Чрезвычайно интересна была группа фальшивых монетчиков или, вернее, подделывателей государственных кредитных билетов. Я слышал об этой шайке еще на воле. Совершенно случайное раскрытие ее организации наделало много шума в Петрограде и сильно ударило по финансовому кредиту большевиков, и без того уже более чем невысокому. Ударило не суммою, выброшенною фальсификаторами в народный оборот, хотя и она была довольно значительна; шайка напечатала кредиток на десять миллионов рублей с залишком и 3,5 из них успела разменять, - но слухом, быстро превратившимся во всеобщее убеждение, что и остальные захваченные подложные кредитки большевики, ничтоже сумняшеся, приобщили к своей казне как настоящие и производят ими уплату. Сами заключенные фальсификаторы слух этот подтверждали положительно. Да, правду сказать, теперь, с оглядкою назад, он уже не кажется так странным и маловероятным, как принимали мы его в то первое время, когда большевики свои песенки, все-таки еще зардевшись, пели. Фальсификация денежных знаков не только "романовских" и "думских", но и иностранных валют в последующие 1919 - 1921 годы была возведена советским правительством в систему, даже не особенно скрываемую вообще, а иногда - откровенную до восхитительной наглости. В практике системы этой должны же были быть сделаны какие-нибудь первые шаги. Возможно, что одним из таковых был и петроградский опыт с захваченными фальшивками. Бывало, в старину в Минусинске или Ачинске спросишь поселенца, за что он угодил в Сибирь, и получаешь шутливый ответ:
-- По царевой неблагодарности: я, как добрый, ему помогал деньги делать, а он, чем бы спасибо сказать, меня - эво куды!..
Так как советское правительство посадило подделывателей в тюрьму, то они также имели право жаловаться на "неблагодарность" - тем более что царь-то сторонней помощи в печатании денег не принимал, а советское правительство приняло с удовольствием, извлекло из нее полезные для себя уроки и потом блестяще применило их к делу.
Фальшивки петроградских подделывателей были совершенством в своем роде. Путем кражи или подкупа эти ребята раздобылись из Государственной экспедиции тою самою бумагою, на которой печатались правительственные кредитки, а клише и машина у них были лучше, чем в экспедиции, так что их фальшивки разнились от настоящих только большею отчетливостью рисунка и яркостью красок. Уверенные в высоком достоинстве своей работы, они меняли эти художественные произведения не из-под полы, по две, по три бумажки, как, бывало, шли в народ "красноярки", "гуслицкие" и прочая "мягкая деньга", но смело несли их неразрезанными листами в правительственные кассы и, до оплошного случая, на котором провалились, ни разу нигде не возбудили ни малейшего сомнения в подлинности своего фабриката. Успех окрылил их до такой дерзости, что, когда запас бумаги из экспедиции истощился, они продолжали печатание на какой-то случайной бумаге с разводами, нисколько не похожими на водяные знаки государственных кредиток, - и ничего, тоже сходило с рук благополучно. Заработав на размене 3,5 миллиона, устроили на радостях пир и всею почтенною компанией перепились до зела. И в таком-то веселом состоянии очередные отправились "допечатывать". Справили свое дело - хоть бы трезвым, но спьяну позабыли, что их машина работает формат, гораздо больший государственного, а потому листы своих фальшивок они до сего времени печатали с "прокладкою". Теперь же спустили клише в машину без прокладки, и она пошла стукать листы не в 12 рядов, а в 16, не на 60 тысяч, а на 80. Числа рядов и тысяч я точно не помню, да это и не важно, - любопытен характер ошибки. Работа же вышла, по обыкновению, безукоризненною.
Протрезвившись, заметили ошибку, но такова была их самонадеянность, что они даже не потрудились исправить свой промах - хотя бы простейшим способом: разрезав листы на отдельные кредитки. Лень нашла: куда, мол, большевикам заметить, что они смыслят! сойдет и так!.. И действительно, совсем было "проскочило", но, на грех, они попали при размене на приемщика не из "товарищей", а на какого-то старого опытного артельщика - из тех, что вняли настояниям новой власти отказаться от "саботажа" и возвратиться на банковую службу. Совершенство подделки обмануло было и этого эксперта: девять листов он принял беспрепятственно и только на десятом спохватился, что они как-то несуразно велики и отвечают на большие суммы, чем следует. Разменщика арестовали, он выдал организацию; люди повинились и указали свою печатню и склад готовых кредиток на сумму свыше семи миллионов рублей: для того времени еще громадные деньги.
В тюрьме шайка не унывала, держалась бодро и весело, в твердом убеждении, что ее дело кончится пустяками. С допросов от Урицкого подделыватели, в резкое отличие от других заключенных, возвращались обнадеженными:
-- Говорит: хватите два года принудительных работ, и больше, не робейте, ничего вам не будет...
В страшные дни, когда людей "ставили к стенке" и "пускали в расход" сотнями, это, конечно, звучало не угрозою, но поощрением. Среди заключенных шайка была заметно выделена на особое, привилегированное положение. Однако, должно быть, тюремные любезности и следовательские ласки служили только ловушкою, потому что впоследствии шайка все-таки была расстреляна - не знаю лишь, при Урицком или позже...
Я допускаю, что Урицкий мог в самом деле смотреть на их преступление с известною снисходительностью, как на маловажное и не содержащее большой угрозы благополучию советской республики. Он был фанатик большевизма, а следовательно, и заклятый враг денежного хозяйства, которое упразднять Кремль и Смольный в начале своего царствования устремились было с превеликим азартом. Не только ленинцы, но и сам Ленин серьезно и твердо верили, что достаточно будет советского декрета, чтобы вся Россия отреклась от вековой ереси бумажек с аппетитно напечатанными на них цифрами и возвратилась к тем удобным способам товарообмена, которыми блаженной памяти дедушка Гостомысл успешно пользовался в торговых сношениях с чудью, весью, мерею, муромою и летиголою. Я сам присутствовал на одном митинге в Народном доме, когда Зиновьев, потрясая над толпою десятирублевою красною кредиткою, доказывал на ее примере безусловное ничтожество и ничегонестоимость бумажного обращения с такою энергическою убедительностью, что кости Джона Ло, вероятно, раз сорок перевернулись в гробу своем. Правда, публика, тогда еще не вовсе запуганная, покрикивала в ответ оратору:
-- Ежели деньги ничего не стоят, так зачем же вы подоходный налог установили?
Тогда это покушение с негодными средствами хотя уже безнадежно рухнуло в факте, однако еще существовало и грозило на бумаге. "Матросня" грохотала:
-- Десяткою-то, братишка, пожалуй, и я папироску закурю (излагались проекты и более выразительные), а ты уважь - изничтожь пятитысячную!
Но линия выдерживалась твердо, проповедь звучала убеждением, пропаганда велась с величайшим напряжением и, как во всех коммунистических начинаниях, добилась... совсем не того, во имя чего она велась!
Упразднить денежное обращение большевикам не удалось ни на единую копейку - напротив, оно возросло до цифр даже не феерических уже, а прямо-таки апокалиптических - астрономических, "планетарных". Миллион теперь только-только что не денежная единица, бюджет вычисляется миллиардами, биллионами и триллионами. Высший совет народного хозяйства в Москве уже заявил народным комиссарам о необходимости реформировать правительственную бухгалтерию. Потому что: 1. счетные книги общеевропейского образца оказываются непригодными для советской практики: их узкая строка не вмещает чересчур многозначных цифр прихода и расхода; 2. бухгалтеры отказываются от ответственности за подсчеты уже именно планетарных цифр, благополучное фехтование которыми возможно разве только при помощи логарифмического исчисления.
Прошлого весною проходил я мимо Мариинского театра. У подъезда стояла фура, нагруженная ящиками, аршина полтора в длину, аршин в вышину. Возчики снимали их и, кряхтя, вносили в театр.
-- Что это, товарищи? - спросил я.
-- Актерам жалованье привезли...
-- Этакий-то воз?! Сколько же здесь миллионов?
-- Начальству известно, - сурово умерил мое любопытство один. Но другой, поласковее, тронул ногой ящик, только что спущенный на тротуар, и ответил:
-- В этакой штуке их двадцать пять, три мы уже снесли, да вон еще сколько осталось...
-- Черт считал да и считалку потерял! - пошутил третий.
Два года тому назад подобная фура могла двигаться по Петрограду только окруженная густою щетиною штыков; иначе она не успела бы одного переулка проехать, как на нее ринулись бы налетчики. Теперь от нее даже единственный конвойный отлучился внутрь театра, спокойно бросив на совесть и страх возчиков капитал по крайней мере в полмиллиарда рублей. Что же это - честностью, что ли, такою особенною преисполнился Петроград? Нисколько. От краюхи хлеба, от мешка с мукой конвойный не посмел бы отойти ни на один шаг: сию же минуту слизнут, только зазевайся. Но крашеная бумага, слагающая астрономические цифры советского бюджета, кому она нужна, - по крайней мере, настолько, чтобы льститься на нее до грабительского риска? Она дожила до возможности сама себя стеречь - по малой в ней надобности.
В прошлом июле, после трехлетнего полного отсутствия литературного заработка, я вдруг получил возможность продать за границу, в ревельское издательство "Библиофил", свою повесть "Зачарованная степь" и драматическую рапсодию "Васька Буслаев". Расчет произведен был по советской валюте, следовательно, в миллионах, или в "лимонах", как выражался в переговорах со мною тогдашний дипломатический представитель Эстонии в Петрограде и один из директоров "Библиофила" А.Г. Орг. Кстати, раз к слову пришлось, воспользуюсь случаем опровергнуть очень гадкую сплетню, пущенную об этом человеке его ревельскими политическими противниками - именно по поводу приобретенных им рукописей петроградских писателей. Сплетня, к сожалению попавшая и в печать, уверяла, будто г. Орг скупал наши работы в порядке "спекуляции на голоде" и меня, например, вынудил отдать ему целый роман за три пуда ржи. Это безусловная клевета. Г. Орг платил и мне, и другим писателям, договоры которых мне известны (напр., Вас.Ив. Немирович-Данченко), по норме, проектированной Московским профессиональным союзом писателей, в 500 000 рублей за лист, а за "Ваську Буслаева" я получил гораздо больше, по миллиону за акт. Расплата была произведена с рукописи, и без нее я и до сих пор сидел бы в советском пленении, потому что только этими деньгами я мог покрыть часть колоссальной суммы, которая потребовалась для устройства нашего - шести душ - бегства из Петрограда и которую я осужден, надо думать, еще долго-долго выплачивать. Что поделаешь?
Даром ничто не дается: судьба
Жертв искупительных просит...
Разделись до последней нитки, распродались до последнего одеяла, зато купили высший дар жизни - свободу. И потому-то мне особенно досадно, что вместо благодарности, которую мы все, семьею, пытаем к г. Оргу, он, чьим-то злым старанием, получил совершенно незаслуженную обиду.
И вот вспоминаю курьезнейшее возвращение свое от издателя домой с благоприобретенными "лимонами", упакованными в газетную бумагу. Получился весьма громоздкий тюк, который я довольно беспомощно влачил под проливным дождем. На пристани невского пароходика кто-то тронул меня сзади за локоть. Оглядываюсь: знакомый.
-- Слушайте, - шепчет, - как же вы это так? стоите в очереди, а держите деньги всем открыто?
Дико смотрю на него.
-- А вы откуда знаете, что я несу деньги?
-- Да вы поглядите на тюк свой...
Гляжу: бумага размокла, разлезлась и "косые" так и сверкают в щели...
-- Ах, благодарю вас, что указали. В самом деле, ввожу публику в искушение... могут ограбить...
А он:
-- Ну, что ограбить! кому надо грабить? А вот - налетите на агента из Чрезвычайки, то попадете в комиссариат для разъяснений, откуда их взяли, да не для взноса ли в контрреволюционный какой-нибудь фонд, да не для покупки ли валюты, да не продали ли вы кому-нибудь валюту, - а в результате разъяснений останутся ваши "лимончики" в ЧК, только вы их и видели... Давайте-ка, давайте-ка я их упрячу в мешок. Да и дома - советую вам: укройте посекретнее...
Я чуть не расхохотался: куда я укрою этакую махину, когда у меня в квартире не осталось почти никакой мебели?!.. Но - озарился вдохновением: время летнее... в печку!!!.. Так печка и стояла, нафаршированная "лимонами", пока однажды вся их громада не превратилась мгновенно в тощую-тощую пачку "финнок".
Когда мы, чудесным, почти волшебным ночным перелетом через Финский залив, очутились в Финляндии, тщетно искали мы в Териоках охотника приобрести уцелевшие из этих наших "лимонов" 397 000 советских рублей. В банках и меняльных лавках говорят:
-- Запрещено, да нам и не интересно... Не котируются! Направляют к частным аферистам - те руками отмахиваются: не котируются!
Один угрюмейший финн, впрочем, задумался. Долго смотрел на наш блистательный капитал, курил трубку и безмолвствовал в густых клубах дыма. Затем сделал безнадежный знак рукою, чтобы мы убрали свои богатства, и произнес лишь единое - первое и последнее - свое слово, к нашему изумлению, весьма чисто по-русски:
-- Наплевать.
Более выразительной эпитафии финансовому предприятию я никогда не слыхивал. Можно сказать, - одним словом похоронил целую систему!
Наконец, уже недели через три, в Гельсингфорсе, я получил от жены радостное известие, что ей таки удалось спустить эти окаянные 397 000 какому-то оригиналу за 300 финских марок... Я был очень доволен, но до сего времени страдаю угрызениями совести: не слишком ли жестоко мы облапошили этого добродушного идиота? Ведь что же мы, в конце концов, ему продали? Все равно что ярлыки на бутылки...
-- Извините, - несколько успокоил меня гельсингфорский коммерсант-россиянин, с которым я поделился своими сомнениями, - четыреста тысяч бутылочных ярлыков вы теперь никак не получите за 300 крон, так что наш покупатель менее глуп, чем вы думаете, и хотя покупка его вообще несколько странна, однако настоящую цену ей он, по-видимому, знает...
Помните ли вы, как, бывало, до революции мы, на Руси, определяли:
-- Дешевле пареной репы.
Ну-ка, попробуйте произнести вслух эту нелепость в нынешнем Петрограде, когда репа на рынке стоит 1000 р., а чтобы парить ее, нужно жарко вытопить печь, а чтобы жарко вытопить печь, нужна, по крайней мере, четверть вязанки дров, а дрова, уже в июле и по дешевой цене, при покупке у невских пиратов-дровокрадов стоили 150 000?!
Упразднить денежное обращение большевикам не удалось, но вложить в темные головы представление о ничтожестве денег они успели вполне, так как практикою своего печатного станка научили даже и самых наивных, что бумажки, за которыми не стоит государственных ценностей, годятся лишь на оклейку стен. Для того чтобы постигнуть эту нехитрую истину, массам нужно было время и время. Большевики любят ставить монументы разным своим предшественникам в области "великих идей". Уж если кто заслужил от них монумента, то, конечно, покойный Сергей Федорович Шарапов с его теорией и пропагандою бумажного рубля как самодовлеющей ценности. Несколько оскорбительно для Ленина, Каменева, Крестинского, Боголепова и прочих хозяев советской финансовой политики единомыслие и единодействие с таким яростным царистом, но это так. Советская власть продержалась четыре года на том самом надувательстве народа бумажным рублем, которое Шарапов рекомендовал царской власти. Однако тогда шараповского рецепта даже беззастенчивый Витте не принял - "по чрезмерной бесстыжести" (подлинное выражение министра), за что и преследован был от покойного финансиста лютейшею ненавистью. Большевикам же изобретение Шарапова суждено было не только принять и усвоить, но и развить, усовершенствовать, довести до Геркулесовых столбов... абсурда!..
Результатами четырехлетнего опыта бумажной валюты, обеспеченной "всем достоянием государства", то есть, как уверяли в Петрограде, "старыми штанами товарища Ленина", явилось, во-первых, перерождение буржуазного предрассудка, что "деньги не щепки". Смысл его перевернулся с лица наизнанку. Потому что сейчас в Петрограде щепка - ценность, а деньги - нет. Оброните на улице щепку - к ней сразу десять рук протянутся. А советскую сторублевку, на моих глазах, нищий у пароходной пристани на Николаевской набережной швырнул доброхотному дателю обратно, с милым пожеланием:
-- Сберегите себе на гроб!
Во-вторых, - твердое убеждение населения, что все новейшие русские деньги, кто бы их ни мастерил, "все равно фальшивые". А отсюда и величайшее равнодушие к подлинности и происхождению гуляющих в обороте денежных знаков. Да ведь к ним и сами-то большевики потеряли уже всякое уважение: до того, что не заботятся для них даже о престиже внешней внушительности и, за скудостью в бумаге, стали печатать свои бумажонки черт знает на что похожими. Видали ли вы последний летний выпуск односторонних расчетных знаков 1000- и 500-рублевого достоинства? Ведь это и впрямь были по виду именно ярлыки для наклейки на бутылки, притом не винные, - какая же винная фирма допустит на свой розлив подобную мизерию? - но какого-нибудь захудалого завода фруктовых вод. В деревнях, даже пригородных, где еще не совершенно разуверились в самом существе бумажных денег, этих, с позволения сказать, знаков ни за что не брали, с весьма откровенной мотивировкой:
-- Этакой дряни я тебе сам, сколько хочешь, настукаю: был бы досуг вырезать дощечку...
В Петрограде они обращались же как по отупелой обывательской философии:
-- С двух ли сторон крашена, с одной ли стороны - все равно, плюнуть да растереть...
Уже два года тому назад, в дни еще платного трамвая, был я свидетелем сцены. Бравый матрос, щеголь-"клешник", в уплату за билет (25 р.) подает кондукторше тысячерублевку. Кондукторша роется в сумке, собирая сдачу. Между тем матросу у Адмиралтейства надо сходить. Не ожидая сдачи, он проталкивается к выходу.
-- Подождите, - кричит кондукторша, - я еще не отсчитала...
-- Некогда, товарищ... Возьмите себе на память...
-- Да как же это?!..
-- Ничего... Я не обеднею, вы не разбогатеете... Адье-с! И соскакивает на ходу.
Мне часто приходилось садиться на трамвай на Петропавловской улице - конечном пункте 8-й и 31-й линии. Выжидая, я перезнакомился с большинством вагоновожатых и кондукторш. Как-то раз жду, сижу на площадке, уборщица подметает вагон, а вагоновожатый и кондуктор скалят зубы:
-- Что? много ли нагребла? поделись, товарищем назову... А та, согбенная, шутливо огрызается:
-- Сколько ни нагребла, все наше!..
-- Лафа этим метельщицам, - объяснил мне вагоновожатый, - что народ сейчас в тесноте денег роняет - страсть! А поднимать в давке, - где же: люди плечом к плечу стоят... Еще ради "косой", пожалуй, иной, который очень расчетлив, постарается, раздвинет публику; ну, а для сотенной совестно и соседей толкать-беспокоить: увидят, из-за какой малости ты и себя, и других растревожил, - засмеют.
Летом ходил по Петрограду анекдот. Где в нем кончается правда и начинается вымысел, пусть читатель сам ищет. Но характерен он очень.
ЧК заарестовала некоего таинственного спекулянта. Чтобы испытать, в каких размерах он спекулирует, ему намекнули, что он может избавиться от тюрьмы, дав взятку - миллион рублей. Спекулянт, не поморщившись, вынул из саквояжа требуемый "лимон" и вручил. Чекисты его отпустили, но затем разлакомились:
-- Гусь-то, должно быть, из крупных, надо за ним поглядывать... Дадим ему погулять недельку, а там и опять...
При втором аресте спекулянт уже не выжидал намеков, а сам "пошел навстречу":
-- Сколько?
-- Два миллиона.
Уплатил с тою же легкостью, чем окончательно убедил Чрезвычайку, что в ее сетях запуталась птица высокого полета. Решено арестовать в третий раз и теперь спросить уже пять миллионов. Спекулянт запнулся, задумался...
-- Сразу не могу, дайте два дня срока...
-- Хорошо, но - чтобы через два дня пять "лимонов" на стол, иначе - к стенке!
Проходят два дня, - спекулянт с пятью миллионами является час в час, минута в минуту... В Чрезвычайке сенсация:
-- Ну, и обороты же, должно быть, делает этот мошенник! Но чем же он, в конце концов, спекулирует, что так свободно швыряет миллионами, черт бы его побрал?!
Дали жертве отдохнуть, опять схватили.
-- Сколько?
-- Десять миллионов.
На этот раз спекулянт взбунтовался:
-- Не по силам! не могу!
-- Тогда - к стенке.
-- Ей-Богу, нет никакой возможности...
-- К стенке!
-- Н-ну... дайте хоть время собрать...
-- Хорошо. Пять дней.
-- Что вы! что вы! по крайней мере, две недели.
-- Так и быть, неделю.
-- Ну, хоть десять дней?!
-- Неделю - и никаких гвоздей! Иначе - к стенке!
-- Ах, ты, Господи! Нечего делать, будь по-вашему... хорошо!
-- Но смотри, помни: не принесешь через неделю - к стенке! Минула роковая неделя. Приходит спекулянт на Гороховую, 2. В руках большой сверток, а за ним два парня тащат, в рогоже, какую-то громадную ношу. Все это спекулянт - пред изумленными чекистами - поверг торжественно на стол и изъяснил мрачно:
-- Вот вам! Здесь в свертке - семь... больше не успел! А остальные допечатывайте сами: я вам и станок приволок!