "налет", то есть, попросту сказать, разбой. Наличность признанной большевиками в первое время партии анархистов, с ее поистине чудовищною прессою, давала возможность темным элементам столичного дна безопасно укрываться под черное знамя "войны всех против всех" и обыкновеннейшему грабежу придавать вид и смысл принципиальной партийной экспроприации. Тщетно против "эксов" возвышал свой авторитетный голос патриарх-идеолог анархизма, престарелый князь П.А. Кропоткин. Тщетно, если не открещивались, то отплевывались от них идейные анархисты. Позиция принципиального грабежа была слишком удобна и выгодна для любителей чужой собственности, и специалисты этой профессии вскоре переполнили анархическую группу в таком количестве, что идейные анархисты оказались в ней меньшинством правого крыла и сам Кропоткин за протесты свои едва-едва не был исключен из партии, а какая-то саратовская фракция его даже и исключила. Большевики на борьбу с анархистами-экспроприаторами решились только тогда, когда увидали, что "партийный" грабеж этих отчаянных конкурентов опережает их собственный грабеж "в государственном порядке" и анархисты вырывают у них из-под носа лакомые куски вроде великолепной дачи Дурново, некоторых великокняжеских дворцов, барских особняков и т.п. Надо, Однако, отдать справедливость большевикам: однажды взявшись за партию анархистов, они покончили с ее засильем в Петрограде одним ударом. Жителям Невской столицы еще памятен штурм последнего оплота анархистов, Купеческого клуба, когда впервые отличился и заставил говорить о себе пресловутый впоследствии Дзержинский.
Захватные успехи анархистов привлекали к ним не только "сволочь". Тянулись в эту яму также и неуравновешенные элементы столичной "богемы", отравленной морфином, эфиром, кокаином, алкоголем, азартом игорных домов, воздухом кафешантанов и тем пустопорожним порнографическим словоблудием, которое в печальнейший для русской мысли период 1907 - 1914 годов расцвело пышным цветом под псевдонимом служения святому искусству, при покровительстве старорежимной власти, воображавшей, будто все это безобразие отвлекает общество от политики.
Достаточно указать, что в налетах обвинялся столичного молвою один из замечательнейших артистов русской драматической сцены, трагик Мамонт Дальский, и нельзя сказать, чтобы его печатные объяснения по этому поводу были очень убедительны. Этот чрезвычайно талантливый человек был существо "карамазовски" дикое, капризное, непостоянное. В последний год старого режима он демонстративно прицепился к крайнему правому лагерю, был в величайшем фаворе у пресловутого премьер-министра Протопопова, дружил и кутил с еще более пресловутым Распутиным. Но с Февральской революцией Дальский, вдруг перескочив через все промежуточные инстанции, очутился в самой крайней левой фракции анархистов, участвовал с ними в самовольном занятии дачи Дурново и присутствовал при разгроме ими какого-то игорного дома. Дело в том, что, будучи актером по профессии, он еще более любил быть актером в жизни. Говорил значительными фразами из пьес своего репертуара, сравнивал себя с Кином из знаменитой мелодрамы, а на закате дней и в революционной атмосфере понравилось ему житейски сыграть романтического бандита, Карла Моора из "Разбойников" Шиллера. Скоро он замечательно нелепо погиб в Москве под трамваем. Любопытно, что раньше он никогда не пользовался трамваем, а это был первый опыт. Вскочил в вагон с передней площадки (что в России строго запрещено), столкнулся с кем-то выходящим, сорвался и попал под колеса. В Москве анархисты проводили его прах на Николаевский вокзал торжественной процессией с черными знаменами. В Петрограде, несмотря на то что именно здешним театрам Дальский отдал свои лучшие артистические годы, на похороны его в Александро-Невской лавре явилось счетом десять человек.
Если бы засилье анархической левой продержалось долее, то из нее могло бы выработаться нечто вроде сицилианской "мафии". Многие обыватели, видя ее дерзкое своевольство среди всеобщего бесправия, уже обращались к ней за "справедливостью" и получали быстрое удовлетворение в бесцеремонном порядке самосуда. Один петроградский стихотворец, - ныне ярый большевик, а в то время еще, как у Гоголя в "Ревизоре" почтмейстер выражается, "ни то, ни се, черт знает что", - негодовал, зачем соседний с его квартирою великолепный сад частного владения закрыт для публики. При ближайшей затем встрече он сообщил мне, ликующий, что добился своего, - сад открыли.
-- Как же вы этого достигли?
-- А очень просто. Я пожаловался анархистам, что вот, мол, у меня дети на этакий чудный сад только смотрят, а гулять в нем не могут, - это несправедливо, помогите, пожалуйста... Они говорят: "Хорошо, товарищ, будьте покойны..." Пришли с винтовками и заняли сад.
В нашей камере содержался один из наиболее прославленных налетчиков того года, тоже выдававший себя за анархиста, по прозванию Черный Капитан. Настоящую его фамилию я забыл: не то Измаилович, не то Стефанович, а может быть, и еще какой-нибудь "ович" - отчество, превращенное в фамилию. Родом он был, должно быть, из западных губерний, но не еврей. По-русски говорил бойко и чисто, без всякого инородческого акцента. Выдавал себя за мичмана военной службы, но заключенные офицеры считали его самозванцем, допуская лишь, что, может быть, Черный Капитан потерся малую толику в торговом флоте, где и понахватался морских терминов, которыми он щеголял перед сухопутными слушателями, но в присутствии моряков скромно прикусывал язык. Черный Капитан стоял во главе шайки, совершившей множество ограблений, на миллионы тогда еще не потерявших свою стоимость рублей. Товарищи его - помнится, двое - были заключены тут же. Это были смирные, тупые парни лет по 18 - 20, нисколько не интересные. По грозной, даже зверской репутации самого Черного Капитана я ожидал встретить в нем только что не Стеньку Разина. Вместо того увидал весьма приличного юношу, миловидного, опрятного, даже изящного. Он был очень учтив, любезен, услужлив и разве, пожалуй, лишь чересчур развязен. Приключения свои он рассказывал очень охотно, и каждое из них отлично годилось бы для кинематографического фильма в несколько сот метров. Может быть, и подвирал несколько эффекта ради, но, в общем, был бы все-таки драгоценным типом для Конан Дойля и бесчисленных его подражателей. Я сильно подозреваю, что именно романы о Шерлоке Холмсе, Нате Пинкертоне, Нике Картере, Арсене Люпене и толкнули этого мальчика на избранный им романтический путь "борьбы с обществом" посредством грабежа и убийства. Во всяком случае, эффектная поза разбойника-анархиста сохранялась им очень бережно.
На Гороховой его держали уже давно - даже до странности, так как в уликах против него и в признаниях своих вин с его стороны недостатка не было, - других налетчиков, попроще, расстреливали за сотую долю того, что он натворил. Уже расстреляно было также и несколько товарищей Черного Капитана, а самого его Урицкий все еще щадил. Такое необычайное долготерпение сам Черный Капитан объяснял тем, что глава Чрезвычайки не верит, чтобы награбленные шайкою громадные богатства были прокучены так же быстро и беспутно, как были приобретены, и все еще надеется допытаться, куда же они в самом-то деле девались и где скрыты. Большинство заключенных принимало это объяснение, некоторые давали факту иное толкование, менее благоприятное для Черного Капитана. Он очень обжился в тюрьме, был в наилучших отношениях с комиссаром и надзирателями, имел связи с канцелярией Урицкого и сделался как бы посредником между нею и заключенными. Все новости из кабинетов Урицкого и ему подведомственных следователей приходили к нам через Черного Капитана: кого освобождают, кого переведут на Шпалерную или в Кресты, - все это он знал, как говорится, "за полчаса до пожара", вероятно, были ему известны и ожидаемые расстрелы, но о них он никогда не упреждал. Вообще, это был деликатный малый. Начальство тюрьмы им дорожило и баловало его. Он имел возможность посещать другие камеры и даже проникал на женское отделение, несмотря на то что оно в эти дни оберегалось особенно строго, ввиду заключения графини Бра-совой. Поэтому через Черного Капитана всегда можно было переслать записку и получить ответ. Злые языки намекали, что эту почту кроме адресатов читает еще и Урицкий, но я не верю. Доверять Черному Капитану до ручательства за его честь своей головой я не решился бы, но мне казалось, что в юном бандите жива была своя "каторжная совесть". О том, что Чрезвычайка приглашает его к себе на службу, он намекал весьма прозрачно, и я допускаю, что в целях оттянуть как можно дольше свою неминуемую участь он мог ухватиться за такое приглашение и играть на нем двойную игру, - однако не до предательства. Среди интеллигенции, по тюремной неопытности не особенно осторожной на язык, Черный Капитан мог слышать много таких обмолвок, за которые Урицкий дорого заплатил бы, - однако они никого не погубили. Конечная судьба юного Ринальдо Ринальдини мне неизвестна. Кто-то из освободившихся созаключенников рассказывал мне впоследствии, будто он пережил Урицкого, убитого в ту же осень студентом Канегиссером. Но затем Чрезвычайка наскучила его признаниями и откровениями, "через час по столовой ложке", и, в совсем уже полоумный террор преемниц Урицкого, Яковлевой и Стасовой, он был расстрелян. Этих анормальных садисток, сорвавшихся с цепи в буйном отделении дома умалишенных, уже ничто, кроме крови, не интересовало. Насколько сообщение было справедливо -- не знаю.