Разговор с Берлогою лег на душу Елены Сергеевны тяжелым, неподвижным камнем. Оставшись одна, директриса хотела заняться текущими делами театра -- и не смогла. С головою, опущенною на руки, сидела она за столом в глубокой и угрюмой задумчивости, будто дремала. Дверь режиссерской несколько раз приотворялась, просовывались любопытные головы, заглядывали ищущие глаза, но, заметив "самое", моментально скрывались.
-- Аванцу! {Аванс, задаток! (фр. avance).}
Слово это, сквозь буйный, ржущий смех выкрикнутое густым и сильным, полным вибрации, женским голосом, заставило Елену Сергеевну очнуться от горьких мыслей. Пред нею колыхалась, расплывшись чуть не на половину режиссерской, как светло-сизая туча, громадная, толстая, веселая, с сверкающими зубами и трясущимися щеками, Мария Павловна Юлович -- первое mezzo-soprano труппы. Она шлепала толстою ладонью по столу, хохотала и повторяла:
-- Аванцу!
Елена Сергеевна смотрела на нее, как спросонья.
-- Маша... что?
-- Здравствуй!
Юлович сильно встряхнула руку Савицкой. Она -- единственная из женщин театра -- была с директрисою на "ты".
-- Аванцу, говорю, давай!.. Так-то!.. Что? Небось испугалась? Дрожишь, хозяйская твоя душа?
Елена Сергеевна осмотрела ее с головы до ног, как гувернантка неряшливого ребенка.
-- Скажи, пожалуйста, Марья, когда ты будешь приезжать в театр, прилично одетая?
-- А что?
Юлович вспыхнула заревом в лице и встрепеталась всем своим зыбучим телом.
-- То, что поди к зеркалу, посмотри, на что ты похожа. Ты причесывалась сегодня?
-- М-м-м-м...-- жалобно промычала певица.
-- Неужели ты не понимаешь, что в сорок лет и при твоем сложении женщина без корсета сама себя видеть не должна, не то что показываться в люди?
-- Очень нужно! Хомут-то!
-- Нужно, потому что ты ужасна,-- понимаешь ты? И... что это? что это?
Елена Сергеевна нервно дергала и вертела перед собою сконфуженную приятельницу.
-- Нет пуговицы, нитка висит, этот крючок сейчас оборвется... Да что у тебя горничной, что ли, нет?.. Подними руку!
-- Ну уж и руку!.. Будет! довольно! виновата! Каюсь и казнюсь! Не пили!
-- Подыми руку!.. Так я и знала, что в рукаве разорвано!.. Невозможно, Марья Павловна! Неисправимый ты, безобразный человек! Честное слово, показать тебя сейчас публике,-- никто и не поверит, что ты Юлович... Жирная! грязная! развесилась! расквасилась! Брр!..
Юлович вдруг -- точно граната лопнула -- залилась ржущим хохотом.
-- Да ведь это было!-- сказала она, садясь на угол стола, нога за ногу, как мужчина.
-- Что?
-- Да -- что не верят... Как же! Намедни -- звонок. Наташки дома нет, в лавочку услана. Отпираю сама. Гимназист какой-то. "Позвольте узнать, дома госпожа Юлович? Могу я их видеть?.." Смотрю я на него: молоденький такой, чистенький, хорошенький, краснеет, голосок дрожит,-- сразу видать, что поклонник -- либо стихи принес, либо за карточкою пришел. Стало быть, горит восторгом знакомства и мало-мало не богинею меня воображает. А я -- во всем своем неглиже. Ну и того... стало мне ужас как совестно в себе признаться, что это я самая -- этакая халда -- Юлович и есть. Говорю: "Племянница дома, только сейчас принять вас не может, зайдите часа через два, тогда наверное застанете..."
-- Зашел? -- невольно улыбнулась ей -- как всегда, одними глазами -- Савицкая.
-- Еще бы! Ну к тому сроку я, конечно, была уже во всем своем великолепии: и подтянута, и подкрашена, и подведена... двадцать годов с костей долой!
-- Да ведь все-таки догадался, конечно?
-- Нет... Я за тетку страшенным басом с ним говорила, а за себя с того и начала, что -- ах, как жаль, что моя тетенька вас давеча не приняла! Я уже была совсем встамши и как есть готовая... Так бедненький и получил уверенность, что я -- сама по себе, а тетенька сама по себе... Стихи вручил, карточку получил и ушел в телячьем восторге... Теперь каждый спектакль его в театре вижу: орет меня с галерки, как волк недорезаный, и на подъезде в карету подсаживает.
Елена Сергеевна качала головой и говорила:
-- Ах, Марья, Марья!
Она, сама не зная за что, любила эту беспутную и неряшливую бабу-распустеху, стихийною силою таланта поднятую из горничных в первоклассные артистки, с ее беспомощною кротостью, ленью, кутежами, бурною безалаберностью, половою податливостью, с отсутствием мысли и никогда не изменяющим присутствием духа. И Маша Юлович,-- до сорока лет дожившая в "Машах",-- знала, что при всем несходстве их характера и образа жизни Елена Сергеевна любит ее. Из всех артисток она одна никогда не смущалась идти к холодной и властной директрисе со всеми своими искренностями -- просьбами, обидами, тайнами и капризами.
-- Уж не обижайся, Лелечка, за мой туалет,-- говорила она.-- Снизойди и не гляди! Ведь от спеха все,-- ей-Богу, от спеха! Продрала сегодня глаза: на часах половина первого... Славно!.. Значит, соображаю, ежели я не попаду в театр к часу,-- ау! лови тогда Лельку по городу, где знаешь!.. Ну что первое под руку попало, то на себя и ухватила, да ненароком в рубище и облеклась... А то разве я себя не понимаю? В кокетках никогда не была, а все-таки -- женщина. Радость мне, что ли, чудищем таким себя показывать? Одно слово: Домна-Замараха...
-- До часу в постели!-- возмутилась Елена Сергеевна.-- Оттого ты, Марья, и расплываешься как опара! Сравни меня с собою: я только что не в дочери тебе гожусь, а ведь мы однолетки!
-- Лелечка!-- уныло отозвалась Юлович.-- Да как же раньше-то? Хорошо тебе, как ты ложишься спать в час ночи, а у меня вчера черти засиделись до седьмого часа!
-- Опять играли?!
Юлович забегала глазами по комнате.
-- Нет... так... немножко...
-- Ах, Марья, Марья!
-- Да нет,-- ну ей-Богу же: совсем мало... как есть ничего!
-- Я поняла бы еще, если бы ты сама любила игру. А то ведь не играешь, в руки карт не берешь... Что за охота превращать свою квартиру в игорный дом, в притон какой-то? Только того не достает, чтобы полиция вмешалась, право! Неужели тебе лестно, что в клубах -- после разгонного штрафа -- мужчины говорят: поедем доигрывать к Маше Юлович?!
Певица горестно отозвалась:
-- Ах, Леля, да ведь жалко...
-- Кого тебе жаль?
-- Их, мужчинок бедненьких!
-- За что же это?!
-- Да так... вообще... Приедут,-- ну как я их не впущу? Если не ко мне, куда еще им деться?
-- В шестом-то часу утра?! Да что у них своих домов, что ли, нет?
-- Да что же? Ведь свой дом... это -- как кто вмещает!.. Елена Сергеевна пожала плечами и переменила разговор.
-- Тебе в самом деле аванс нужен или дурачишься? Юлович задумалась с шутовским лицом.
-- Как тебе сказать? В кармане у меня, конечно, по обыкновению, ни грошика.. Если откажешь, с голода не умру, но... ходят, знаешь, купчишки, подают счетишки, требуют должишки... Если будет вашей милости на три сотни, то скажу вам превеликое мерси...
-- Хорошо. Я напишу ордер в кассу.
Юлович даже подпрыгнула на столе и изобразила широким лицом своим крайний ужас.
-- В кассу?! Не пойду! Это и аванса брать не стоит. Не желаю!
-- Почему? -- изумилась Савицкая.-- Обычный же наш порядок.
-- Да помилуй, Лелечка!-- безнадежно жаловалась Юлович,-- войди ты в мое положение: в последний раз ты мне выписала двести...
Савицкая поправила:
-- Двести пятьдесят.
-- Вот видишь! Еще и пятьдесят!-- даже обрадовалась Юлович.-- А домой я,-- покорно вам благодарю!-- довезла единственную двадцатипятирублевую бумажку!
-- Разобрали? -- усмехнулась Савицкая своею странною улыбкою, без участия губ.
-- Просто с руками рвут!
Юлович спрыгнула со стола сильным движением, за которое ей столько аплодируют в "Кармен", и распахнула дверь в коридор. Две-три таинственные мужские фигуры, внезапно озаренные светом из режиссерской, поспешили скрыться во тьму.
-- Ты, Леля, выгляни за дверь,-- нет, ты выгляни!.. Видишь, воронье-то слетелось... Носы-то голодные чувствуют, что я к тебе за деньгами пошла, во всех закоулках меня караулят... Как же?! Шиш с маслом!.. Сама в дырявых чулках хожу!..
-- Недурно для примадонны, получающей полторы тысячи рублей в месяц.
Юлович с веселым удивлением уставила на директрису ласковые коровьи глаза, молодящие ее потертое и обрюзглое лицо своим властным, чувственным блеском.
-- Сколько, ты говоришь, я получаю?
-- Полторы тысячи. Должна знать. Контракт у тебя на руках.
-- Ну вот извольте радоваться! Полторы тысячи!.. Контрактом меня не попрекай: что контракт? Не по контракту люди живут... В контракте мне -- чего хочешь натычь: по писанному-то я не очень прытка!.. Полторы тысячи!.. Ну бывало ли, ну бывало ли хоть раз в моей жизни, чтобы я такие деньги сразу в руках держала?
Елена Сергеевна, не отвечая, взялась за трубку телефона.
-- Касса? Здравствуйте, Георгий Спиридонович. Будьте любезны, пришлите мне наверх триста рублей...
-- Не говори, для кого, не говори, для кого!..-- испуганно зашептала ей на ухо Юлович.
Савицкая согласно прикрыла глаза ресницами.
-- Отнесите пока на мой счет... Потом скажу, куда списать... Идете сами? Хорошо!
Юлович беспечно качалась на столе огромным, тяжелым, трепещущим телом.
-- Н-да-с... полуторатысячная примадонна в дырявых чулках! Нет, ты скажи мне, Леля: что бы я с моим характером стала делать, кабы в драме служила? Гранд кокет {Большой (изысканной) кокеткой (фр.).} какою-нибудь или героинею на туалетный ропертуар?
-- На пятнадцатый год карьеры можно бы произносить "репертуар",-- заметила Савицкая.
Юлович показала ей язык.
-- А у тебя уже уши слиняли? Эх ты! мать игуменья! Всякое лыко в строку! Простите великодушно: в институте не обучалась,-- с тем и возьмите, какова есть...
-- В чем я на тебя удивляюсь, Марья: как ты за границу каждый год ездишь с "ропертуарами" своими?
-- В Скале ди Милано пела! Знай наших!-- с гордостью отозвалась Юлович.-- По-итальянскому -- и еще аплодировали как! Прием был первый сорт, и пресса самая великолепная... Уж и деньжищ же что мне стоило... ух!.. По-итальянскому я на слух от маэстры заучила и, кроме того, подмаэстренка нанимала, горемычку одного из соотечественников, застрявших без надежды на возвращение. Он мне слова русскими буквами писал, а я по складам зазубривала. А что спрашиваешь насчет прочих иностранных языков, то ведь когда же я за границу одна и сама по себе езжу? Мужчинки возят...
-- Либо ты мужчин,-- брезгливо возразила Савицкая. Юлович спокойно согласилась.
-- Либо я мужчин... Что же мне делать, если я этот сорт публики обожаю? Собою никогда не торговала, на содержании не была, но амур мне подай: без этого не могу... жизнь не в жизнь! И наплевать на всю вселенную!
-- Пора бы уняться, Маша. Не молоденькая. Еще год-другой, и станешь совсем смешна.
-- Ну, стало быть, через два года о том и попробуем разговаривать, а теперь напрасно и слова терять... Да, Лелечка!.. Это, конечно, твоя правда: теперь мое время -- уже ушедшее... А кабы снова молодость, я бы, знаешь, не в оперу, а в драму пошла бы! Ух! люблю!.. Ну -- что мы, оперные? Как ты нас ни понимай, а все -- только глотку дерем да горло нотами полощем... Ну еще Андрюша-дружок иной раз сверкнет -- развернется, да что-то такое покажет... совсем особенное... как будто и на дело настоящее похоже... А то...
Савицкая остановила ее сухим, недовольным голосом:
-- Тебя вчера за "Кармен" сколько раз вызвали?
-- Не считала... много что-то! А что?
-- Неблагодарная ты, Марья... вот что!
Юлович струсила.
-- Да я, Лелечка, ничего...
Но Елена Сергеевна даже слегка разгорячилась:
-- Дал тебе Бог талант, дал голос удивительный, дал натуру артистическую, а ты смеешь строить гримасы!..
Юлович оправдывалась.
-- Да что же, Лелечка? Кармен... ну, конечно, хаять себя мне не за что... Говорят люди, будто Кармен эту самую я разделываю на совесть... Но собственно-то говоря... Э! да мы вдвоем, никто нас не слышит, и между собою признаться не стыд... Собственно-то говоря,-- ну что тут удивительного, если девка девку хорошо изображает? Какова я в натуре своей самое себя чувствую, такова и по сцене хожу... только и всего!
-- А! Марья!
В голосе Савицкой прозвучала горькая досада.
-- Да, право -- ну; что -- так! Что я в самой себе имею, только это и могу передать. А -- как настоящие хорошие актрисы, с воспитанием, со школою -- вот как хоть бы тебя взять,-- того я не могу. Сыграть что-нибудь, совсем мне не подходящее и несвойственное,-- это сверх сил моих. Тебя в какую шкурку ни одень, ты всюду к месту приходишься, а я не могу. У меня -- либо я из роли дров и лучины наломаю, инда щепки летят, либо я дура дурою на сцене стою и только ноты кричу, какая куда попадет по расписанию.
Савицкая молчала с странным выражением, которое в артистке, менее избалованной и знаменитой, легко было бы принять за зависть. Юлович продолжала мечтательно:
-- Если бы я в драме служила, то все бы учительш играла!
-- Каких учительш?
-- Есть такие пьесы... Хорошие пьесы... Чтобы, понимаешь, школа нетопленая, а она больная и учит... Кашляет и учит... Учит и кашляет... И кажный...
-- Каждый!
-- И каждый мужчина пристает к ней с своею поганою любовью, потому что они все подлецы, а она благородная, но никто в ейную добродетель не верит: потому как -- которая красивая девушка -- и вдруг, взамен того, чтобы наполнять мир очарованием,-- здравствуйте! в деревенской школе с ребятами за букварем сидит! Всякому подозрительно, что ее поведение -- один предлог видимости, а на самом деле она это не иначе, как для женихов... А то еще -- знаешь, кого бы я игранула? Ну просто сплю и вижу! Маргариту Готье! Брюхом хочется игрануть Маргариту Готье!
-- Это ты-то -- Маргарита Готье?!
Юлович печально оглядела себя:
-- Ну известно, не при теперешних моих мясах... Мне, главное, то в Маргарите пленительно, что умирает от любви и в чахотке... Ах, Леля, хорошо это, должно быть, помереть в чахотке от любви!
-- Идеал для тебя, друг мой, вряд ли достижимый... Это вы, Георгий Спиридонович? Входите, входите: здесь свои...
Управляющий дирекции, Риммер,-- длинный и тощий русский немец, похожий на складной аршин, без всякой растительности на безобразном, в красных пятнах, скуластом лице, с холодными, умными зеленоватыми глазками не то каторжника, не то пастора, в которых чувствовался большой и пестрый опыт в прошлом и самая разносторонняя и беззастенчивая решительность на будущее,-- вошел, кланяясь с свободною и фамильярною почтительностью служащего-друга, необходимого, любимого и очень хорошо знающего себе цену.
-- Требовали триста? -- сказал он, скрипя голосом, как колесом татарской арбы.-- Я принес...
Савицкая кивнула Юлович на бумажки, зажатые у Рим-мера в кассовой книге.
-- Марья Павловна, получи.
Риммер исказил лицо в гримасу шутовского испуга.
-- Для нее? Опять? Знал бы -- не принес.
-- Ну-ну...-- бормотала сконфуженная Юлович, принимая сторублевки,-- все вы на меня... А уж ты, Риммер, пуще всех! И что я тебе сделала? Немецкая фуфыря!
Риммер смотрел в книгу и насмешливо скрипел:
-- Теперь дирекция имеет за вами 3423 рубля 88 копеек. Хорошо?
-- Копейки-то откуда взялись? -- удивилась Савицкая.
-- Извозчикам ее платим. Вчера нищего в кассу привела. Вы, Марья Павловна, имеете эти восемь копеек на вашем счету: я не забыл, не беспокойтесь.
-- Ежели в кармане мелочи не случилось?
-- У вас каждый день мелочи не случается. И крупных тоже не случается. Ничего не случается!.. Благотворительница, побей гром мою душу!.. Возьмите перышко, распишитесь...
Юлович покраснела и всею фигурою своею выразила детское, беспомощное отчаяние.
-- Уф! Вот уж чего ненавижу!..
-- Ничего не поделаешь: порядок.
-- Давай!
Риммер смотрел через ее плечо, как она, грузно наклонившись над книгою, красная и пыхтящая, водит пером по бумаге.
-- Ну конечно! Опять -- "Маря", и мягкий знак гулять ушел... Ах, душечка!.. И как только вы поклонникам карточки надписываете?
-- У меня, брат, на этот счет горничная Наташка приспособлена. Она двухклассное училище кончила. Действует в лучшем виде.
-- Лестно, поди, поклонникам-то? Ждут автографов от кумира, божества, а расписывается горничная!
-- А почем они знают?
Риммер захлопнул книгу.
-- Больше, Елена Сергеевна, не прикажете ничего?
-- Ничего, Георгий Спиридонович.
Он вышел, скроив на прощанье страшную рожу к Юлович:
-- Маря!
Она дразнилась языком:
-- Фуфыря, фуфыря, фуфыря.
Савицкая с поднятыми на потолок, считающими глазами вздохнула:
-- Ты, Маша, к концу сезона опять сядешь без гроша. Юлович подняла плечи к ушам.
-- Судьба!
-- Не судьба, а разгильдяйство. Пора себя в руки взять. Останешься нищая на старости лет.
Юлович опустила плечи и произнесла равнодушно:
-- Наплевать!
Савицкая смотрела на нее с изумлением.
-- Что ты делаешь?!
-- Деньги прячу.
-- В чулок?!
-- В чулок.
-- Бог знает что! Зачем это?
-- Прочнее: не отнимут... Я, главное, кого опасаюсь: Ванька Фернандов взаймы на отыгрыш просит. Вчера просвистался в клубе, приехал ко мне обстоятельства поправить, а вместо того сел в "железную дорогу", да и еще, уже на мелок, сотню оставил.
-- Это -- получая двести рублей жалованья?!
-- Да что же делать, если не повезло человеку? Теперь пристает, чтобы я его выручила... Ну и, знаешь его... Это я тебе, Леля, скажу, такой липкий парень, другого в свете нет. Одно тебе мое слово о нем: клейстер! Мертвою хваткою берет...
-- Да по какому праву? Кто он тебе? Брат? Сват? Муж? Любовник?
-- Ни-ни-ни-ни!-- вознегодовала Юлович,-- это ни-ни-ни-ни. Добродетелью своею хвастаться тебе не стану, потому что жизнь моя тебе достаточно известная. Но при всем том я женщина со своими правилами. Чтобы у себя в труппе с товарищем амуры разводить -- это -- ни-ни-ни-ни! Отродясь не бывало и не будет. Вот к студентам, каюсь, слаба я, грешница: падка баба на голубой воротник. А чтобы который из персонала,-- Боже меня сохрани!.. Уж на что на первых порах, как ты дело зачинала, была я в Андрюшку Берлогу врезавшись, однако и тут характер свой выдержала и на сухой любви отошла... Только Груньку с ним во "Вражьей силе" петь, ух, до сих пор люблю!
-- Лучшая твоя роль!
-- Оттого я хороша, что старые бесы в крови прыгают. Мы, бывало, с ним,-- знаешь мою любимую сцену, где Груня Петра за подлости его пред девками отчитывает,-- мы, бывало, до того допоемся, что оба белые станем. Занавес спустили, публика вызывает, а мы еще друг на друга смотреть по-человечески не можем, обоих лютою злобою трясет.
Она блаженно улыбнулась, потом затуманилась, загрустила, развздыхалась.
-- Да, певали, певали... певали, сударыня ты моя!
-- И откуда вы берете темпераменты эти буйные? -- вырвалось у Савицкой, мрачной, как ночь.
Юлович удивилась.
-- О? А ты разве не можешь?
Елена Сергеевна с тяжелою грустью потрясла головою.
-- Никогда.
-- Ишь?!
-- И всякий раз, что ты или Андрей даете мне понять, как охватывает это вас слияние с ролью, творческий восторг ваш безумный,-- мне до боли сердечной завидно вам...
Глаза ее потемнели разочарованием, отвращением.
-- Скучно, Маша, всегда владеть собою!
Юлович, не зная, как ей отвечать, только губами покрутила.
-- Уж ты у нас такая особенная... всегда была!.. В чем ни взять,-- одно слово: голова!
-- Голова! голова!-- с досадою возразила Савицкая.-- То-то и скучно, Маша, что все -- голова, всю жизнь -- голова... Да и стареет уж эта голова, Машенька! Насмарку ей, голубушка моя, скоро!
-- Ну, мать моя, это ерундистика!-- с твердым убеждением прервала Юлович.-- Теперь и я тебе скажу: поди к зеркалу, посмотрись. Ты, с твоею фигурою, с выдержкою да школою, в семьдесят лет соловьем заливаться будешь, когда мы с Андрюшкою непутевым давным-давно сгнием за стариковским пикетом в актерском общежитии...
Затрещал звонок телефона. Риммер снизу извещал Елену Сергеевну, что приехал чиновник от обер-полицеймейстера по делу о каком-то благотворительном спектакле, обещанном какому-то приюту какого-то общества под председательством какой-то княгини, и ждет ее в конторе. А Маша Юлович, едва очутилась в коридоре, как уже попала в цепкие когти того самого Ваньки Фернандова, которого артистические способности к внутренним займам так ее ужасали. Он вырос пред нею, как бес из земли,-- маленький, кудрявенький, розовенький, в голубом галстухе, с скромно-искательными глазками и вопросительною улыбкою на губках алым бантиком -- тельце и личико вербного купидона!
-- Здравствуйте, давно не видались!-- возопила Юлович, ударяя себя по бедрам.-- Так и есть! Легок на помине! Сокол с места, ворона на место! Является сокровище!
Фернандов, встав на цыпочки, заглянул мимо ее мощных плеч в опустелую режиссерскую и, убедившись, что там действительно никого нет, произнес гордо -- сладким, белым, открытым звуком старого и потертого второго тенора:
-- Я не к вам. Я к Елене Сергеевне.
-- То-то ты и ждал, покуда ее отсюда ветром вынесло!.. Но -- дудки, брат! ау, друг любезный! Поживы сегодня не будет!
Она поднесла к самому носу Фернандова пустое портмоне.
-- Зришь?
Фернандов, шагнув вперед, заставил ее попятиться и снова войти в режиссерскую. Заглянул в портмоне, поднял круглые бровки, пошевелил тараканьими усиками, закурил папиросу и изрек:
-- Ничего не доказывает.
Юлович, с коварною улыбкою, вытряхнула пред ним сумочку и носовой платок.
-- Зришь?
Фернандов критически осматривал ее огромную фигуру.
-- В лиф тоже прячут некоторые...
Юлович возразила совершенно деловым тоном:
-- Была дура -- прятала. Теперь умная. Только от вас, охальников театральных, там убережешь! И без денег будешь, да еще срама наберешься! У вашего брата лапы ученые: где что плохо лежит, все промыслят...
-- Беречь-то, следовательно, есть что? -- живо поймал ее на слове Фернандов, продолжая водить по ней с головы до ног испытующими глазами,-- и вдруг возопил голосом Архимеда в "эврике",-- с указательным перстом, устремленным долу на весьма затрепанный подол певицы:
-- В чулке! Марья Павловна! В чулке! Ну ей-Богу же в чулке! Жив быть не хочу, если не в чулке!
Озадаченная Юлович только руками развела.
-- Не собачий ли нюх?! Ах, Фернашка! Ну скажите пожалуйста!
-- Марья Павловна! В чулке!-- визжал, приседая и подпрыгивая, восторженный Фернандов.-- Помилуйте! Это
даже по логике... В сумочке нет, за лифом нет,-- где же, как не в чулке? Закон исключения третьего!
-- Ну в чулке -- так и в чулке...-- огрызнулась певица. Не разуваться же мне для тебя!
Фернандов, заступая ей дорогу, патетически положил руку на сердце.
-- А почему бы, Марья Павловна, и не разуться для товарища? Юлович даже плюнула.
-- Ты, Фернашка, кажется, вчера не только деньги, но и последнюю совесть в клубе оставил!
-- Да ведь это, Марья Павловна, одни слова! Ничего больше, как пустые слова, а доброе сердце ваше приказывает вам совсем другое.
Она посмотрела ему в глаза и прыснула неудержимым смехом, со слезами на глазах, с красными, надутыми, дрожащими щеками.
-- Э-э-эх! Ну что мне с тобою, горемычным, делать! По крайней мере хоть отвернись, подлец, гляди в другую сторону... Уж видно,-- достать!
-- Доставайте, Марья Павловна, не конфузьтесь! Я буду слеп, как Глостер!
Но Фернандову сегодня не везло, и, очевидно, под несчастною звездою начал он свое кредитное предприятие. В режиссерскую синим облаком вплыл клуб сигарного дыма, а за дымом оказался, в рыжих кудряшках своих, сам Мориц Раймондович Рахе. С высоты порога он -- одна рука за спину, другая с сигарою на груди -- взирал на Фернандова с уничтожающим спокойствием, как Наполеон на фендрика, подлежащего расстрелянию, или Вельзевул, собирающийся методически позавтракать душою окаянного грешника.
-- Господин Фернандов,-- послышался его тихий, острый голос.-- Ви вчера изволил быть на дворянская клуб?
Фернандов выцвел, как утренний месяц,-- угас лицом, фигурою, голосом.
-- Я, Мориц Раймондович?.. Я... я был!
Рахе устремил на него свою сигару.
-- И ви играль?
-- Кхе!..-- поперхнулся Фернандов.
-- И ви проиграль!
Злополучный тенор ежился, мялся, топтался и тоскливо искал глазами двери, окна или трапа, куда бы Бог помог провалиться. А капельмейстер добивал его без жалости:
-- Ви играль, проиграль и не платиль. Пфуй! Это свинский!
-- Ну ежели не заплатил, так это, значит, не проиграл, а выиграл!-- вставила смеющаяся Юлович.
Фернадов приосанился.
-- Обстоятельства моей частной жизни, казалось бы, маэстро, вас касаться не могут!
Рахе пришпилил ему язык стальным взглядом.
-- О господин Фернандов, я вас не касательный. Я только платил вчера за вас на ваш партнер. А больше я вам не касательный.
-- Везет же Фернашке!-- восхитилась Юлович.
-- А... а... а по счету в буфете? -- робко заикнулся Фернандов, с несколько прояснившимся челом.
Рахе кивнул носом.
-- Семь рублей восемьдесят копеек. Jawohl {Да, конечно (нем.).}.
У Фернандова -- как гора с плеч. Он выпрямился и принял вид независимый и гордый.
-- Я, конечно, очень благодарен вам, Мориц Раймондович, но все это... гм-гм... все это поведение ваше, извините меня, несколько щекотливо...
-- Was will der Kerl?! {Что нужно парню?! (нем.).} -- воскликнул удивленный Рахе, нисходя с порога, как статуя с пьедестала.
-- Я не понимаю, по какому праву...-- петушился Фернандов.-- Я, кажется, не малолетний и под опекою у вас не состою.
-- Он же еще и шебаршит!-- крикнула Юлович, хлопая себя ручищами по бедрам.
А Рахе подошел к Фернандову в упор и хладнокровно отчитывал, непрерывно коптя его в сигарном дыму:
-- На такой прав, лубезнейший мой господин Фернандов, что в клубе, где я есть почетный член, артист от наша опера не должен быть ел и не платил, пил и не платил, проиграл и не платил... Pfui! Schande!.. {Фу! Позор!.. (нем.)} Если я буду видел вас noch einmal {Еще раз (нем.).} на мой клуб, я буду ставить на совет вопрос об исключении вас из наша труппа...
Фернандов уныло молчал, и в понурых глазах его читалось: "Придется, стало быть, другого клуба искать!" А Рахе наседал.
-- Играть вы умеете, а партию учить не умеете? Что ви вчера пел в секстет на третья акт? Miserable Klimperei! {Ужасное бренчание! (нем.).} Ви с другая опера пел, ви своя музик пел... Ви "наклал"!
-- Мориц Раймондович, да ведь публика не заметила... Рахе с жреческою важностью обратил сигару к себе огнем.
-- Публикум не заметил? Я заметил! Публикум не заметил? Очень жаль, что не заметил. Это доказывает, что публикум есть осел, и что мы еще мало работали, чтобы он понимал искусство и не был осел.
-- Я, Мориц Раймондович, подучу!
Рахе поморщился, как педагог на безнадежно скверного ученика.
-- Tausendmal gehört! {Слышано тысячу раз! (нем.)} Нет, надо просить моя жена, чтобы она вам штраф писала,-- тогда вы будете подучил в самой вещи!..
Юлович опять гранатою лопнула -- заржала буйным, грохочущим смехом.
-- На кому? -- благосклонно обратился к ней капельмейстер. Она махала руками и задыхалась.
-- Нет, уж ты, батюшка Мориц Раймондович, Фернашку не штрафуй. С него взять нечего, а я -- чем виновата? Его оштрафуешь, а ведь платить-то придется мне.
Рахе разгладил морщины на лбу и удостоил улыбнуться. Фернандов в неунывающем легкомыслии своем в ту же минуту ободрился и взыграл духом.
-- Вы вот все на меня сердитесь, maestro,-- развязно подхватил он,-- а я, ей-Богу, из кожи вон лезу, стараюсь... Намедни в "Жидовке" за серенаду мне как аплодировали!
Рахе проворчал:
-- Два ваша клубная приятель и один бежалый из сумасшедшая больница.
-- Нет-с, не приятели!-- торжествовал Фернандов,-- а меня даже повторить заставили бы, если бы оркестр аккомпанировал мне не так громко.
Рахе глянул на него сквозь сигарное облако.
-- Wie? {Как? (нем.).}
-- Помилуйте! Публике ничего не слышно...
Рахе буро покраснел и положил сигару.
-- Я для ваши прекрасные глаза, господин Фернандов,-- заговорил он металлическими нотами, свидетельствовавшими о большом раздражении: ничем нельзя было рассердить старого капельмейстера с таким успехом, как сделав ему замечание по оркестру,-- лучше его лично обругай, но оркестра не тронь!-- Я для ваши прекрасные глаза, господин Фернандов, мой Orchester удавливать mit eine {С одной (нем.).} подушка не согласный. Ви любите петь? Prachtvoll! {Прекрасно! (нем.).} Мой Orchester любит играть. Певец хочет попеть, оркестр хочет поиграть, Verstehen Sie? Punctum {Понимаете? Баста (нем.).}.
-- Да, это -- конечно... разве я что-нибудь против?..-- моментально увял и сдался Фернандов.
Но maestro уже расходился...
-- Мой Orchester мешает einem господин Фернандов иметь свой большой успех! Господин Фернандов из-за мой оркестр не слышно! Warum doch die Маша,-- он ткнул перстом в сторону Юлович,-- warum dièse {Почему же... почему эта (нем.).} Маша слышно? Warum Андрей Берлога слышно? Почему моя жена слышно? Почему Саня Светлицкая слышно?
-- Помилуйте, maestro, какое же сравнение? Я маленький артист на вторых ролях, а вы берете самых что ни есть, тузов...
-- Dummheiten! {Глупость! (нем.)} Глупство!-- презрительно возразил Рахе, обретая спокойствие, ибо снова взялся за сигару.-- Вам не угодно стоять на одна доска с первый артист? Очень хорошо. Ви были сегодня на проба, когда пела эта новая Корзинкина или Курочкина... о проклятая фамилия! ее никто никогда не помнит!.. ну, на одно слово, ученица от Саня Светлицкая?.. Она еще не артистка даже, но ее слышно... О-о-о-о! И как еще слышно!.. А ви -- не слышно! И... рассуждайт!..