Любезный друг Захар Венедиктович, с сожалением должен известить тебя, что моя Настасья, хлопоча для нас вчера насчет собственноручного пирога с грибами, ухитрилась простудиться у горячей плиты и сегодня хрипит, как отсыревший фагот, а следовательно, Изабеллу в "Роберте" изображать не может. Если неудобно заменить Настю Матвеевою, то я предлагаю совсем упразднить "Роберта" на сегодня, а взамен поставить какую-нибудь оперу из нашего с Еленою Сергеевною репертуара. Жму твою лапку.
Андрей Берлога
* * *
Дорогой друг Андрей Викторович! Болезнь милой моей кумы Настасьи Николаевны повергает меня в глубокое отчаяние по дружбе и человечеству, но -- что касается театральных чувств, не беспокойся: дело улажено. Матвеева слишком важная персона, чтобы я, маленький человек, осмелился обратиться к ней с просьбою о замене, но мы только что приняли в труппу ученицу Сани Светлицкой -- фамилию, извини, забыл, не то Кострюлькина, не то Перепелкина, ну да увидишь сегодня на афише. Очень красивый голос и прилично поет. Изабеллу, по счастью, знает. Ну и пусть отдувается за куму! А куме всяких благ и скорого выздоровления. Если позволит время, непременно забегу сегодня проведать. А пирог с грибами весь съеден? Если есть кусочек холодного, сохраните для меня: страсть люблю холодный пирог с грибами!
Сердечно твой Захар Кереметев
* * *
Тому назад восемь лет с Андреем Викторовичем Берлогою приключилось такое романическое происшествие. Концертировал он в глухом губернском городе. После концерта приезжает к себе в гостиницу,-- швейцар таинственно докладывает:
-- Вас у номери барышня ожидают.
Визиты подобные в жизни артиста, пользующегося большим успехом, дело заурядное, и, хотя никакой знакомой барышни Берлога к себе на ночь не ждал, докладу он не удивился. Но ему спать очень хотелось, и утром надо было рано вставать к поезду. Поэтому он озлился.
-- А с какой же это стати, позвольте спросить, вы ее впустили ко мне ожидать "у номери"?
-- А потому как они нам оченно хорошо известны. Будут Кругликова, Настасья Николаевна. У городского головы в племянницах живут. Вот-с и вещи ихние.
Швейцар указал на потертый, весьма жалкого вида сак-вояжик и на два узла -- один серый в платке или одеяле байковом, другой -- белый, не то в занавеске с террасы, не то в суровой простыне.
-- Гм... Значит, она здесь же у вас и стоит?
-- Никак нет-с, обычно они при своих дяденьке-тетеньке квартируют, в их собственном доме. А как они сообщают, что едут с вами в город Петербург...
-- Что-о-о?!
Берлога полетел вверх по лестнице аршинными шагами. В номере -- навстречу ему поднялось с дивана юное существо красоты писаной, в густейших и длиннейших русых косах, очень заплаканное, очень сонное и одетое мало чем лучше горничной. Берлога не успел и рта разинуть, как существо всхлипнуло и, сморкаясь, заявило:
-- Если вы меня не увезете, то я нашатырным спиртом отравлюсь!
И залилось из бирюзовых глаз бриллиантовыми слезами.
Разговор затем вышел короткий. Существо оказалось купеческою дочерью из уездного города, с папенькою банкротом -- уже на кладбище -- и с полоумною маменькою, после папенькина несчастья ударившеюся блуждать по богомольям. Воспитывать девочку взяли к себе в дом благодетели -- губернские тетенька с дяденькой. Покуда шли ребячьи годы, держали Настеньку вровень со своими дочерьми, а как начали дети подрастать -- случилось обыкновенное: воспитанница оказалась в семье лишнею и слишком дорогою игрушкою. Из гимназии Настю взяли, а в ремесло определить не позволило чванство: какова ни есть, все-таки племянница городского головы! Так и свели девушку околачиваться по дому: в роднях не в роднях, в ровнях не в ровнях, прислугою не прислугою, подругою не подругою. Это двусмысленное положение, и без того нерадостное, ухудшилось, когда Настенька, вырастая, расцвела своею замечательною великорусскою красотою. Дяденька стал приставать, тетенька -- пилить, двоюродные сестры -- завидовать и издеваться. В последнее время отношения испортились невыносимо, и вот сегодня Настенька сказала тетеньке:
-- Подавитесь вы своим хлебом! Ноги моей у вас в доме больше не будет!
А тетенька отвечала:
-- Скатертью дорога! На все четыре стороны! Не вздумай только назад прийти: собак с цепи спущу!
И Настенька сбежала.
-- Но почему ко мне? Почему именно ко мне? -- возопил смущенный Берлога.
Красавица потупила дивные свои небесно-голубые очи и объяснила:
-- А я слышала, как вы пели: "Я тот, кого никто не любит",-- и решила в себе: ну вот я буду его любить, а он пускай меня в Петербург увезет... Потому что о вас все удивительно как прекрасно говорят, и я знаю, что вы, хорошее жалование получая, состоите при своем свободном капитале, так что для вас это стеснения не составит.
-- Так-с...-- сказал ошеломленный и сбитый с толка артист.-- Но документы ваши?!
-- А документы мои всегда при мне и в полной исправности.
Берлога ходил по номеру, обставлялся окурками и бормотал:
-- Черт знает что! Вот кавардак! Черт знает что!
На гостью старался не глядеть, но зеркала во всех стенах показывали ему ее -- кажется, еще красивее, чем она есть,-- оттого, что испуганная и заплаканная...
Дня три спустя в купе первого класса в курьерском поезде, грохочущем под Бологим, Настенька, наскоро и нарядно одетая московским "Мюром и Мерилизом", с солидным и счастливым видом молодой дамы в медовом месяце, говорила Берлоге:
-- Как вам, Андрей Викторович, угодно, а я всегда скажу, что это непорядок -- давать рубль на чай кондуктору. Что он вам доброго сделал? Только что бутылку зельтерской воды принес. Так ей вся цена пятиалтынный даже по прейскуранту первого класса, а вы -- рубль на чай! Это, как вам угодно, Андрей Викторович, а уж вы вперед позвольте мне распоряжаться, а то вы народ портите... Уж я сделаю, что и вам будет без всяких беспокойств, и все останутся вами чрезвычайно как довольны... и деньги ваши целее сохранятся... Шутка ли!-- рубль серебра.
А влюбленный Берлога ловил ее руками, и тянул к себе, и соглашался на все.
-- Да уж, ладно, ладно... Счетчица!.. Хорошо!.. Распоряжайся, как хочешь... Твой -- и все твое!.. Ты... хорошенькая!..
И вот с тех пор прошло восемь лет. Настасья Николаевна Кругликова осталась неразлучна с Берлогою к изумлению всех, кто Берлогу знал, начиная с самого Берлоги. И, как восемь лет назад, удивляла и восхищала каждого нового знакомого красивым личиком и почти девственною свежестью неувядающего вербного херувима.
-- Такая хорошенькая, что, глядя, плакать хочется!
Года два спустя после "увода" Берлога вывел свою "Настасью" на сцену. Голосок у нее был маленький, приятненький, опрятненький,-- Мешканов называл: перочинный. Петь ее выучила Савицкая достаточно аккуратно и грамотно. А главное, Берлога вбил себе в упрямую голову:
-- Чтобы при такой красоте, да не было таланта!
-- А как талантом я ему не угодила,-- жаловалась впоследствии Настасья Николаевна тягучим и певучим своим калужским говором,-- он на меня и смотреть перестал. "Уходи,-- кричит,-- со сцены! Это позор! Нельзя такой, как ты быть в опере. Мне стыдно за тебя! В дереве больше чувства и смысла, чем в тебе! К черту! Не могу тебя видеть в театре! Разлюблю и брошу, если не уйдешь..."
Но -- даже под такою страшною, казалось бы, угрозою -- Настасья Николаевна тут вдруг уперлась и из оперы не ушла.
-- Да что ты упрямишься? -- уговаривала ее Маша Юлович, зная, какой опасный семейный раздор вносится в связь Берлоги и Кругликовой этим спором.-- Стоит ли ссориться и рисковать? На кой тебе дьявол сцена? Ведь таланта у тебя действительно -- ни малейшего! Откуда ты вдруг такую страсть к искусству получила?
Ангелоподобная Крутикова складывала алые губки бантиком и журчала умильным и рассудительным голоском:
-- Я, Машенька, к искусству твоему, как ты говоришь, никакой страсти не получила и довольно даже его не уважаю, если хочешь знать правду, по чистой совести. Не великое это счастье -- три раза в неделю лик красками мазать и горло драть. Для солидного человека довольно даже постыдно.
-- Тогда -- зачем же у вас с Андрюшею дело стало? Не понимаю! Добро бы ты еще успех имела! А то ведь -- так, только потому не шикают и в газетах не ругают, что хороша собою очень, да и все знают, что ты с Берлогою живешь и им на сцену поставлена,-- из-за него тебя жалеют, его не хотят обидеть чрез тебя.
Настенька возражала спокойно, невозмутимо и почти радостно:
-- И в успехе твоем, Машенька, я ничуть не нуждаюсь. Что тут лестного, что люди в ладошки хлопают? Никогда не понимала! Успеха мне не надо, но в моем расчете, Машенька, обмануть меня нельзя, потому что я свой расчет всегда очень хорошо понимаю. Какова я ни есть, Елена Сергеевна положила мне сто пятьдесят в месяц. Вы там себе загребайте свои тысячи, а полтораста рублей на полу не подымешь. С какой же это стати я их из бюджета своего вон выну? Довольно было бы с моей стороны глупо,-- сама посуди...
-- Да ведь срам, Настасья! Не певица ты, не актриса... срам!
-- Что ж, что срам? Ежели и срам, то за полтораста в месяц можно потерпеть: не слиняю...
И настояла на своем: осталась в труппе при помощи Елены Сергеевны, которая отнеслась к упрямству Крутиковой с каким-то капризным, насмешливым любопытством, точно ей доставляло удовольствие дразнить Берлогу,-- вот, мол, каким сокровищем наградил ты наше дело!
Берлога неистовствовал:
-- Я вместо полутораста триста готов заплатить, только -- чтобы не ходила она по сцене куклою поющею! Пойми, Леля: у меня к ней ненависть является, когда она нотки свои выводит, ручками разводит, глазками хлопает и бедрами такт считает... Манекен! Автомат! Фигура из "Сказок Гофмана"!
Савицкая трунила:
-- Твои триста Настасье Николаевне не так выгодны, как мои сто пятьдесят.
-- Это почему?
-- Да потому, что все, что ты получаешь, и без того в ее полном распоряжении, а это -- лишек, ее личный заработок. Она его целиком в банк кладет.
-- О Господи!
-- И нечего стенать: очень благоразумно.
-- Тебе нравится?
-- А!.. Я люблю, чтобы женщина устраивала себе обеспеченный уголок, независимый от мужчины!
-- Ты феминизм проповедуешь? Давно ли?
-- Всегда такою была!
-- Объект-то, душа моя, уже очень неподходящий.
Елена Сергеевна улыбалась глазами и говорила:
-- Тебе лучше знать.
В конце концов Берлога смирился и отстоял себе, по безмолвному соглашению не столько с директрисою, сколько с Морицем Раймондовичем Рахе, лишь одно право: чтобы "Настасью" никогда не назначали в оперы с его участием. В спектакли, когда она пела, он тоже никогда не заглядывал в театр. А если слышал на репетициях, то морщился, охал, становился не в духе...
-- Да за что ты так против кумы? -- изумлялся на эту болезненную идиосинкразию Захар Кереметев.-- Совсем уже не так дурно: в ритме тверда, интонации чистенькие... Бывают хуже!
-- Ох, уж лучше бы она и фальшивила, и врозь с оркестром шла!..
-- Чудак!
-- Пойми ты: убивает меня ее чириканье... Когда она поет, мне кажется, что в ней воплощается вся пошлость, которая есть в оперном искусстве... и всех нас отравляет!
-- Дон Кихот!
-- Я-то, конечно, Дон Кихот, а вот она -- поет, как Санчо Панса, если бы вырядить его в юбку и выучить делать трели... Да нет, впрочем! Санчо Панса не противен, а она, когда поет, противна... Она... знаешь, что она?
-- Ну?
-- Она -- тот дрозд-филистер, который довел до бешенства Гейне, потому что, сколько он ни пел, все у него выходило одно и то же: "Тра-ла-ле-ли-ра! Какая прекрасная температура!"
Практичность и денежная жадность Настасьи Николаевны вошли в пословицу за кулисами. Все ее поддразнивали на этот счет -- кто как умел, она ни на кого не обижалась и никем не убеждалась.
-- Будь я антрепренером,-- трунил над нею умный, безобразный, пятнастый, холодный Риммер,-- то в артистки вас, Настасья Николаевна, не взял бы ни за какие коврижки, потому что певицею вас жаловал пиковый король...
-- И совсем не пиковый король, а Андрей Викторович!
-- Ну так он тогда должно быть пикового короля репетировал: распорядился вами в состоянии запальчивости и без всякого разумения... А вот жениться на вас практическому человеку, да свою антрепризу взять, да вас в кассу посадить -- это одно наслаждение!
Настя отвечала медлительно:
-- А вы женитесь. Что же? Я ничего, я за вас очень пошла бы. Вы человек степенный и при своем приличном капитале. Вы очень можете составить счастье девушки, и совсем напрасно зубы скалить: ничего тут смешного нет,-- Божие благословение.
-- Очень вами благодарен. А что немец-то я -- это вам ничего?
-- Я немцев очень уважаю, особенно которые русские.
-- За что такая привилегия?
Кругликова улыбалась, краснела и говорила:
-- За ихнюю аккуратность. И галстуки у вас всегда новые.
-- Женился бы, Настасья Николаевна!-- трагически вздыхал Риммер.-- С восторгом женился бы, невеста вы моя распроневестная, да... признаться вам откровенно, и без того уже два раза женат, так в третий-то и страшновато: пожалуй, те две мои прежние мерзавки обидятся -- в Сибирь меня упекут...
В последние годы Настасья Николаевна слушала разговоры о замужестве все с большим и большим удовольствием.
-- Что же? -- признавалась она интимному другу своему, Маше Юлович.-- Я звезд с неба не хватаю, но пониманием Господь Бог меня не обидел. Очень хорошо знаю, что не на век меня Андрей Викторович брал, и скоро всему этому нашему с ним делу конец. Надо удивляться, что еще так долго протянули. Детей, слава Богу, не было,-- капиталом он, я надеюсь, не обидит меня, наградит, сколько сможет,-- разойдемся по-тиху, по-благородну, он направо, я налево, чтобы со всею приятностью -- канители разрывной не затевать и скандалами друг друга не беспокоить...
-- Да неужто не жаль?
-- А что жалеть? Я свою порцию в жизни получила. Пора и честь знать.
-- Ох, притворяешься, Настасья! Ролю напускаешь! Это хорошо, это я в тебе хвалю, что носа не вешаешь. Только верится плохо. Небось злостью и ревностью душа изболела,-- молчишь, а сама внутри вся кипишь-клокочешь, разорвать дружка в клочья хочешь?
-- Вот уж этого, Машенька, я в жизнь не понимала,-- с искренностью говорила Кругликова,-- в жизнь свою подобие такой неприятности на себя не брала, чтобы ревновать... Помилуй! Да ежели бы такая глупость, чтобы ревность -- какова бы тогда была моя жизнь? -- ты сама посуди! Нам с Андрей Викторовичем, как сойтись, еще и двух месяцев не исполнилось, а он уже -- успел пострел: шашни свои распространил, как петух кохинхинский... И в публике-то, и за кулисами-то... Дульциней этих всяких -- конца-краю нет... Что ты? Как его ревновать возможно?! Много ли есть из вашей сестры, которые с ним якшаются, таких, чтобы у него никогда в любовницах не были? Это никакого сердца не хватит -- подобного воробья ревновать. Сохрани Бог! Я в его амуры и шуры-муры никогда не мешалась: чрезвычайно как себя берегла... Что он ни твори, с кем ни свяжись -- ни-ни-ни! не мое дело! Как слепая хожу.
-- Любила же ты его когда-нибудь?!
-- Что же -- любила? Слово это, Машенька, чрезвычайно какое мудреное. Как к нему относиться. Этак его взять -- ужасно как важное, а этак -- будто и совсем пустое. Что же -- любила? Это разумеется, что он мне очень нравился,-- особливо покуда в усах ходил. Босых лиц, как у нас в актерстве принято, я не обожаю: на коленку похожи. Да и теперь нравится больше других мужчин, я к нему всегда отношусь со всею моею приятностью. На меня ему жаловаться не за что: всегда была смирная, послушная, сцен-историй не заводила, любовников не имела. Я не ревнива, но и меня ему ревновать не приходилось, это я могу по чести сказать. При такой моей замечательной красоте, я, однако, мужчин от себя чрезвычайно как далеко всегда держала. Потому что для чего же они мне, Машенька, коль скоро у меня есть свой собственный и лучше всех других? Этого баловства, чтобы мужчинам на шею вешаться, я себе никак не позволяла...
Маша Юлович тяжко вздохнула, поникая массивною головою своею в угрызениях нечистой совести. Рассудительный херувим продолжал журчать:
-- Но представь же ты себе, Маша: он, Андрей Викторович мой, и это самое, то есть верность мою ему несмутимую, даже и ее теперь уже не к чести моей приписывает, но как бы в недостаток ставит. "Ты,-- говорит,-- рыба! Ты,-- говорит,-- мороженое молоко, как,-- говорит,-- в Сибири на базарах белыми кругами продают! У тебя,-- говорит,-- сердце застуженное! Ты ни влюбиться, ни влюбить, ни пострадать, ни заставить страдать -- не в состоянии! Ты без темперамента!.." -- "Ах, батюшка!-- говорю.-- Да на что мне твой темперамент? Что с ним в дому, что ли, легче станет жить, или капиталу нам от него прибавится?"
-- Ты бы его проучила с кем-нибудь, показала бы ему темперамент!-- хохоча, советовала Юлович.
Кругликова задумчиво возражала:
-- То-то и есть, что я, в самом деле, чрезвычайно как себя соблюдающая, и никаких мне этих пустяков и глупостей не надо. И к тому же, если бы какое ручательство, что без последствий. Я, Машенька, при всем моем девичьем заблуждении, женщина с своими правилами, и это у меня самое твердое убеждение, что детей наша сестра может иметь только в законном браке и -- соответственно глядя по капиталу, чтобы нищих не плодить. Андрей Викторович в это мое убеждение со всею деликатностью вник и соблюдает свою вежливость: восемь лет прожили бездетно. А вообще-то мужчинишки на этот счет -- народ сквернейший и наглецы без всякого рассуждения...
-- То есть -- удивляться на тебя надо, Настасья!-- восхитилась Юлович.-- Как это у тебя все, что при тебе и вокруг тебя, обдумано, сосчитано, предусмотрено... словно ты не человек, а машина какая-нибудь! А еще люди тебя дурою зовут! Нет, дураки-то -- это они, которые тебя в дурах ставят, а ты у нас, я вижу, преумная!
Херувим лукаво улыбался.
-- Привести в ревность Андрея Викторовича для меня не составило бы большого труда, потому что он к тому склонный... Покуда он во мне не убедился, он меня не только к мужчинам -- и к женщинам ревновал... Потому я и петь училась у Елены Сергеевны, а не у Светлицкой: не пустил... "Она,-- говорит,-- безобразница, ты у нее не пению, а развратным пошлостям всяким выучишься..."
Юлович одобрительно кивнула головою и коротко заметила:
-- И умник, что не пустил. Прав...
-- Прав-то прав,-- спокойно возразила Кругликова,-- однако вместе с тем я так себя понимаю, что против пошлостей я себя хладнокровным характером своим всегда бы оборонить сумела, но, если бы я у Светлицкой училась, то, может быть, не такая бы из меня теперь певица вышла. На Елену Сергеевну мне жаловаться грех: занималась со мною усерднейше,-- только ведь она не для меня это делала, а для Андрея Викторовича. Какова я ни есть без темперамента, но очень хорошо чувствовала, что она через силу свою занимается со мною, и бездарностью меня считает, и презирает меня за бездарность, и втайне рада очень, что я бездарная, и что -- есть за что ей меня презирать.
-- Завираешься, Настасья! Много на себя берешь!
-- Нет, не завираюсь. Она, бывало, если у меня что-нибудь в уроке моем не выходит и очень глупым ей кажется, так раз двадцать меня заставит повторить и все норовит, чтобы другие слышали и дурою меня находили... И ничего не скажет, никакого замечания, только глазищами своими стеклянными улыбается, и слышу я, всем нутром своим чую, как она в душе надо мною издевается и почитает меня ниже ползущего насекомого...
-- Станет Елена Сергеевна так много утруждать себя тобою!
-- Ладно! Я что знаю, то знаю... Ненавистница она -- вот что!..
-- Не за что ей ненавидеть тебя,-- врешь ты!
Херувим сощурил лукавейшие глазки.
-- А за Андрея Викторовича?
-- Вспомнила! Когда это между ними было! Да и что ты -- первая разве при нем после того, как у них кончилось? Было и до тебя, были и после тебя... и всех Леля знала, и никому от нее не было никаких неприятностей...
-- Неприятностей и я от нее никогда не имела и не буду иметь. Она о себе слишком высоко понимает, чтобы делать неприятности. А ненавидела она всех, кто с Андреем Викторовичем... это ты поверь!.. И меня, и всех!..
-- Бреды твои, Настасья, глупые, бабьи бреды! Она, я думаю, уж и позабыла давно...
Крутикова вдруг рассмеялась.
-- Ужасно я ее на уроках дразнить умела!
-- Здравствуйте?!
-- Если, бывало, надоест мне это, что она уж очень меня сравнительно с собою в мыслях унижает, я сейчас же начинаю у нее прощения просить...
-- За что?!
-- А за то, что я такая глупая... "Не сердитесь,-- говорю,-- на меня, Елена Сергеевна, дорогая! Я и сама не рада, что неспособна вам угодить! Видит Бог, как я вам стараюсь: вчера даже ночью Андрюшу разбудила и заставила его со мною пройти, как вы показываете,-- да вот голова-то у меня с дырьями: сегодня опять все позабыла..."
Юлович повернулась на стуле и крякнула:
-- Ну?
-- Ну и сейчас смех этот ее подлый у нее из глаз и пропадет...
-- Ловко!
-- То-то, думаю: ешь! Ты себя в богинях числишь, а меня в тараканах, а вот Андрей-то Викторович у меня в горсти, а тебя к деду послал... Хи-хи-хи!
-- Характерец!
-- Да -- что же? Я не завистная и злости напрасной ни к кому питать не хочу, но понятно: ежели ты меня зубами сгрызть хочешь, так я тебе в рот сердитый таким каленым ядром подсунусь, чтобы и зуб пополам... Темперамента у меня, может быть, и нет, но соображения, кто чего не любит и кого чем можно донять,-- этого, сделайте ваше одолжение, предостаточно. Одерну кого хочешь, и даже сверх возможности.
Она пригорюнилась и возвратилась к прерванному разговору.
-- Любила... Что же -- любила? Молоденькая была, глупенькая... возраст свой не соображала... Входя в степенные года, все это пустословие насчет любви надлежит бросить, чтобы искать в жизни положительных руководств. Умная женщина, которая в моем цветущем возрасте, должна мечтать не о шалостях, но об устроении своих дней.
-- А ты почитаешь себя неустроенною?
-- А то как же? Которая женщина незамужняя, я ее обязательно понимаю как неустроенную. Будь Андрей Викторович холостой или вдовец, я бы непременно ладила за него замуж. И так полагаю, что, хотя любви в нем ко мне большой нету, однако по благородству своему он бы мне в том не отказал. Но как скоро его законная шлюха и мереть не мрет, и развода не дает, а только в безвестной отлучке с босяками путается да адреса доставляет, куда ей деньги на водку посылать, то мне всенепременно надобно высматривать себе хорошего мужа. Совсем я того не желаю, чтобы моя красота увядала в безбрачии. Это, конечно, очень значительное мое благополучие, что Андрей Викторович не наградил меня потомством, но вообще я ужас какая семейная и хочу иметь своих законных детей... И чего же мне ожидать, скажи пожалуйста? Конечно, я имею в прошлом свой изъян поведения, но при моей красоте и свежем возрасте и как я ко всему тому женщина не без средств, то всякому мужчине, который умный и с рассуждением, меня очень лестно взять за себя. Еще и холить будет, и в глаза смотреть, и на задних лапках ходить. А если молодость уйдет, да румянец слиняет, да морщинки щеки выпестрят, тогда станет, Машенька, поздно. Пожилым бабам замуж идти -- это пошлости. Который если подлец и польстится на капитал, то потом в отместку так тебя скрутит в бараний рог,-- соками по капле изойдешь у него в кулаке-то, вот что! Я замуж пойду скоро, но с большою осторожностью. Не торопясь, подумавши. Мне солидный муж нужен. Театральщина-то шалая ваша вот как надоела.
-- И Андрюшка?
-- Шалее вас всех! Знаешь, Маша, вот тоже о нем... который год я о нем думаю: здоровый он человек или одержимый?
-- Кутафья ты перемышльская,-- вот тебе мой ответ!
-- Да что -- кутафья? Правда! Я, Маша, такого образа в мыслях, что всякий человек должен соответствовать своему званию. А который не соответствует, есть неосновательный. Кричат об Андрее Викторовиче: знаменитость! великий артист! А что великого? Ежели бы я деньги не копила, он бы не хуже тебя в дырьях и рвани ходил...
Юлович и злилась, и смеялась.
-- Кутафья, Настенька, кутафья!
Настенька тянула:
-- У артистов, которые себя понимающие,-- какое знакомство? Купцы, инженеры, богатые господа... Артист с ними -- и шутку пошутить, артист с ними -- и в карты поиграть... Глядишь, к бенефису-то -- и взыскан: эва, какие горы в оркестре наворочены -- и золото, и серебро, и брильянты, и выигрышные билеты, и часы, и портсигары...
Юлович усмехнулась с презрительною гримасою убежденной и беспардонной богемы.
-- Душанову даже автомобиль поднесли. Только это было на смех.
-- А что на смех? -- живо подхватила и возразила Настя.-- Хоть и на смех, все -- в дом, а не из дома. Смейся, пожалуй, с большого ума: автомобиль-то худо-худо две тысячи стоит. Две тысячи! Шутка! Да я за две тысячи не знаю, что можно сделать...
-- Пройдись голая по бульвару!-- захохотала Юлович.-- Охотников заплатить -- найду хоть сейчас... Еще накинут!
Ангелоподобная красавица даже не улыбнулась,
-- Нет, этого нельзя: дешево. Нет расчета, потому что портит репутацию и прекращает карьеру к жизни. Репутация, Маша, тоже капитал. Без нее нельзя.
-- Нельзя-то нельзя,-- согласилась Юлович,-- только я, бедняга, всегда на этот счет соображать опаздывала...
Настя журчала:
-- Но -- что две тысячи -- большая сумма, в этом ты мне поверь. Много за нее купить можно... особливо, если у нашей сестры и по тайности... хороший капитал!..
Юлович покрутила головою.
-- Ну, знаешь! ты при посторонних так не откровенничай.
-- А что?
-- Да ведь пожалуй, кто и предложит... Как ты тогда?
-- А у нас с Андреем Викторовичем,-- продолжала Настя, пропуская мимо ушей замечание приятельницы,-- у нас взамен обстоятельного знакомства -- косоворотка, да голубой воротник, да барышни в барашковых шапочках. Крика много, лаврового листу -- на два полка щей наварит, а существенного и нет ничего. Намедни книги поднесли, Шекспира сочинения. По-моему, насмешка одна! Ну зачем оперному певцу книги? Разве которые оперные -- читают? Это уж преставления света ждать надо, ежели мы, оперные, в книгу носы уткнем!
-- Врешь: Андрюшка читает!
Настя недовольно усмехнулась.
-- Так я же и говорю: шалый!.. И без книг шалый, а с книгами совсем зайца в голову заполучит и с ума сойдет... Компанию подобрал! Мальчишки и девчонки! Поди нигилисты все! За ними полиция смотрит! Накурят, надымят, папиросных окурков по коврам нашвыряют, наголосят -- аж потом три дня крик из квартиры метлою выметать надо... И слова такие произносят... ужас!.. Конечно, я женщина -- мне что? С меня не спросят!-- но вчуже страшно слушать. Сама знаешь, какое время: в каждом дому свой шпион есть, а им -- хоть бы что: как с гуся вода. Орут, поют... Ничего не боятся, отчаянные! Я только сижу да трясусь: помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его, защити от мужа кровей и вреда... Покуда Бога ругают, оно еще куда ни шло, потому что это, я знаю, теперь ничего: у меня кум в казенной палате служит, сказывал, что за Бога в Сибирь больше нельзя. А ведь они, охальники, до самого что ни есть высшего правительства дерзают. Говорю тебе: в семи потах сижу и всеми поджилками трясусь!
-- Скажите!
-- Чаю пьют: ну веришь, Маша? В неделю фунт выходит!
-- Ай-ай-ай!
-- Вот -- как Бог свят. В понедельник фунт почала, а в субботу -- этакая щепотка.
-- Не разорись, мать. Небось по два сорок чай-то берешь?
Настя уставилась на нее с гримасою хозяйственного ужаса и деловито отмахнулась, как от сумасшедшей:
-- Скажешь тоже! Напасешься ты на них по два сорок! Это -- по миру надо пойти. Климушинским пою, в рубль шестьдесят...
-- Да! При тридцати тысячах дохода оно -- все легче!
Настя ответила смеющейся Юлович взглядом большого неудовольствия.
-- А что мне в его тридцати тысячах дохода? Я тебе, Маша, истинно говорю: мне эти театральные фиверки ваши -- не по нутру. Получит завтра Андрей Викторович дифтерит,-- вот тебе и тридцать тысяч дохода!
-- Тьфу, Настасья! Выдумает же! Типун тебе на язык!
-- Я, Машенька, люблю доход малый, но верный.
Юлович хитро подмигнула ей.
-- Ох, Настасья, есть у тебя капитал, есть!
Та подумала и кивнула головою.
-- Конечно, свое обеспечение я приобрела... что ни случись, не останусь кончать жизнь с пустыми руками... Ну и туалеты имею... бижу всякие... На тряпки я не азартна, не люблю портних баловать, а вот брильянты, меха... белья имею много отличнейшего... Но -- чего же мне и стоило! Одни бенефисы его... С ног собьешься, что крови испортишь всякий раз, покуда устроишь и сбудешь с рук событие это великое... Ведь сам-то пальцем о палец не ударит, чтобы сбор раздуть... успех там... газеты... подарки... Все я! Ему все его великолепие, как кушанье, готовое подай, а что неприятного по кухне -- это все мое! А в благодарность только воркотню слышу... То не так, это не этак... Да с этим не говори, да тому не одолжайся... Да я его компрометирую, да я его в неловкое положение ставлю... Кабы не я, так у него бенефисы без единого подарка проходили бы, только с травою да ревом дурацким -- вот тебе слово! Я -- все! Я и намекну, я и подговорю, я и пококетничаю, я и подскажу, что купить... А он лается!
Настя даже смахнула с небесно-голубых очей своих что-то вроде тощей слезинки. Потом заговорила мечтательно:
-- Ежели я такое свое намерение оправдаю, чтобы с Андреем Викторовичем разойтись, то имею я планы заняться -- на Красный крест подряды казенные брать, с передачею... смекаешь?
Юлович фыркнула.
-- Где мне! Я, девушка, арифметикою слаба. Но, уж если ты хвалишь, должен быть хабар хоть куда -- жоховый! А, по-моему, девка, вот тебе совет: будет еще лучше! Оборачивай ты свой капитал промеж нас негласными ссудами?.. С меня первой -- что деньжищ должна снять: ведь я, грешница, всегда без гроша сижу и в кредите нуждаюсь.
Крутикова вздохнула и возразила с голубиною кротостью:
-- Тебе, Машенька, я никак своих денег не поверю.
-- О?!-- удивилась Юлович.-- За что?
-- Потому,-- опять вздохнув и самым наставительным тоном объяснила красавица,-- что с тебя, Машенька, я не могу взять настоящего процента.
-- Не оправдаю? -- полюбопытствовала заинтересованная Юлович.
Настя потупилась, подумала и отвечала, с прозрачною ясностью прелестного своего взгляда:
-- Нет, не то что не оправдаешь, а мне будет жаль тебя: все-таки были подруги... очень уж труден тебе покажется мой процент!..
-- Так ты не грабь! по-божески бери! снизойди!-- хохоча и сотрясаясь всем своим жирным телом, воскликнула искренне развеселенная Юлович.
Настя почти в испуге подняла на нее недоумелые глаза.
-- Что ты? Как можно! За что же мне терять свое? Согласись!
Обе примолкли.
-- Сколько лет уже я знаю тебя, Настасья,-- жестко и серьезно начала Юлович,-- а всякий раз, что вижу тебя с Андрюшкою,-- загадка это для меня: как вас черт веревкою связал? Ну его еще я понимаю: красотою своею неземною ты его полонила... Но ты-то, ты-то -- как умудрилась за ним, цыганом, пойти? Неужто не разобрала, что вы -- не пара? Он -- огонь, а ты -- вода!
Крутикова красиво повела плечами.
-- Девическое ослепление молодости!
-- Ага!-- обрадовалась Юлович,-- все-таки, значит, влюблена-то была? Ну слава Богу! А я уж боялась, что ты -- так сразу от колыбели и принялась деньги считать...
Но Настя, верная себе, и тут ее разочаровала.
-- Нет, я не то что влюблена была,-- созналась она в пленительном раздумье русской Мадонны,-- но, как будучи очень молода и живши в провинции, то еще не знала для себя настоящих карьер...
-- Тьфу! Дура!
-- Ну вот и рассердилась... Я же с тобою, как с подругою,-- по всей откровенности, а ты бранишься... За что?!