Море было не в духе и ворчало, как ребенок. Ворчало, но еще не плакало. Невысокие волны колыхались быстрою и сильною зыбью, а между тем ветра почти не было. Это добежали к Виареджио отголоски далекой -- может быть, где-нибудь за Корсикой или Майоркою -- морской бури. И в небе, и в море плыла луна -- круглая и желтая, как гигантский померанец в стихотворении Гейне... Золотой столб ее отражения бежал и от берега далеко в море и, постепенно расширяясь, под самым горизонтом менялся в озеро яркого белого света: точно там с неба пролился дождь расплавленного серебра. По золотому столбу вспенивались седые барашки, и резвые скачки их дико оживляли фантастическую синеву морской ночи. Мол в Виареджио -- любимое, а по вечерам и единственное место прогулок купального общества. В Виареджио нет "окрестностей". Горы, окружающие городок, прелестны, но они только кажутся близкими, а на самом деле изморишься, пока доберешься до них по равнине, изрезанной каналами и сплошь заращенной виноградниками.
Две "пинеты" -- сосновые рощи под самым городом -- не интересны для иностранца, хотя итальянцы приходят от них в восторг: чтобы наблюдать такую природу, не стоит забираться к Средиземному морю, -- достаточно и московских Сокольников... Если нет охоты толкаться в пестрой толпе, по молу или набережной, можно нескучно убить вечер на улицах городка, скитаясь вдоль каменных садовых оград, вокруг дворцов и церквей, занимающих своими высокими громадами целые кварталы, вокруг узкой, тюрьмообразной башни с окнами-бойницами.
Когда месяц заливает Виареджио светом, городок становится белым: точно его заборы, дворцы, башни, храмы и статуи на храмах -- меловые. Мхи, которыми проросла тюрьмообразная башня, кажутся засохшими пятнами крови, веками на эти стены проливавшейся. Остроголовые тополи и кипарисы черными спицами поднимаются из-за садовых оград, и когда ветер заставляет дрожать их ветви, они как будто зыблются и гнутся под тяжестью положенного на их вершины неба -- этого непостижимо-глубокого неба, таинственно примиряющего в своих безднах самые густые тона синевы с мягким потоком лунного блеска... Паукообразные шапки пальм, повиснув в небесном просторе лапами-листами, шевелятся и вздрагивают, как водоросли, утонувшие в воздушном океане. Из садов несет благоуханиями, от узких переулков и площадей -- отбросами рынка. Внутри города звенят мандолины, а с набережной, из десятков купален, вокзалов, театриков и балаганов, летит, вместе с дыханием моря, нестройный гул оркестров, шарманок, колоколов и барабанов. И, как постоянный бас в хаосе разнообразных мелодий, тяжело и мягко бухает в берег разгулявшийся прибой.
Лештуков долго бродил по Виареджио, прежде чем попал на мол, где условился встретиться с компанией своих сожителей по отелю. Разряженная толпа тесно жалась по узкой полоске земли, сдавленной гульливыми волнами. Барки в канале кивали парусами, словно огромные белокрылые чайки. Лодочники сидели без дела: желающих кататься, охотников до сильных ощущений и морской болезни, не находилось. Волна убирала море серебром все богаче и богаче; прибой уже начинал пошвыривать в народ брызгами и пеной.
Лештуков нашел свое общество в самом конце мола, где волна хватала всего выше и была особенно щедра на снежки из соленой пены. На моле было вообще шумно, но в группе "отеля" -- даже уж и чересчур. Каждый набег волны давал немкам сигнал к хохоту, визгу, охам, ахам; они прыгали и аплодировали морю, как актеру.
-- Берта Ивановна! Амалия Карловна!-- лениво усовещивал дам Кистяков, подхватывая их, когда они отпрыгивали от брызг, то под руку, то за талию, -- полно вам! Ничего нет страшного, а вы пищите -- аж вас в Ливорно слышно, и вот уж третий раз наступаете мне на любимый мозоль.
Джованни, -- вежливый, как всегда бывают итальянцы в обществе, знакомом им не то чтобы мало, но и не слишком близко, -- стоял тут же, с улыбкой несколько обязательной. Фамильярность русских доставляла молодому человеку много смущения и -- ни малейшего удовольствия. Итальянцы и, в особенности, испанцы весьма часто теряются в заграничных русских компаниях. Они видят, что люди ведут себя гораздо свободнее, чем принято в безусловно порядочном европейском обществе, и не знают, на какую ногу себя поставить. Выдерживать серьезный джентльменский тон, значит важничать, -- скучно; а, в свою очередь, распускаться и тоже фамильярничать они не решаются: нет привычки.
Лештукову эта сценка тоже не понравилась, и он с удовольствием заметил, что Маргариты Николаевны нет в развеселой группе. Она стояла в стороне над отвесом мола. Луна красиво выделяла из седых теней ночи ее белое платье.
Лештуков подошел к ней.
-- Что вы уединились? Рехтберг нервно пожала плечами.
-- Скучно с ними... -- шепнула она. -- Ночь так хороша, лимоном и лавром пахнет; и вдруг сквозь эти ароматы -- струя с Офицерской... Я до этого не охотница! А здесь -- чудно! Вам не кажется, что там на горизонте бродит кто-то, огромный-огромный и весь седой, и кланяется сюда -- к нам, к земле...
Лештуков посмотрел не в даль, а на самое Рехтберг: вдохновляться красотами природы было не в ее духе... В голосе Маргариты Николаевны ему послышалась аффектация, а ее красивая поза и сосредоточенное выражение лица с глазами, как будто застывшими в созерцании хаоса прыгающих волн, показались Лештукову деланными.
"Для кого это она играет? -- подумал он, -- не для меня же?"
Он быстро взглянул через плечо и заметил невдалеке два белых колпака: то были офицеры-гренадеры -- самый рослый и красивый народ итальянской армии. Что интересная поза предназначалась для этих незнакомцев, не было сомнения. Несмотря на досадное открытие, Лештуков с удовольствием подумал, как он хорошо изучил Маргариту Николаевну.
-- Нет, седого я ничего не замечаю, а вот офицеры позади нас -- народ действительно любопытный, -- заметил он с дружеской насмешкой.
Маргарита Николаевна закусила было губы, но вдруг сама расхохоталась.
-- Нет, это невозможно!-- смеялась она, спрыгнув с парапета и уже безо всякой рисовки, -- нам с вами надо раззнакомиться. Нельзя, чтобы два человека вечно угадывали и ловили друг друга в тайных грешках.
-- Позвольте: где же "друг друга"? Пока, мне кажется, только я вас ловлю.
-- Это еще хуже! вы безупречны, мой шевалье де Грие, -- и читаете крошечные тайны своей Манон, как книгу. Это и опасно, и скучно, и несправедливо. Мне вас совестно, а вам меня -- нет: неравные ставки. Верители, я иногда почти жалею, что мы с вами стали такими близкими друзьями.
-- Покорнейше благодарю! утешили!
-- Нет, вообще-то это прекрасно, я очень рада... Но мы с вами скоро утратим всякую занимательность друг для друга! Станем как учебники, вызубренные наизусть. Вот вы подошли -- и тотчас же отыскали моих гренадеров. А я тем временем стою и думаю: сейчас Дмитрий Владимирович производит сыск, зачем я изображаю из себя живую картину? А ну, -- угадает или нет?
-- Как видите, угадал!
-- Всего грустнее, -- лукаво продолжала Рехтберг, -- что при таких отношениях уж с вами-то самим не приходится больше играть. То есть играть можно, но -- только в очень крупную, всерьез... брр!.. и хочется, и колется, и страшно...
Лештуков перебил ее.
-- А вы не находите, -- полусерьезно заметил он, глядя в сторону, -- что маленькой игры я претерпел уже более чем достаточно? По крайней мере, я, с своей стороны, сыт ею по горло!
Маргарита Николаевна окинула его обычным ей, быстрым и смешливым взглядом.
-- Видите, какой вы нелюбезный... Вам бы все va banque {Ва-банк -- идти на риск (фр.), в азартной карточной игре ставка, равная банку.}, а я трусиха, меня на решительные ставки не хватает. А между тем мне сегодня, как нарочно, именно играть хочется, необходимо возбуждение игры!.. Какие-то искорки под кожей бегают... Ну, Дмитрий Владимирович! Bataille! {Бой, баталия! (фр.). } Притворитесь, будто вы мне чужой, будто я для вас новость, ухаживайте за мной, интересуйтесь загадочной натурой... Проделывайте все, что мы с вами проделывали два месяца тому назад в Швейцарии, где нам обоим было столько же весело вдвоем, как теперь скучно... Зачем мы утратили это настроение? Зачем вы ударились в трагедию? Трагедии заставляют хандрить. Ах какое славное было время! Попробуем, вернем его, милый, хороший Дмитрий Владимирович!
-- Рад бы, но...
Лештуков развел руками.
Маргарита Николаевна резко отвернулась от него.
-- Да, вы уже не годитесь для хороших отношений, -- задумчиво протянула она. -- Я вас уже испортила... Вот всегда я так-то людей порчу, -- вырвалось у нее искренним звуком, -- а потом бывает и тяжело, и скучно!
Возражать было нечего. Лештуков молчал. Маргарита Николаевна стояла спиной к нему, и плечи ее вздрагивали, будто от подавленного плача.
"Игра что ли началась? -- с досадою и смущением думал Лештуков. -- Или в самом деле нервничает? Черт! а ведь, кажется, я и эту даму хорошо знаю, и вообще немало их пропустил через свои руки. Отчего это всегда так случается, что стоит нашему брату, тертому калачу, искренне влюбиться, -- и сразу теряешь всякую опытность, всякое понимание, делаешься туп, глуп, робок, несообразителен, как мальчишка? Теряешь нюх, как гончая, которой залило дождем чутье".
Рехтберг обратилась к нему медленным и вялым движением.
-- Надоело здесь!-- скучливо сказала она.-- Дайте руку, я хочу уйти...
-- Прикажете позвать наших?
Маргарита Николаевна досадливо качнула головой.
-- Оставьте их,-- пусть наслаждаются... Проводите меня домой! Или, быть может, вам это не нравится?
Она прижалась к плечу Лештукова.
-- Ну вот, опять играете, -- сдержанно заметил Дмитрий Владимирович, между тем как в горле у него заходили так хорошо знакомые ему спазмы.
-- Играю, милый, играю, -- не совсем естественно рассмеялась Маргарита Николаевна, -- сказала вам: не могу я сегодня не играть!..
Когда общество отеля вернулось с прогулки и собралось для ужина, Маргарита Николаевна вышла к столу, кутаясь, точно озябшая, в огромный голубой платок. Лицо ее было бледно: глаза, сделавшись на белом лице еще шире обыкновенного, смотрели задумчиво и серьезно, но с добрым и хорошим выражением.
-- А Дмитрия Владимировича куда вы потеряли? -- лукаво спросил ее Кистяков, подмигивая хозяйкам.
-- Не знаю, -- с невозмутимой ленью протянула Рехтберг, еще плотнее кутаясь в свой платок. -- Кажется, убежал на взморье... По обыкновению, не в духе...
-- Значит, вы опять поссорились?.. Ах, Маргарита Николаевна, Маргарита Николаевна! Нехорошо... Грешно вам!..
Маргарита Николаевна не отвечала, рассеянно сосредоточась усталым взглядом на столовой лампе.