III

Назавтра Авкт Рутинцев проснулся, нельзя сказать, чтобы поутру, а во втором часу дня, разнеженный автоматическою мыслью: "В три часа у меня свидание с Аланевским".

И в ту же минуту застучал в дверь номерной слуга, которому "с вечера", то есть в девять часов утра, было приказано кем-то, кто доставил бесчувственного Авкта домой, непременно разбудить барина ровно в двенадцать. Это была уже четвертая попытка. Первые три стука до слуха Авкта не достигли.

Авкт сел на кровати и обвел растерянным взглядом номер свой, узкий и длинный, набитый всякою ненужною мебелью и, как водится, лишенный решительно всего, что необходимо для уюта и сколько-нибудь постоянного жилья. Хозяин гостиницы, по-видимому, держался того довольно распространенного в этом классе людей взгляда, что у постояльцев его лишь две потребности неотвратимы: спать и приводить в порядок свою физиономию, одежду и прическу. Поэтому кровать была хорошая и зеркал навешено столько, что теперь Авкт Рутинцев беспомощно водил глазами от стенки к стенке, изыскивая место, которое не показывало ему лика дикого и багрового, копны взлохмаченных, ставших на мокрую мочалу похожими волос и налитых кровью глаз, утонувших под распухшими веками, точно в пуховых подушках.

"Безобразие! -- сердито думал он, натягивая штиблеты.-- Скандал... Дойдет до брата -- что он скажет?.. Проклятый город! Хорошо еще, что я здесь один, на холостом положении. Вернись этаким домой в Москву, Авдотья мне напела бы... Безумный город!"

Покуда он одевался, пил кофе и сельтерскую воду и пудрою приводил чудовищную маску похмелья хоть в некоторое подобие обычного благообразия, глупые ненужные предметы нелепой комнаты -- каждый -- посылали ему какой-либо выразительный очередной упрек, словно только затем эти шифоньерки, кронштейны и пуфы и были сюда понапиханы. Подтяжки висели на гармонике калорифера, пенсне -- к удивлению, не разбитое -- нашлось в тумбочке у постели. Платье, уже вычищенное слугою, аккуратно было сложено на стуле у двери, но на нем так же аккуратно сложен был правильный бледно-палевый квадратик чего-то, очевидно, при чистке обретенного в карманах. Недоумевающий Авкт слабою рукою потянул квадратик к себе, а он стал разматываться, пока не повис длиннейшим и тончайшим шелковым женским чулком... Авкт даже плюнул. Откуда он сделал столь неожиданное приобретение и где осталась пара к палевому чулку, память решительно отрекалась подсказать.

-- А чулок хороший,-- оценил он,-- пара таких рублей двенадцать стоит. Удивительно, как позволили увезти... Тоже хороша была, должно быть, та-то!

Но -- кто эта таинственная "та-то", лишенная им двенадцатирублевого чулка, он так и не мог сообразить. Несомненно, что не креолка, к которой затащил их вчера -- его, Пожарского и Оберталя -- Брагин. У креолки этой, маленькой, одутловатой, оливковой женщины, вялой и скучной в своем богатом пансионе у Таврического сада, точно тропическая обезьяна в холодной клетке, они вели себя с совершенною благопристойностью.

-- "Как в лучших домах..." -- не угодно ли? -- восхищался Пожарский.

Брагин креолки своей заметно побаивался и хозяином распоряжаться у нее не смел. Бутылку шампанского она им дала, но, когда Брагин заикнулся о следующей, энергически махнула пальцем перед носом своим и сказала, как отрубила:

-- No.

И под жестом и звуком ее южного "no" Брагин лишь насильственно засмеялся и стал притворяться пьянее, чем был, и будто ему вдруг страшно захотелось спать. Тогда они оставили его у оливковой девицы, а сами поехали -- Оберталь на обед к графине Буй-Тур-Всеволодовой, а Пожарский с Авктом -- прокатиться, освежения головы ради, по островам. Катаясь, Пожарский вспомнил, что у него в бумажнике лежат два билета в оперу, оставленные ему приятелем-абонентом, который вчера уехал с женою за границу. Решили слушать "Тангейзера". Заезжали домой -- к Пожарскому на квартиру и в эту вот гостиницу -- менять визитки на смокинги, брились, чистились в парикмахерской. Очутились в синем сумраке Мариинского театра и, покуда охотники на сцене уговаривали безмолвного Ершова:

Вернись к нам, о, Генрих, милый,

Споры оставь, забудь разлад...--

Пожарский трижды толкал Авкта вбок и говорил ему сдавленным шепотом:

-- Не спи!

Потом стало занимательно. Полился мощною волною красавец голос Яковлева, умно и страстно врывались в слух теноровые вопли Ершова. Дремота отступила. Стало трезво, возбужденно и приятно. Авкт подобрал с колен упавшее пенсне и радостно слушал. А в светлых и шумных антрактах Пожарский указывал Авкту в партере и по ложам петербургские знаменитости. В курилке пришлось пожать много рук и сделать несколько любопытных знакомств. Андреевский, в вихрах рано седеющих волос, придержал руку Авкта в теплой нервной руке своей и не столько сказал, сколько пропел, как соловей, даже по-соловьиному щуря блестящие глаза свои, что-то очень красивое и значительное о Вагнере, Гейне и легенде Тангейзера,-- да вот теперь припомни-ка что! Карабчевский, с лицом трагического актера, как вывескою кипящего нутряного огня, готового разразиться пылким монологом по востребованию, стоял в коридоре, не входя в фойе, окруженный, как модный же актер, поклонницами таланта. Они тявкали снизу вверх, словно маленькие мохнатые болонки и породистые тонкононогие, извивающиеся гибкими телами левретки, а знаменитый адвокат смотрел на них сверху вниз "мистическими" глазами, повесив черную гриву, как большой и сильный водолаз. Длинный, тонкий, поджарый, в преждевременно и необыкновенно белой седине, со странными под золотом очков глазами, смешавшими в себе надменную насмешку жесткого опыта и природную доброту, совершенное неуважение к людям и загадочное искание смутной, далекой надежды, скептическую едкость смелого дельца и скорбное разочарование обманутого фантазера,-- пробирался левым проходом, будто травленый сутулый волк, насмешливый Коломнин. Как молодой лев, возвышался у барьера оркестра благородною буйно-кудрявою головою артиста широкоплечий Яша Рубинштейн, с профилем римского императора, с благожелательною детскою улыбкою навстречу всему живому миру. Вездесуще мелькало тонкое -- будто дорогой фарфор, насквозь прозрачное -- лицо молодого князя Барятинского, настолько юное, что казалось девичьим: точно у гётевской Гретхен вдруг выросли борода и усы. И кометою из библейских времен тянулась седая борода патриархального Петра Исаевича Вейнберга, с таким торжественным обликом, будто он только что принимал участие в поклонении волхвов, принесших злато, ладан и смирну,-- с новым анекдотом на иронических губах, с тонкою усмешкою в глубине старых, многоопытных, семитических глаз.

Всех и вся знал Пожарский, и голос его, с характерными хмыканиями после каждой фразы, с перебивами вечного "не угодно ли?" втекал в ухо Рутинцева, точно в трубу уличную дождевой поток, смывающий с мостовой и тротуаров сор, накопленный движением жизни: окурки, обгорелые спички, апельсинные корки, бумажки брошенных реклам, скорлупу, помет конский, размокшие коробки от папирос, обертки от леденцов и шоколада. Всех и вся знал Пожарский, но все его знание сводилось к одному: кто где и за что, сколько взял "бесчестия", как продался вон этот сановник вон тому аферисту, какой гонорар содрал такой-то адвокат за защиту такого-то обер-жулика и казенного вора, во что обходится Министерству финансов негласная субсидия вон тому толстенькому, бритенькому журналисту. Развивалась, как упругая спираль, та спокойная, безразличная сплетня, от которой в Петербурге новичков мороз подирает по коже в первое время, пока они сами не напитаются ее атмосферою, безразличной к правде или лжи, которую лепечет язык, к происхождению, откуда зародился этот лепет; и к результатам, которые он в состоянии породить. Восемнадцать человек стояли у барьера оркестра, обернувшись лицом к зрительному залу, и только троих не знал Пожарский, а для всех остальных этих гордо выпяченных груцей, мундирных или белых с эмалевыми белыми же запонками, были у него готовые аттестации, как ярлыки:

-- Помнишь? Миллионное дело: пожар застрахованных складов... Не угодно ли?

-- Этот -- умница: еще двадцать лет назад, после первых интендантских процессов, когда чудом каким-то вытащил его Яков Маркович Серебряный сухим из воды, он забастовал и -- ни-ни! Живет, мудрец, как частное лицо, богачом, жрет, пьет, сочиняет поварскую книгу тончайших кушаний... Если и попадет на скамью подсудимых, так разве за то, что насчет малолетних не весьма осторожен... не угодно ли?

-- Вот, если у тебя когда-нибудь будет дело с казною по лошадиной части, так ты прямо к этому вон фертику -- на поклон. Не гляди, что он с лица мозгляв, а лучше посмотри, какой браслет запаян у него на правой руке. Не угодно ли? Там у них барон фон Пфаффенфельс главный, так этого фертика за глаза злые языки так и зовут "баронессою"... Все может... А уж взяточник! Только что сфера уже, а то не уступит графине Буй-Тур-Всеволодовой,-- не угодно ли?

-- Счастливый наследник -- новый титулованный капиталист. Едва-едва нищим не остался, потому что состояние-то дядя завещал было на университеты. Не угодно ли? Но племянник тоже не дурак -- с приближенною умирающего сиделкою шуры-муры свел: ну и испарилось завещание-то в пространстве воздушном... Полмиллиона хватил. Не угодно ли?

-- Скажите пожалуйста! Туда же, красуется в первом ряду. А из клуба его на прошлой неделе попросили удалиться и возвратить членский билет: в третий раз уличен, что играл арапом... не угодно ли?

-- Вот этот господин недавно привозит в Волжско-Камский банк векселя к учету. Отказ. Он -- в претензию, потому что векселедатели солвдные. А Мухин ему: "Извините, Василий Борисович. Банк -- дело коммерческое, а не педагогический музей. Образчиков каллиграфии мы не собираем..." Не угодно ли? Проглотил. Смолчал.

-- Генерала -- поди -- по портретам узнаешь? Наш, как в Риме говорили, a libellis {Секретарь (фр.).}... Тут, душенька, лишь бы карман выдержал по его превосходительной фантазии, а то на сем пределе всякой власти и правосудию конец... Не угодно ли? Ваш "московский Златоуст", когда вел дела уж очень утоплые, сколько раз выплывал на этой соломине. "Двух миллионов,-- говорит,-- тебе, Мавра Кондратьевна, отсудить от племянников нельзя, а полтора можно". Не угодно ли? Да и пожертвует полмиллиона через эту генеральскую фигуру в такое неприкосновенное учреждение, откуда денег уже, как мертвых с погоста, назад не носят. Ну как же после того дело проиграть, когда его в этаких возвышенных сферах считают настолько правым, что даже приняли из его сумм пожертвование? Плачет Фемида слепая, сердцем скрипит, а делать нечего, решает не по обстоятельствам процесса и совести, но по директивам... не угодно ли?

-- Этот седовласый Мефистофель любит, чтобы его Петронием звали. Умница и циник совершеннейший... Недавно он к археологу Пыляеву привязался: "Что вы, Михайло Иванович, все пустяки сочиняете? Вы бы историю какого-нибудь крупного общественного явления предприняли!.." Тот обиделся и говорит: "Да я, ваше превосходительство, уже предпринял".-- "Что же вы предприняли, Михайло Иванович?" -- "А предпринял я, ваше превосходительство, "Полную историю взятки в России от Рюрика и до вашего превосходительства включительно"..." Сам Петроний это мне рассказывал, хвастал и хохотал... Не угодно ли?

-- Известный хлебосол... Прежде обирал всемирного юродивца балетного, Базилевского, а теперь они с супругой -- приятнейший дом в Петербурге. Повар и вина такие, что уж, конечно, во дворце не найдешь. Не угодно ли? Только после обеда не следует за карточный стол садиться: голеньким встанешь... Ну и за хозяйкой дома не советуют ухаживать. Любезна очень, и успех многие имели, но затем -- либо ты пиши умопомрачительные векселя, либо муж вдруг не вовремя войдет, либо записку перехватит и требует дуэли через платок,-- не угодно ли?

-- Этот генерал другому однофамилец. Тот -- настоящая сила, а этот -- аплике -- нуль. Однако ухитрился. Стакнулся с двумя ходатаями из получервонных валетов, и стали они к нему посылать наезжих иногородних клиентов, якобы к настоящему -- за протекцией. Не угодно ли? Про однофамильца кто же не слыхал? В крупном деле не жаль заплатить, что возьмет, только бы вступилась этакая особа. И поползли провинциальные дураки к подложному генералу. А он-то пред ними тону задает. Подойдет к телефону, министра внутренних дел вызывает, с великими князьями на "ты" в трубку разговаривает... Вашего же московского Вешнякова таким способом в трепет до судорог вогнал и десять тысяч с него счистил. Не угодно ли? А как всплыла эта история, оказалось по обыску, что и телефона-то у него -- один только аппарат висел, а проводов даже и не было вовсе... Думали: пропал! Ведь тысяч на сто, говорят, обработал разных фалалеев. Ан, однофамилец сам же постарался замять дело без последствий. Посмеялись недели две и забыли. Нашли, что -- молодец генерал аплике! остроумно! Видишь: встряхнулся от трепки и ходит себе гоголем, хоть снова готов начать,-- не угодно ли?

-- Вон у того жирного толстяка все издатели -- податные. Он числится по тому же ведомству, как и твой почтенный фрер, но не служит, а только получает чины и награды. Не угодно ли? Действительная же его служба -- вырезывать интересное из газет и наклеивать в вечерний журнал одной чрезвычайно занятой и высокопоставленной особы, которая пробегает этот винегрет пред отходом на сон грядущий и, таким образом, знакомится с текущею жизнью в Петербурге и России. Оклад три тысячи рублей в год, а проживает толстяк тысяч сорок. Один наш друг Брагин, говорят, ему пятьсот в месяц платит... Не угодно ли?

-- Бракоразводный адвокат... Практику бросил, беспокойно, стар. Чего ему? Богат, как черт, ростовщик, а в ввде ренты шантажирует некоторых старых своих клиентов, на которых имеет компрометирующие секреты и документы... Не угодно ли?

-- Этот вопреки всем нынешним громам на совместительство служит в десятке ведомств и во всех ведомствах ничего не делает; и во всех ведомствах его ненавидят; и ни из одного не могут выгнать. И какой свирепый начальник на него новою метлою ни наскочит, а поговорит с ним наедине -- и стоит потом за него горой. Не угодно ли? Потому что еще папенька сокровища этого начал собирать этакий секретный черный кабинет; раскладывал по ящичкам в алфавитном порядке краткие бытописаньица, где, когда и как кто-либо из лиц известных совершил какую-нибудь компрометирующую пакость. Не угодно ли? А сынок алфавитец сей приумножил. И -- чуть тучка на его горизонте, сейчас он очередной ящичек и потянет... не угодно ли? Ну и, в конце концов, вместо отставки за него же распинаются: полезнейший человек! необходимо сохранить!

-- Этот из строительной комиссии ужом выскочил... Знаешь, по сооружению всенародного монумента? Не угодно ли? Алебастр вместо мрамора, песчаник вместо гранита, и в кассе вместо всероссийской подписки грош и две вышедшие из употребления марки. Стрелочники, виноватыми объявленные, в Томской губернии гниют, а этот вона как грудь колесом пялит. Не угодно ли? Смелый. При дознании ни от чего не отрекался, а только в случае, если ему тонуть, грозил не один пойти ко дну, но и многих великолепных господ с собой потопить. Мать Фемида опять лишь всплакнула и отступилась... Еще чуть ли он и награды не получил. Не угодно ли?

Растрата, взятка, дутые векселя, подлог, кража документов, шантаж, обманные наследства, ростовщичество, фальшивая игра -- все дрожжи денежной сплетни вздували золотую грязь, как опару, и казалось, скоро наполнит она, блестящая, зловонная и липкая, весь зал-гигант до самого плафона и задушит собою под ним сидящих -- ее впивающих и ее испускающих. А когда Авкт Рутинцев с недоверием заметил: "Да правда ли все это?" -- Пожарский равнодушно пожал плечами и сказал:

-- А черт же их всех знает. Может, и не правда.

-- Как, однако, вы, питерцы, легко повторяете сплетни.

-- Это не сплетни,-- спокойно возразил Пожарский.

-- Но раз ты допускаешь, что, может быть, не правда?

-- И все-таки не сплетни. Слухи.

-- Какая разница?

-- Та, что порядочные люди сплетнями не занимаются, а слух передать -- каждого право.

-- Определение субъективное. Ты как-нибудь -- более объективно.

-- Изволь. Ты знаешь разницу между галлюцинацией и иллюзией?

-- Очень знаю.

-- Ну так вот, не угодно ли? Сплетня -- галлюцинация, а слух, петербургский слух -- иллюзия. Если он не истина вполне реальная, то истина -- возможно, воображаемая, приблизительная. Та истина, как она должна была быть по естественным условиям среды. И если ее нет, то это лишь счастливое недоразумение. Сплетники выдумывают, а тут -- что же выдумывать? Основа петербургской иллюзии -- всегда налицо: не угодно ли? Каждый, видя ближнего своего в пользовании каким-либо запретным благом, сейчас же создает иллюзию, каким бы путем он сам мог получить это благо или, получив, как бы его использовал. И так как все одним миром мазаны и никто не лучше соседа, то при малейшей фактической зацепочке иллюзия крепнет. В нее сперва полуверят, потом верят, и она обращается в слух... ну и пожалуйте, испечен человек,-- не угодно ли?

Авкт смущенно поправил пенсне и возразил не без запинки:

-- Однако ведь может этак, часом... за подобную иллюзию... и в физиономию влететь?

Пожарский засмеялся и сказал:

-- Бывает... но, правду говоря, редко и мало по грехам нашим...

Он подумал и продолжал:

-- Вот я тебе сейчас о пятнадцати синьорах "слухи" их сообщил. Не угодно ли? Что же -- ты воображаешь -- обо мне моего собственного "слуха" нет в Петербурге, что ли? Как бы не так. И каждый из пятнадцати, если ты с ним обо мне заговоришь, конечно, этот "слух" мой тебе прежде всего преподнесет: не угодно ли? А при встрече дружелюбно оскаливаем друг пред другом зубы, крепко трясем руки, водку пьем, семгой закусываем, играем в винт и рассказываем похабные анекдоты...

Как нарочно, мимо прошел тот внушительный господин, о котором Пожарский только что говорил, будто у него в доме после обеда не следует играть в карты. И оба они -- господин и Пожарский -- проделали всю церемонию дружеской встречи по программе: радостно улыбнулись, зубами дружески оскалились, руки потрясли, словно лет десять не видались...

-- Аглая Сергеевна? -- участливо спросил Пожарский.

-- Благодарю вас. Не решилась выехать. Она, знаете, так легко простужается, а погода...

-- О да, сейчас надо беречься и беречься.

-- Совсем не похоже на апрель.

-- Обыкновенно лучший месяц в Петербурге, но в нынешнем году...

-- А барометр все падает.

-- Но, говорят, это примета, что май будет хороший...

Поговорив таким образом с полминуты, словно оба составляли практические вокабулы для какого-нибудь иностранного языка, Пожарский и внушительный господин расстались, по-видимому, совершенно довольные друг другом, и Пожарский опять обратился к Авкту Рутинцеву:

-- Вот он сейчас подошел к полковнику -- кто таков, не знаю: у меня мало знакомых между артиллеристами. И полковник его спрашивает, конечно: "С кем это вы сейчас разговаривали?" А он отвечает: "А некто Пожарский... довольно известный присяжный поверенный и премилый малый... жаль только, что делишки он все защищает какие-то сомнительные, каждый год о нем дисциплинарное дознание в совете, в прошлом году мало-мало практику не запретили..." Не угодно ли?

-- Разве было?-- неприятно насторожился Авкт: он в профессиональных вопросах был щепетилен. Пожарский засмеялся и повторил:

-- Не угодно ли? Вот оно -- как слухи-то возникают! Нет, не было. Но если бы этот господин был присяжным поверенным, то о нем, наверное, производились бы ежегодные дисциплинарные дознания и практику ему время от времени запрещали бы... Поэтому ему кажется невозможным, чтобы и со мною было иначе... Ты улыбаешься?

-- Извини, но ведь по логике твоих обобщений выходит, что на его месте ты тоже держал бы что-то вроде игорного дома и заставлял бы поклонников твоей жены подписывать векселя под револьвером...

Пожарский широко открыл глаза.

-- Не угодно ли? -- протяжно произнес он.-- А ведь и в самом деле?!

И засмеялся.

-- Оттого, должно быть, мы, петербуржцы, и не обидчивы, что всегда так-то: иллюзия, из нас исшедшая, на нас же обращается... Скажет Иван Петру, что Сидор говорит, будто Петр с несовершеннолетней свояченицей мормонствует.-- Петр только отряхнется: не угодно ли? вот свинья! Сам родную тетку отравил!.. На процессах сенсационных из экспромтов подобных какие неожиданные Шехерезады сплетаются! А на третейских судах? Не угодно ли? Как начнешь разматывать клубок разоблаченных очными ставками и допросами непосредственных свидетелей, сами на себя стороны дивуются и, разиня рот, слушают: не угодно ли? каким же это манером нас угораздило, что мы этак неожиданно и без всякой надобности кругом обоврались? Что-то эпидемическое. Как мы будем воспламеняться гневом Ахиллеса, Пелеева сына, на слухи о нас, шипящие в устах других, когда мы сами себя в слухах этих не жалеем? Не угодно ли? Половину анекдотов, которые ходят о пресловутом Скальковском, он сам о себе сочинил... Знаешь, будто приходят к нему, когда он управлял горным департаментом, какие-то рудоводители уральские и предлагают за что-то: "Ваше превосходительство, мы дадим вам десять тысяч, и об этом никто не будет знать..." А? Не угодно ли?.. А он им будто бы в ответ: "Нет; вот что: вы дайте мне двадцать пять тысяч и звоните об этом во все колокола!.."

-- Слыхал.

-- Ну и ничего подобного со Скальковским никогда не бывало, и анекдот этот о себе он даже не выдумал, а вычитал в какой-нибудь хронике восемнадцатого века, потому что то же самое Вольтер рассказывает об одном из министров Людовика Пятнадцатого. А один татарин образованный меня уверял, что это можно найти уже в арабских сказках "Тысячи одной ночи"... Не угодно ли?..

Он покачал головою и сказал:

-- А слыхал ты анекдот о Вышнеградском, как его Победоносцев возил в Казанский собор присягать на иконе Казанской Божьей Матери, что он, если сделают его министром финансов, воровать не будет? А он будто бы, покуда икону лобызал -- не угодно ли? -- из нее брильянт выкусил... Как ты думаешь, откуда эта сатира пошла? От близкого ему человека слышал: клятвенно меня заверял, что не кто другой ее на свет пустил, а сам же шутник-покойник Иван Алексеевич... Не угодно ли? Любит способный русский человек почему-то жуликом слыть...

-- Ну и быть тоже,-- поправил Авкт.

-- Ну и быть,-- согласился Пожарский,-- и быть. Но -- слыть больше. Согласись, что больше!

-- Соглашаюсь.

-- Мужчины -- слыть жуликами, а женщины -- куртизанками. Не угодно ли? Сейчас в обществе мода -- словесное сладострастие всякое смаковать: неслыханное дело, что и о чем дамы вслух говорят с нашим братом, состоящим при них кавалером развлекательным... Послушаешь -- точно в эротическом отделении сумасшедшего дома находишься. Плетут, плетут языками-то... хорошо еще, что на французском языке! И тоже: ни приятельницам, ни себе самим -- ни малейшей пощады. И любовники, и влюбленности, и самоудовлетворения, и извращения. И читают они действительно черт знает что, и поставляет этакую литературу Париж-то, ну и из наших россиян кое-кто уже потрафляет... не угодно ли? Врут на себя всевозможную блудную мечту -- и хоть бы глазом моргнули... И ведь только врут. Только врут! Соблазнится новичок какой-нибудь, обманется враньем, сунется с любезностями "испробовать почву" -- глядь, куртизанка наша и губы распустила, и слезы в три ручья, и -- "за кого вы меня принимаете?". Вылезает из-под Фрины-то или Аспазии заемной самая что ни есть добродетельная Марья Ивановна от Пяти Углов, жена мужелюбивая, мать, весьма рожать охочая, и бдительная строительница дому своему... не угодно ли?

-- Подумаешь, святой город какой! Все врут у него на себя! Настоящих-то, стало быть, нет?

-- Так те не болтают. Кто действует, тот словами не тратится -- молчит. Ты вот теперь имеешь дела с графиней Ольгой Александровной. Не угодно ли? Дама, казалось бы, обстоятельств несомненных, а ну-ка, заговори в ее салоне фривольным тоном и о фривольных предметах, как возлюбили наши дамы и демивьержки, Марселя Прево начитавшиеся?.. А ни-ни! Не угодно ли об Амвросии Оптинском, да о присоединении к православию иноверного княжича Бориса, да о Персидском заливе, да об еретичестве графа Льва Николаевича Толстого, да о стихах К.Р. и пятницах Случевского, да об Абиссинии, да о том, был или не был Александром Первым томский старец Федор Кузьмич.

-- Ну у нас в Москве еще не так дифференцировались! -- улыбнулся Авкт.-- И болтают, и прегрешают... Взять хотя бы новую доверительницу мою, княгиню Анастасию Романовну Латвину...

-- Так эта же зато у вас по сей части всероссийская знаменитость! -- перебил Пожарский и, глядя в одну из дальних лож бенуара, спросил: -- Не угодно ли? А это не она изволит там восседать в брильянтах, индийскому идолу подобно?

-- Кто? где?

-- Да вот эта самая московская Мессалина купеческая, о которой именно ты говоришь?

Авкт быстро обернулся и -- с изумлением к неожиданности -- действительно увидал над барьером ложи некоторое величественное, засыпанное сверкающими камнями женское существо, которое на его радостный и почтительный поклон королевски склонило голову и удостоило улыбнуться румяным и простонародным, красивой кормилицы, лицом. А Пожарский вздыхал:

-- Брильянтов-то на ней... не угодно ли? Точно ее ими из песочницы посыпали... Тысяч на сто, не меньше... не угодно ли?.. И все-таки видна ваша серая деревня...

-- Ну Москва уже у тебя серою деревнею стала! -- возразил Авкт рассеянно, потому что очень интересовало его и немножко смутило внезапное появление московской купеческой княгини в ложе петербургского театра, ибо знал он, что эта дама -- из деловых деловая -- времени своего на праздные вояжи тратить не станет.

"Уж не контролировать ли нас с Оберталем пожаловала?" -- неприятно думал он, между тем как Пожарский говорил:

-- Конечно, деревня. Какая же в Петербурге дама из света позволит обить себя "пукетами" подобных шелков? Не угодно ли? Совершенно неприлично. Точно софа. Воображаю, как ее здесь сейчас костят наши дамы по ложам...

-- Очень ей нужно, что ее костят. Она, брат, Дмитрий Михайлович, если бы захотела голая приехать,-- приехала бы и вот таким бы истуканом улыбающимся сидела бы у барьера.

-- Из бесстыжих?

-- В капитал свой верит. Так полагает; что были бы деньги, а то человеку все позволено.

-- Не угодно ли?

Пожарский пригляделся с любопытством знатока и сказал, вздохнув:

-- А впрочем, ведь представь: идут к ней пунцовые "пукеты"-то эти... К лицу... Одень ее проще -- потеряет... Ты куда?-- остановил он, видя, что Авкт поднимается с кресла.

-- Да надо проведать землячку... Хоть и не по прямому доверительству, только косвенная, но все-таки в некотором роде хозяйка... О! Вон и Оберталь в ложу к ней входит... Пойду.

-- Поздно,-- возразил Пожарский.-- Не успеешь. Публика уже садится, и оркестр идет по местам... А! Вольф Израэль! -- закивал он знакомому молодому скрипачу.-- Здравствуйте, здравствуйте!

Очень мало слышал Авкт Алексеевич из того, что затем пела Куза -- Елизавета и как состязались и спорили о существе любви певцы в Вартбурге.

-- Он в гррроте у Венеры был! -- пушкою рявкал на сцене Серебряков, а Рутинцев думал: "Если бы она была здесь по делам, то зачем бы притащила в Петербург всю свою свиту? Полна ложа московских физиономий. И Татьяна Романовна с нею, и Хвостицкая, консерваторочка эта беленькая, и Алябьев, и Реньяк, и Альбатросов... все самые не деловые, домашние люди ее знакомства. Только Кости Ратомского не хватает, а то был бы полный букет..."

В следующем антракте, едва раздались рукоплескания и не стало характерной, толкачиком, старой головы Направника над капельмейстерским пюпитром, Авкт поспешил в московскую ложу, которая -- он заметил -- привлекала к себе бинокли почти всего театра. У дверей ложи фамильярно кивнула ему хорошеньким личиком задорной японки Марья Григорьевна, известная в Москве своим влиянием на могущественную госпожу свою, камеристка княгини Латвиной. О девице этой сама Анастасия Романовна выражалась: "Чудовище фамильярности, но -- единственный человек, которому я сколько-нибудь верю".

Авкт подал Марье Григорьевне руку и спросил:

-- Какими судьбами?

Девушка стрельнула с желтого лица японскими глазками и смешливо возразила:

-- Разве дорога в Питер заказана? Вам, что ли, одним? Захотели "Тангейзера" слушать. После обеда в вагон сели, к вечеру здесь.

-- Да из Москвы такого поезда нет.

Девушка засмеялась и сказала:

-- Мы волшебницы. Летаем на ковре-самолете. Входите, что ли, не теряйте времени. Антракт-то невелик.

Анастасия Романовна Латвина -- эта купеческая дочь и мужицкая внучка, купившая себе сиятельного мужа и титул, терпеть не могла, когда близкие люди звали ее княгинею,-- встретила Рутинцева очень ласково и весело.

-- Не ожидали? а? что? -- говорила она, самодовольно глядя на него внимательными серыми глазами.-- Испугались, поди, хозяйку-то этак невзначай завидя? А? Строгая хозяйка? То-то! Погодите! Я вас тут, питерских, подберу.. Кутите небось на свободе с графом-то?

По ободряющему звонкому голосу, по спокойно-насмешливому выражению ее улыбающегося свежего лица, по фамильярному жесту, которым она потянула гостя за руку, заставив его сесть подле нее, Авкт почувствовал, что его опасения были напрасны. И ему стало досадно, что он их имел, и вдвое, что -- княгиня догадалась-таки, что он их имел, и, значит, было что-нибудь такое, почему он должен был иметь их.

"Чертова баба,-- думал он, пожимая руки всем другим в ложе, довольно-таки наполненной,-- насквозь душу видит. Иголку на дне омута в темную погоду -- и ту разглядит".

А вслух говорил, поправляя пенсне:

-- Ба! знакомые все лица... Ну точь-в-точь на Тверской-Ямской... Давно ли, Анастасия Романовна?

-- А вот только что успели пообедать в отеле и приодеться, а то прямо с поезда.

Авкт с недоумением шевельнул плечами.

-- Значит, придется верить Марье Григорьевне, что вы прилетели на ковре-самолете?

Кругом засмеялись, а княгиня сказала с одобрением:

-- Уж эта мне Машка. За словом в карман не полезет.

-- Почти что на ковре,-- ответил за нее Авкту стройный, на англичанина похожий Алябьев.

Авкт посмотрел на этого синеглазого красавца; ему вспомнилось, как в прошлом антракте Пожарский объяснял ему разницу между сплетнями и слухом, и он подумал: "Вся Москва уверена, что Анастасия Романовна живет с Алябьевым. Вот это -- как будет? иллюзия или галлюцинация?"

-- Мы ведь уже пятый день странствуем,-- пояснила сестра княгини, Татьяна Романовна, прекрасная собою девушка, цветущая и рослая, но в противоположность старшей сестре с равнодушными, недоверчиво гаснущими глазами, невнимательным, будто сонным лицом и такими вялыми движениями, словно ленивые усилия поднять руку, повернуть голову, переставить ногу стоили ей физической боли.

Алябьев рассказал, что княгиня давно желала побывать на медвежьей охоте, и так как он, Алябьев -- Авкту небезызвестно,-- не из последних в России специалистов по этому спорту, то он и устроил для Анастасии Романовны желаемое удовольствие в Валдайском уезде по последнему снегу.

-- Кстати, там у меня поблизости фабрика строится на речушке одной,-- заметила княгиня.-- Разобрали корысти на бумажное дело. Сульфитную целлюлозу какую-то вырабатывать будем. Говорят: доходно. А что это за целлюлоза, доподлинно доложить вам не могу. Но главный управляющий мой, Артемий Филиппович Козырев, с которым вы, конечно, знакомы, давно уже пилил меня, чтобы я лично посетила эти мои владения.

О власти своей и богатствах своих она всегда говорила несколько комическим тоном, точно сама на себя удивлялась, как это всего у нее много и когда только она со всем умеет и успевает справляться.

Алябьев рассказал про облаву. Она была удачна, несмотря на позднее время, но весна замешкалась и в лесах еще -- сугробы и зимний пейзаж. Убили двух медведей. Третий, обложенный, прорвался сквозь цепь и ушел. Самого крупного княгиня застрелила собственноручно.

-- Ну да! -- смеялась она.-- Застрелила! Скажите: пристрелила Подогнали чуть не к самому носу -- полумертвого... Худущий... Понятно -- в упор всякий застрелит. И опасности никакой нет: люди стояли только что не шпалерами -- медведь-то, бедняга, на меня, как сквозь строй, приковылял... Алексей Никитич,-- кивнула она на Алябьева,-- в двух шагах с ружьем стоит -- разве я не знаю, что в случае чего он-то -- без промаха? Даже совестно было стрелять-то...

Но Алябьев сказал серьезно и с серьезными глазами:

-- Нет, вы на номере хорошо стояли. Никто не поверил бы, что в первый раз.

-- В первый и последний,-- возразила она.

-- Не понравилось?

-- Да -- что же? Вы не сердитесь на меня, Алексей Никитич...

-- За что же, Анастасия Романовна? Если хотите знать правду, заранее был уверен, что вам не понравится.

-- Настя -- человек уравновешенный,-- с вялою усмешкою заметила Татьяна Романовна.-- Упоения в бою и бездны мрачной на краю не для нее писаны.

Анастасия Романовна посмотрела на сестру, как бы экзаменуя: позволила та себе посмеяться над нею или только "констатирует факт",-- и, успокоенная в напрасном подозрении, возразила:

-- Подумаешь, тебе-то больше понравилось!

Татьяна Романовна почти сомкнула согласные глаза.

-- Обо мне и речи нет. Это тормошливо и беспокойно.

-- Надолго вы в невскую столицу? -- спросил Авкт Рутинцев.

Анастасия Романовна равнодушно отвечала:

-- А вот прослушаем третий акт да и на вокзал. Мы ведь случайно. Вычитали в Окуловке из "Нового времени", что "Тангейзер" идет и -- вошли в фантазию: давай, побалуем себя на вечерок, повернем вместо Москвы на Петербург. Если будете любезны, проводите нас на поезд, милости прошу.

-- Очень благодарен, но, Анастасия Романовна, вам, может быть, неизвестно, что этот ночной поезд пассажирский и самый скучный из всего расписания. Он до Москвы почти сутки тянется, останавливается на каждой даже платформе.

-- Это-то и хорошо. До утра я чудесно высплюсь, потому что у нас салон-вагон, а завтра к полдню, свеженькая, буду на своей Пурховской мануфактуре, где ждет нас строгий мой судья Артемий Филиппович Козырев. А послезавтра таким же неспешным манером передвинемся мы на Тюрюкинский завод...

-- Ах, и на Тюрюкинском заводе будете? -- встрепенулся Авкт.

-- Будем,-- подтвердила Анастасия Романовна как-то протяжно.

Авкту при этом показалось, что на имени Тюрюкинского завода голос ее принял интонацию как бы особенной затаенной мысли. Показалось ему также, что при том же имени по сонному лицу Татьяны Романовны проползла тень насмешливой улыбки. А еще один из москвичей, присутствовавший в ложе и теперь усиленно беседовавший с графом Оберта-лем о выборах в московскую городскую Думу -- барин солиднейший и благовоспитаннейший,-- нервно дернул полною белою щекою и прилично, но все-таки покосился в его сторону через щеку эту белым, недовольным глазом. Господина этого звали Владимир Павлович Реньяк. Потомок французского эмигранта и родственник многих столбовых дворянских семей "старой Москвы", жил он в Белокаменной холостым барином среднего состояния, нес нестеснительную службу юрисконсульта при крупном и солидном банке, слыл человеком либеральным и в высшей степени независимым и, хотя делец, никогда не имел и даже принципиально не хотел иметь никакого отношения к громадным делам княгини Латвиной, большой, однако, своей приятельницы. С чего ж это его теперь-то дергает при имени Тюрюкинского завода? И вообще Реньяк, прославленный в Москве внушительным спокойствием своих манер, свободный, непринужденный, теперь казался Авкту что-то не в обычай неловким и даже натопорщенным: будто -- не то он тут не к месту и не ко времени, не то кого-то другого не к месту и не ко времени находит, может быть, и его, Авкта Рутинцева? Все это опять смутило Авкта: что-то скрывают тут от него,-- и он опять струсил.

-- Да это, я вижу, целую ревизию вы предприняли,-- сказал он, неловко сдвигая пошатнувшееся пенсне.

Анастасия Романовна опять затянула ему в душу, прочла, что он оробел, и опять успокоила его взглядом и голосом, которые сказали ему мимо слов: "Можешь быть спокоен. Тебя это, во всяком случае, не касается".

А слова говорили: "Какая ревизия? Просто хочу отделаться от несносных претензий формалиста моего, Артемия Филипповича, который с тем только и отпустил меня из Москвы, что я побываю в попутных имениях. Если не побываю, ведь он же меня заест упреками. А на Тюрюкинский завод -- специально, чтобы исполнить обещание милейшей Прасковье Михайловне Венявской,-- это жена главного директора, не встречали? Я очень ее люблю, но вот третий год не могу отдать ей визита... На Тюрюкинском заводе мы, может быть, пробудем долго-долго..."

Ироническая тень опять тронула прекрасно-скучные черты Татьяны Романовны, и она промямлила чуть движущимися губами:

-- А может быть, наоборот, уедем скоро-скоро...

В серой глубине внимательных глаз старшей сестры блеснула короткая молния, которую младшая, точно не заметив, погасила студенисто-тягучими словами, сопровождая их почти откровенным зевком:

-- Уж помирали бы, что ли, эти Тангейзер с Елизаветою. Самое искреннее мое сейчас желание -- очутиться в купе, раздеться и спать.

-- Зачем поехала в театр, если устала? -- мягко упрекнула Анастасия Романовна.-- Спала бы себе да спала в отеле...

-- Тогда зачем же было и в Петербург ехать целым обществом? Решили экспромтом -- слушать Ершова, Яковлева и Кузу,-- надо нести крест свой до конца... Вы еще забыли бы меня там, в отеле-то,-- бледно улыбнулась она.

-- Какие ты пустяки говоришь!

-- Да, право... если я очень разосплюсь... уехали бы без меня... и не заметите, как спохватитесь уже в Любани...

-- Нет, мы тебя не забудем,-- с лукавым ударением подхватила Анастасия Романовна.-- Мы тебя не забудем.

Дверь ложи отворилась. Вошел под руку с редкою красавицею женою, настоящею мадонною мурильевскою, довольно видный, хотя и не из самых крупных, петербургский банкир Датуров: маленький человечек, как жук черный, кроме круглого солнца чистейше вымытой и глянцевитой лысины, улыбающийся вставными зубами, причем брови удивленными запятыми поднялись над глазами в почти черных, о скверной печени свидетельствующих кругах, а взор был мертв, как охладевшая зола в старом, давно отгоревшем костре. И говорили покойницкие глаза эти, что у человека, который ими смотрел на мир, давно уже нету пола, а потому и не видит он в мире живой красоты, а из всей живой красоты, какая есть в мире, всего более не нужен ему тот божественно-женственный образчик ее, что супружески повис на его равнодушием локте. Три красивые женщины сидели в ложе, и одна, служанкою, стояла у дверей, но все они потускнели, как олово пред золотом, когда осветила их вошедшая красавица южными очами своими.

Авкт воспользовался моментом, чтобы откланяться и уйти, но княгиня придержала рукуего и, медленно выпуская, сказала:

-- Итак, вы провожаете нас на вокзал, не правда ли?.. Лучше всего, прямо после спектакля приезжайте в "Европейскую" гостиницу. Мы с Танею и m-lle Хвостицкою только переменим там наши туалеты. А если ваш приятель, мосье Пожарский,-- она боковым движением кивнула высокою прическою в пространство зала,-- захочет быть в нашем обществе, я буду очень рада с ним познакомиться. Только уж, пожалуйста, извините, если я попрошу его пожаловать прямо на вокзал... До железной дороги мне хотелось бы обменять с вами еще несколько слов.

Авкт очень хорошо понял, что все эти просьбы, с приглашением Пожарского включительно, равносильны приказанию, и молча поклонился. Он несколько удивился, откуда Анастасия Романовна знает о существовании Пожарского, но, взглянув на янтарное лицо Оберталя, увидал в его черкесских глазах и яркой улыбке под усами, что это он нашел нужным подсказать и просит этого не забыть как оказанную и когда-нибудь подлежащую учету услугу

"Не знаю, зачем все они налетели в Петербург,-- размышлял Авкт, возвращаясь на свое место в партер,-- только уж наверное не за тем одним, чтобы слушать Ершова и Кузу..."

-- Вот что значит побывать в многомиллионной ложе,-- завистливо усмехнулся ему Пожарский, когда он опустился в кресла,-- кто замечал нас с тобою в начале спектакля? А сейчас на тебя устремлено по крайней мере десять биноклей. Не угодно ли?

Авкт передал ему приглашение княгини. Пожарский так взволновался, что даже покраснел, но старался сделать равнодушный вид и сказал напускным басом:

-- "Не возили".

-- Что такое? -- удивился Авкт.

-- А это рассказывают, будто у вас в Москве купчихи так знакомятся с тенорами опереточными и баритонами разными... "Вы любите искусство?" -- "Да-с".-- "Какой вы молодой!" -- "Да-с".-- "Это, должно быть, очень приятно -- петь на сцене?" -- "Да-с".-- "А в Стрельне вы были?" -- "Нет-с".-- "Почему же?" -- "Не возили-с".-- "Ну поедемте!.."

Авкт засмеялся.

-- На это здесь, мой друг, не надейся. Не из тех. Но если ты произведешь на нее впечатление толкового человека, то -- узнай у графа Евгения Антоновича, когда он именинник, и можешь поставить его угоднику большую свечу. Знакомство с княгиней Латвиной даром не пропадает. Как-нибудь и где-нибудь учтется...

В одной из лож бельэтажа вспыхнула лучезарная красота женщины, которую Авкт только что видел в ложе княгини, а за плечом ее поникла блестящею лысиною унылая фигура жукоподобного банкира.

-- Датуров-то? -- как-то досадно кивнул Пожарский.-- Тоже вернулся с поклона... И смотри: так и сияет! А? Не угодно ли? Даже странно видеть этакое оживление на подобной истасканной, мертвой роже... И что ему, собственно говоря? У самого, поди, близко миллиончика наберется...

-- Жена вот у него,-- с увлечением сказал Авкт,-- это я тебе скажу! Не то что миллион -- десять миллионов отдать можно!

-- Прекрасная Агриппина?-- злобно усмехнулся Пожарский, раздувая черные ноздри.-- Прекрасная принцесса Агриппина? Чего же еще?.. Сказано: мадонна... Лохвицкая-Жибер и еще какие-то поэты в стихах о ней писали... Не угодно ли?.. Мадонна, мадонна, что и говорить...

-- И этакая-то мадонна -- этакому-то мужу?!

Пожарский пожал плечами.

-- Муж? -- сказал он.-- Муж? Что такое в наше просвещенное время значат слова -- "муж", "жена"? Паспортные термины, обозначающие право совместного жительства на одной квартире без нарекания со стороны полиции и общества,-- и баста! Не угодно ли? Какой женщине способен быть мужем этот господин, от которого в Париже отступились беспутнейшие горизонталки даже из массажисток? Разве это человек? Банка с морфином -- не угодно ли? Если бы он не молчал вечно, как рыба-кит, то давно люди заметили бы, что он сумасшедший, и свезли бы его в больницу Николая Чудотворца. У него все клеточки мозга оглуплены отравою -- одна еще как-то держится: которою он онколи считает и дисконт ведет. Захлопнет эту клеточку -- и конец: пожалуйте на попечение к Чечотту и Томашевскому... Не угодно ли? Нехорошо, стыдно, горько улыбаясь, он продолжал: -- Муж! Не угодно ли, я покажу тебе, кто настоящий, фактический муж прекрасной Агриппины? Смотри в их ложу. Видишь третью фигуру -- сейчас вышла из-за занавесок и стоит у барьера? Ну так вот, не угодно ли? Это и есть подлинный муж Агриппины Андреевны Датуровой... Не угодно ли?

Авкт недоумевал, потому что в ложе Датуровых бинокль не показывал ему никакой мужской фигуры, кроме самого банкира, все более и более тускневшего и линявшего красками безнадежного лика своего, по мере того как сходило с него оживление, вызванное любезным приемом в ложе московской миллионерши. У барьера же ложи стояла, опершись на него толстыми руками в длинных белых перчатках, дюжая дама лет тридцати с лишком. Она была хорошо сложена и, должно быть, еще лучше этого знала о себе и, за неимением других прелестей, этою красовалась, так как необыкновенно гордо поднимала над могущественным бюстом своим, облеченным в атлас цвета бордо, весьма дурнолицую голову скуластой, свекло-красной, плосконосой и белоглазой чухонки. Перчатки ее не были достаточно длинны, и промежутки между лайкою и рукавами краснели широкими лентами цвета сырой говядины, будто ивдейцы какие-нибудь сняли с рук дамы кожу на кровавые браслеты. Глядя в пространство зала, дама что-то говорила вполоборота красавице, которая отвечала, светя, как лампада, райскою улыбкою своих святых глаз и жемчужными нитями смеющегося рта.

Авкт в недоумении повернулся к Пожарскому но тот был бледен, зол и все улыбался тою же своею нехорошею, оскорбительною улыбкою.

-- Не угодно ли? -- сказал он, досадливою гримасою отвечая на непонимание Рутинцева.-- Надежда Филимоновна Гостомыслова, более известная под именем Краснокожей Надины или, кто уж очень ее не любит; как, например, твой покорный слуга, Надьки Пион. "Mademoiselle Giraud ma femme" читал? Или "La femme de Paul" Гюи де Мопассана? Ну, так вот тебе: петербургские отпрыски... Не угодно ли?

-- Черт знает что! -- пробормотал Авкт, опуская бинокль и смущенный даже до краски в лице.-- Этакая прелесть и... да ты врешь, может быть?

Пожарский тряхнул головою, даже не трудясь оскорбиться бесцеремонным сомнением.

-- Очень желал бы врать,-- произнес он угрюмо,-- мне эта скверная история много крови испортила...

Он подумал и прибавил:

-- Если бы не она, я, может быть, флаконы-то и не давил бы каждый день, как теперь спиваюсь... Тогда приучился, когда за этою мадонною бегал по всему Петербургу, как собачонка за колбасою... Не угодно ли?

Помолчал и -- только что Авкт хотел заговорить -- перебил:

-- Понимаешь... я человек культурный, не без образования... взгляды у меня широкие... В Отелло или Позднышевы какие-нибудь отнюдь по натуре своей не гожусь и по убеждениям не согласен... Ну там Кассио, ну музыкант, который "Крейцерову сонату" на скрипке изображает; -- это я могу по-человечески понять и отстраниться -- "дай вам Бог любимой быть другим!..". Но -- когда дорогу твоей любви переходят -- не угодно ли? -- корсет и юбка, когда вместо Кассио прекрасного издевается над тобою старая девка, картофельный нос, морковные волосы и негритянские губы,-- ты даже вообразить себе не можешь, каким опереточным дураком начинает себя чувствовать человек и какое оскорбительное бешенство им овладевает... Мне и сейчас не по себе, когда я этот ménage a trois {Сожительство втроем (фр.).} вижу, а когда впервые узнал -- треснуло меня обухом-то этим, стрелять в них хотел... не угодно ли?

-- Ты что же, права, значит, имел некоторые на нее, на мадонну-то?

-- Никаких прав,-- с досадою отозвался Пожарский,-- просто сходил по ней с ума, как кот мартовский. А она холодна была как лед и водила меня за нос, подобно десяткам других влюбленных дураков... Да -- чувства-то, чувства-то своего разве не жаль? Богаты мы, что ли, чувством-то? В кои-то веки оно расцветает на болоте нашем ингерманландском? Я надеялся: чувство свое к мадонне несу, а оно -- неугодно ли?-- в лужу шлепнулось... Перестрелял бы, как собак... Хорошо, что напился я зверски в тот вечер и револьвер у меня в веселом доме украли...

-- Однако! -- невольно засмеялся Авкт над развязкою приятелевой драмы.

Тот взглянул исподлобья, но сам не удержался и улыбнулся жалкою, обидною улыбкою -- стыда и унизительной насмешки над самим собою: не подчеркивай, мол, друже, и без тебя не обольщаюсь собственною особою; мое ничтожество -- мне его и сознавать...

-- Не угодно ли? Да! Вот они каковы -- трагедии-то наши!-- сконфуженно пробормотал он и обратил лицо к сцене, потому что зал потемнел и оркестр заиграл.

В "Европейской" гостинице Авкту пришлось довольно долго ждать Анастасию Романовну в одной из читальных комнат, покуда она спустилась к нему, уже в дорожном туалете, более зимнем, чем позволял апрель, хотя бы и такой пакостный, как стоял на дворе.

-- Натура зябкая,-- объяснила она.-- С детства у тятеньки прижарилась на лежанках-то теплых, вот теперь и подмерзаю на этом холодном свете... Ну-с, Авкт Алексеевич, у нас есть полчаса. Рассказывайте. Генерала Долгоспинного можете пропустить: я уже экзаменовала Оберталя. Что брат ваш обещал полную поддержку, тоже слышала. А как графиня Ольга? Оберталь вынес впечатление, что она не надежна и выжидает.

Авкт -- в самом деле, точно студент на экзамене,-- смущенно поправил пенсне и выразил свое убеждение, что, напротив, с графиней, по-видимому, тоже все обстоит благополучно, так как... Анастасия Романовна сомнительно покачала головою и перебила:

-- Это что она будто бы пятнадцать-то тысяч с Постелькина слупила? Не верю.

"Уже знает! -- с удивлением подумал Авкт.-- Откуда? Я Пожарскому проболтался, да и то имени не назвал, а Оберталю ничего не говорил".

И вежливо возразил, что не верит она напрасно, так как он сам внес эти пятнадцать тысяч в модный магазин мадам Жюдиты на условный, псевдонимный кредит некой госпожи Благовещенской, прикрытием которого обычно в таких случаях пользуется графиня Буй-Тур-Всеволодова. Анастасия Романовна остановила с маленьким нетерпением:

-- Да я не тому не верю, что Постелькин пятнадцати тысяч не дал, а тому, что из этого взноса будет какой-нибудь толк для вашего дела. Постелькин ваш молодчина, можете ему передать. От него можно прока ждать: купец будет. Но он еще молод в больших делах и горяч, и дуботолковское захолустье в нем стержнем свдит. Привык у себя в слободе строить свои расчеты на мужицкой чести, ан тут честь-то графская. Это с волостными старшинами так возможно, что взяты деньги -- и, стало быть, куплен человек, не ворохнется, надейся на него, как на каменную гору. Ну а с графинями Буй-Тур-Всеволодовыми не так-то оно легко. Пусть Постелькин Бога благодарит; что до меня это дело дошло, а то плакали бы у него пятнадцать тысяч.

И, не давая Авкту, несколько задетому этим уроком, возразить, докончила, обратя к нему стальные, холодные глаза, из которых сейчас не светилось ни искры молодости, но бесстрастно смотрел такой давний, несокрушимый опыт; точно она мало-мало сто лет на свете прожила -- и не женщиною, а угрюмым и бесполезным скопцом либо "дьяком, в приказах поседелым".

-- Со стороны вислоуховцев ходатай Жезлоносцев тут старается. Вы его берегитесь: хапуга старой школы. Если вы -- в ворота, он -- в калитку, вы -- в калику, он -- в подворотню. В жизнь свою ни к кому с переднего крыльца не хаживал, всегда -- с кухни да лакейской ужом ползет...

-- Мне известно,-- почти обиженно сказал Авкт.-- Можете быть уверены, что я стараюсь не упустить из вида ни одного шага противной стороны.

-- Я и уверена, Авкт Алексеевич -- очень деликатным тоном возразила Латвина.-- Но когда в денежное дело вмешаны женщины, поставленные несколько щекотливо и обязанные дорожить своей репутацией, то бывают шаги, которых, кроме женщины же, никто другой уследить не в состоянии. И в этих случаях -- извините, пожалуйста,-- но я самой глупой камеристке поверю больше, чем самому умному адвокату. Вы вот внесли пятнадцать тысяч в модный магазин мадам Жюдиты на кредит госпожи Благовещенской -- и спокойны. А я вам скажу, что Жезлоносцеву чрез некую госпожу Анемонову обещаны те же содействия, что и вам, только запрошено двадцать две тысячи, и он согласен и вносит их завтра в тот же самый модный магазин мадам Жюдиты на кредит госпожи Предрассветовой.

-- Что вы говорите? -- невольно подался вперед Авкт. Она холодно шевельнула бровями и продолжала спокойно, без возмущения и осуждения:

-- Графинюшка поняла, что дельце наше горячее и к спеху, и пустила слово свое наперебой: кто больше? С вас -- пятнадцать, а с того -- двадцать две. Послезавтра вам, с какою-нибудь прицепочкою, предложат доложить еще десять -- до двадцати пяти. А Жезлоносцеву после того еще восемь -- до тридцати... И так далее, пока чей-нибудь карман не спасует. Аукцион, милый человек. Обыкновеннейший петербургский будуарный аукцион. Пока сможет, будет лущить обоих. А по всей вероятности, обоих же надует.

Она засмеялась все с теми же жесткими, стариковскими глазами.

-- Анастасия Романовна,-- возразил смущенный Рутинцев,-- вы считаете меня уж слишком наивным. Смею вас уверить, что эти пятнадцать тысяч переданы мною графине не так, чтобы они -- будто в воду канули. Если бы пришлось к делу, мне было бы очень легко выяснить и восстановить...

-- Что?-- холодно спросила княгиня Латвина.-- Что вы подобно весьма многим пожелали украсить новыми туалетами m-me Благовещенскую, пышную полукокотку, с которою графиня Буй-Тур-Всеволодова мало что не знакома, но самое имя этой грешной госпожи Благовещенской в салоне ее произнесено быть не может? В этом секрете так мало интересного, что, пожалуй, мадам Жюдита вам и расписку в том выдаст, и печать приложит... Эка удивительная, подумаешь, редкость в Петербурге, что за туалеты жены платит не муж, а чужой дядя! Вот мы с вами сейчас в театре были. Высматривали, поди, дам по ложам-то? Каково одеваться стали милочки? а?

Она засмеялась.

-- Право, если бы не брильянты мои, я в Петербурге себя Золушкой, Сандрильоной бы чувствовала... Все -- герцогини какие-то, принцессы. И -- кто же это, в конце концов? Да, как высоко титул ни подымай, все-таки жены чиновников, дочери чиновников, сестры чиновников -- и только. Туалеты описывают в газетах, как художественные выставки, и женщина, сделавшая три выезда в одном и том же платье, уже не мондэнка. И каждый из этих туалетов стоит вдесятеро больше того, чем порядочная женщина среднего состояния имеет право истратить на себя, не разоряя своей семьи до полного зареза. Однако ничего, перевертываются. Что же, с неба, что ли, падает им подобная благодать?

-- В заграничной буржуазии то же самое,-- заметил Авкт.

-- В заграничной! -- презрительно повторила княгиня.-- За границей, батюшка, и капиталы имеются, а не шиши, извините уж меня, мужичку, за выражение. Вон -- Германия Францию ограбила на пять миллиардов, помимо прочего военного разорения. А Франция, чем захиреть бы, двадцать лет всеобщим европейским кредитором оказалась, и мы, русские, первые, уже вдвое должны ей против того, что пруссаки с нее ощипали. В Париже и Берлине есть откуда роскоши явиться: результат естественный -- деньги сундук распирают; купон опарою пухнет и выше кадки лезет. А ведь у нас-то -- кругом -- фу-фу! Особенно здесь, в Питере. Наследственных капиталов в бюрократии российской -- дюжина-другая, и обчелся. А из благоприобретенных -- кто своевременно казны не ограбил или ближнему своему тем или другим манером карманов не вычистил, так и утешайся к отставке памятью, что какой-то там римский консул, что ли, долгоносый тоже в старости капусту сажал.

Она качала головой и говорила:

-- Сейчас Датурова мне ложу одну показывала... неподалеку от ихней, в бельэтаже. Вот эта самая госпожа Предрассветова, около которой хлопочет за вислоуховцев Жезлоносцев. Муж -- отставной генералишка какой-то, пьянчужка, захудалейшая личность, получает пенсии 1653 рубля с копейками. А она -- как солнце!.. Такой Пакен по телесам пущен, что мне за мою бедную московскую Войткевич даже обидно стало... Ах ты, Господи! Да как же это?.. А просто -- вот смотрите: в ложу входит господин в смокинге, ручку целует. Это -- понедельник госпожи Предрассветовой: он оплачивает портниху и модные магазины. Другой является с букетом -- это вторник; им оплачены брильянты, сверкающие в ушах госпожи Предрассветовой. Третий, с бонбоньеркою -- среда: понимай -- лошади, забор в гастрономическом магазине. Четверг: поездка на Ривьеру и игра в Монте-Карло. И так далее календарь -- хоть и не на одну неделю, а на весь месяц... Кокотка? Да нисколько! Конечно, в самые верхи не допущена, но очень мило принята в своем, выше среднего, обществе, и принимает, и выезжает. Ни сама себя кокоткой не числит; ни те, кто ее покупает; ее кокоткой не числят, и муж-генерал был бы очень удивлен, если бы ему открыли, что он на кокотке женат... Врете! -- скажет. Не кокотка, но ее превосходительство.

-- Но ведь и сплетен много, Анастасия Романовна! -- заступился Авкт.-- Хуже уездного города! Мой друг Пожарский только что учил меня даже, как в Петербурге различать сплетню от слуха...

Анастасия Романовна согласно улыбнулась:

-- Да ведь я не в осуждение -- что защищаете раньше времени? Сама не святая отшельница. Понимаю, что всякой красивой женщине хочется жить не хуже других женщин, которым случайное богатство дает средства и право на роскошь. Красота и женское обаяние, как картина, требуют рамы: извините за избитое сравнение! И -- уж если раму, то, понятное дело, каждая считает нужным и справедливым, чтобы рама ей досталась золотая... Не в осуждение, а просто -- "ума холодным наблюдением" определяю: сейчас в Петербурге содержать женщину, которая хочет жить в свете, стало одному мужчине не под силу. Нужна... как, бишь, это называется?..

-- Кооперация? -- засмеялся Авкт.

-- Почти,-- так же ответила ему Анастасии Романовна.-- Ну и вот. Кооперируют. Женщины -- продажные, а мужчины -- воры.

-- Не все же, Анастасия Романовна! -- сказал Авкт с неловкостью, вспоминая брата Илиодора, который "не берет", но за которым кроются две цепкие грабельки -- белые ручки графини Буй-Тур-Всеволодовой.

Латвина очень хорошо его поняла, но равнодушно качнула головой и возразила:

-- Если бы все, то Петербург подобно Содому давно бы бухнулся в тартарары, как, впрочем, и пророчат ему славянофилы. Не все, но тут есть фатальность, избежать которую -- уже своего рода подвижничество. Огромных состояний, позволяющих мужчине тратить на женщину десятки тысяч рублей, немного. Должностей с подобными окладами совсем нет. Следовательно, милый кавалер, либо сиди смирно дома и целуйся со своей почтенной, но затрапезной буржуазкой, либо умей воровать. Да! да, мой друг! Когда-то продажных женщин называли полусветом. Маргарита Готье... les lionnes pauvres... N'insultezjamais une femme qui tombe... {Бедные львицы... Никогда не оскорбляйте падшую женщину... (фр.).} Теперь все это -- архаические предания, мещанство, третий сорт женского рынка. Полусвет разогнул спину и выпрямился в целый свет. "Эти дамы" в наши дни стали превосходительные, сиятельные, титулованные. И уже не надо им сейчас ни рыцарей, ни защитников, ни спасателей. Потому что -- "кто тебя, Кит Китыч, обидит?-- ты сам всякого обидишь!". Когда они падают, их не оскорбляют, но пред ними преклоняются, им заведуют; их боятся... вот как мы с вами боимся графини Буй-Тур-Всеволодовой,-- закончила она, кольнув не без лукавства.

-- Желательно было бы не бояться,-- криво усмехнулся Авкт, поникнув головою так, что пенсне сползло почти к кончику носа и трепетало, и вихлялось на хряще, как умирающая золотая бабочка.-- Вы меня действительно напугали, Анастасия Романовна.

-- Ничего! -- рассмеялась она, поднимаясь с места.-- Страшен сон, да милостив Бог. Я напугала, я и ободрю... В карете договорим,-- сказала она, указывая на приближающуюся Марью Григорьевну.-- Вон -- Маша идет звать меня... Маша, ты возьми себе извозчика, я беру с собою в карету Авкта Алексеевича: у нас не кончен разговор.

Японское личико сделало гримасу и произнесло с наглою растяжкою:

-- Уж вам, барыня, известно, это самое любимое дело -- улизнуть с молодым кавалером в тет-а-тет...

Авкт ждал, что Анастасия Романовна круто оборвет свое "чудовище фамильярности", но Латвина только равнодушно возразила:

-- Ты дура, Машка!

И прибавила, обратясь к Рутинцеву:

-- Вот этакие штучки она мне иногда преподносит при целом обществе. Совершенно избаловалась, дрянь!

-- Итак, Анастасия Романовна...-- заговорил Авкт в полутьме и мягком качании кареты, как только экипаж тронулся от подъезда гостиницы и княгиня откивала прощальные приветы управляющему, распорядителям и разнообразной челяди, выстроившейся ее провожать.

-- Итак, Авкт Алексеевич, ждите, что графиня Ольга вас обманет либо потребует совершенно непосильной прибавки.

-- Должны будем дать,-- печально сказал Авкт.

-- Ни копейки,-- хладнокровно сказала Латвина. Он удивленно возразил:

-- Однако, Анастасия Романовна, дело с дорогою зашло так далеко, мы уже совершили такие крупные траты, что пятиться в них назад -- не вышло бы нам дороже, чем идти вперед?

-- Ни копейки,-- повторила Латвина.-- Слушайте меня внимательно и, если надо будет, поступайте совершенно так, как я вам скажу. Вы знаете князя Граубивден-Персицкого? Нет? Ну, Боже мой! известный... Его тут, как белого волка, все знают: огромный мужчина в папахе и черкеске, и шашка у него через плечо особенная, его так "шашкою Шамиля" и зовут...

-- Ага! -- обрадовался Авкт.-- Не знаком, но, если надо, познакомиться нетрудно: даже сегодня еще завтракали у Кюба за соседними столами.

-- Добрый малый, но совершенно опустившийся человек, сплетенный из титула и долгов... Ну так вот: если Жюдита, или Благовещенская, или кто там еще из графининых фактотумов станут наседать на вас с новыми требованиями либо вы заметите, что Ольга Александровна тянет на сторону Жезлоносцева, так вы скажите этим душкам, что наличными деньгами в данную минуту не располагаете, но -- если вам удастся продать векселя Граубинден-Персицкого, то вы снова к их услугам. И как можно решительнее и тверже. Увидите, что это весьма подействует.

-- Но у меня нет никаких векселей Граубивден-Персицкаго.

-- Зато у меня, если бы вы знали, их на сколько!

-- Он пользовался у вас большим кредитом?

-- Никогда и ни малейшим. Просто, когда он совсем затрещал по швам, Датуров, банкир, его главный кредитор -- вот этот, которого вы у меня в ложе видели,-- умолил меня скупить часть векселей за себя, чтобы в случае, если дело дойдет до конкурса, его претензия, поддержанная моею, оказалась преобладающею... А вот и пригодилось...

В голосе Анастасии Романовны звучали ложь и насмешливая недомолвка, которая неприятно действовала на Авкта Рутанцева,-- она почувствовала и договорила, глянув в окно кареты:

-- Если бы мы имели время, я рассказала бы вам подробно, но мы уже пересекаем Литейную... Могу вам лишь наскоро сообщить, что главная особенность большей части этих векселей в том, что они выданы на имя той самой госпожи Благовещенской, которую вы так щедро кредитуете у мадам Жюдиты...

-- Ага! Это наводит на мысли! -- промычал Авкт, а она продолжала:

-- То-то! Не все же нас давить, можем и мы давнугь. Остальное можете расспросить от моего имени у вашего приятеля Пожарского. Он был в то время юрисконсультом конторы Датурова, и дело это прошло через его руки... Вы мне пишите, Авкт Алексеевич, если что... А в важном случае даже телеграфируйте мне на Тюрюкинский завод.

Рутинцев коснулся качавшегося на передней скамейке кареты баула и сказал:

-- Как это вы не боитесь по заводам да по медвежьим охотам подобные вещи возить?

-- А что?

-- Помилуйте, если здесь все, что было надето на вас в театре, так это -- на многие десятки тысяч... Стоит составить нарочную шайку, чтобы ограбить вас в вашем салон-вагоне...

-- Из рук не вырвут,-- равнодушно сказала она.-- А сзади на лихаче сыщик едет.

-- Сыщик? -- изумился адвокат.

-- А то как же? Если я эту парюру надеваю, всегда телефонирую, чтобы прислали телохранителя. Двадцать пять рублей стоит удовольствие. Своего рода налог на роскошь. Положим, Алексей Никитич смеется, что когда-нибудь один из телохранителей-то меня и ограбит. Да ведь я не одна езжу. В карете, если бы не наш деловой разговор, со мною Машка сидела бы, а у нее есть отвратительная привычка носить при себе револьвер, чего я страшно боюсь, но она упряма, как ни бьюсь, и привычки этой мне не уступает. Убьет когда-нибудь кого-нибудь дура. А в вагоне у меня и Реньяк, и Альбатросов, в Порхове Артемий Филиппович сядет...

-- Алябьева что же вы не считаете? Человек на веку своем тридцать семь медведей убил. Этот страж -- всех надежнее.

-- Он в Петербурге остается. Дела какие-то,-- опять зафальшивила голосом княгиня.-- Да и скучно ему за мною по заводам скитаться. Что он в этом смыслит?

-- А остальные могут претерпеть?

Она надменно засмеялась, на лету поймав маленькую лесть:

-- Остальные могут претерпеть.

-- Но зачем рисковать? Неужели вы всегда так -- куда вы, туца и брильянты?

-- Напротив, никогда. Случай вышел...-- сказала она опять тем странным лукавым тоном, который интриговал любопытство Рутинцева в театре.-- Красная горка на дворе, так, может быть, мне тут вскорости на одной свадьбе пировать придется...

-- Вот как! А не секрет...

-- А нет! много знать будете, скоро состаритесь...

Карета миновала Николаевскую. Княгиня вдруг тронула Авкта за руку и -- грубым, нерешительным голосом, точно нечто нехорошее думая, но быстро,-- произнесла:

-- Слушайте! Вы с художником нашим московским, Ратомским Константином Владимировичем, хороши?

-- Приятель близкий,-- удивился Авкт неожиданному переходу.

-- А как вы почитаете его,-- продолжала княгиня тем же голосом, лживым и нечестным,-- очень он в делах своих запутавшись?

-- Очень, не очень,-- возразил Авкт,-- но, если бы сразу все взыскания хлынули, есть от чего захлебнуться.

-- Вот бы чьи векселя я охотно приобрела,-- неожиданно сказала княгиня голосом простым и совершенно искренним.-- Если бы недорого, конечно... копеек тридцать -- сорок... ну, даже рубль пополам... Постарайтесь-ка, голубчик? а?

-- Анастасия Романовна! Да на что вам? Ведь Ратомского автографы не годятся даже стенки оклеивать, потому что почерк у нашего великого художника прескверный...

-- Уж это не ваша забота: найду употребление! И, пожалуйста, об этом помолчите -- пусть останется между мною и вами. Хорошо?

-- Моя обязанность, Анастасия Романовна. Но -- бедный Костя! Я начинаю трепетать, что вы его вдруг за что-то возненавидели и готовите ему ужасное крушение...

-- А может быть, наоборот, воскресение? -- возразила она в тоне его шутки.-- Слыхали вы, как московские барыни однажды Николаю Рубинштейну поднесли на серебряном подносе на тридцать тысяч его разорванных векселей? Может быть, и я хочу так же?.. Ну, Знаменская площадь! Теперь в самом деле держите-ка баул мой покрепче -- и впрямь на подъезде так-то ли выхватят... И, значит, об этом -- условлено? И сделаете -- и помолчите, Авкт Алексеевич? Пожалуйста! Особенно сейчас, при наших... при Тане, при Реньяке, при Алексее Никитиче... Внакладе не останетесь... Пожалуйста!

На Николаевском вокзале по позднему часу было безлюдно и только буфет шумел -- обычный последний прием петербургских алкоголиков, когда полночь выпирает их из дешевых трактиров, не имеющих права ночной торговли. Княгиня Латвина, окруженная свитою своею, прямо прошла к поезду, до отхода которого оставалось всего несколько минут. На дебаркадере было пусто, так что темная группа провожающих резко выделялась у ярко освещенного салон-вагона. Возле, в нескольких шагах почтительного отдаления, виднелась другая человеческая группа -- маленькая, среди которой электричество озаряло полицейские погоны и две красные железнодорожные фуражки. Вдоль вагона прогуливался мерным шагом, тускло отсвечивая электричество на медалях, огромный станционный жандарм. Он при приближении ожидаемых пассажиров сделал фронт, как пред самым высоким начальством.

"Вот ездит-то! -- думал про себя Авкт, шагая за княгинею, которую быстро и твердо вел под руку высокий, широкоплечий, но с талией чуть не женскою, Алябьев.-- Владетельной особе впору".

Пожарский схватил его за рукав и отвлек в сторону. Он был расстроен, и глазки его бегали, а черные ноздри прыгали напрягаясь.

-- Не угодно ли? -- сказал он подавленным голосом, в возмущении.-- Датуровы здесь... Не угодно ли? Знал бы, не поехал...

Рутинцев представил его Латвиной. Анастасия Романовна сказала ему с вагонной площадки несколько любезных слов с видом ласковой царицы, принимающей в милостивой аудиенции нового и полезного верноподданного. "Удостоила" рукопожатия и, кивнув, скрылась в вагоне.

"Только за тем и зван был?-- подумал удивленный Авкт.-- Немного же!"

Но Пожарский, напротив, остался очень доволен. Именно в формальности этого любезно-этикетного приема он видел, что с ним не просто пожелали познакомиться как с добрым малым московской бесшабашной фамильярности ради, но -- понадобился он как серьезный делец, и теперь надо ждать: какие-то да будут ему дела!

"Ай да Таганка! -- думал он и весело, и насмешливо.-- Не угодно ли, как научилась герцогиню валять!"

Красные фуражки в вагоне лично исследовали купе, в котором Анастасия Романовна должна была провести ночь, причем Марья Григорьевна, сидя у знаменитого баула с брильянтами, командовала железнодорожными господами весьма нецеремонно и одного -- толстого, низенького, в огромных рыжих бакенбардах -- заставила собственноручно освидетельствовать, гладко ли открывается окно и плотно ли смыкаются занавески.

-- Потому что мы намерены спать,-- авторитетно трещала она -- И еще: если будут ночью топить без всякого понимания, то имейте в виду, что княгиня душной жары не выносит...

Рыжий железнодорожник смыкал и замыкал занавески с таким многозначительным и ответственно-послушным видом, будто от Марьи Григорьевны зависело все его благосостояние. А товарищ его, тоже рыжий, но длинный, гнутый, только с висячими унылыми усами, гудел спотыкающимся басом к обер-кондукгору, стоявшему с рукою под козырек:

-- Обратите внимание, Санданский, что говорит mademoiselle... Если заметите какое-нибудь неудобство, будьте любезны обратиться вот прямо к нему, Санданскому, mademoiselle...

Поездной прислуге вся эта суматоха начальства, кажется, доставляла большое удовольствие. Кондуктора насмешливо переглядывались, и помощник машиниста говорил с мостка, из облака только что выпущенного пара багажному:

-- Закрутились клопы вокруг купчихи-то...

-- Всякий свою пользу ищет,-- откликнулся багажный.

-- Им ли еще, дьяволам, от ихних-то доходов? Дай мне в год десятую долю того, что рыжая метла получает в месяц, я пред министром не стану из себя вьюна вить, не то что для богатой купчихи... И что она для них может? Не более как частное лицо... Нет, уж это -- так, собственная подлость в них говорит, не могут видеть капитала без преклонения...

-- На машину-то вам попало? -- подмигнул багажный.

-- Или мы не люди? -- усмехнулся помощник машиниста.-- Самому -- четвертная, мне -- красненькая, кочегару -- пять... До Бологого -- квиты. Там -- другая смена пойдет...

-- Этаких каждый день возить бы! -- вздохнул багажный.

-- Да дом на Невском купить бы! -- передразнил машинист.

Когда поезд тронулся, Авкт Рутинцев взглянул вдоль дебаркадера. Линия склоненных голов показалась ему выразительною. И лысина, как зеркало, Датурова, и мадонноподобный профиль его жены, и ноздри Пожарского были устремлены к окнам вагона, точно там скрывалась отбывающая чудотворная икона. Да и на своем лице он чувствовал слащаво-искательную улыбку не весьма достойного выражения, как и жест, которым он держал в воздухе над головою свою котиковую шапку, тщательно стараясь сочетать фамильярность только с учтивостью, не переходя в подобострастие. Два артиста, врач из молдаван или греков, три гвардейских офицера и важный вице-директор важного департамента с пожилою тонкою женою -- все имели вид больших и малых комнатных собак, вставших на задние лапы, чтобы хоть понюхать аромат вкусного кушанья, которое мимо них высоко проносит на блюде лакей к господскому столу. Сзади козыряли красные шапки, тянулся в струнку полицейский офицер, впереди аршин проглотил и очи вылупил исполин-жандарм. Из движущихся окон вагона притворно и ненужно улыбались широроколицый, белощекий и белоглазый осанистый Реньяк, длинный, тощий, вихрастый Альбатросов, вялая Таня с опущенными ресницами и безлично-смазливенькая физиономия Хвостицкой, ее подруги-консерваторки, на положении компаньонки, но, в уважение хорошего дворянства, без этого имени. Все четверо отлично понимали, что они нисколько не интересны жадным собачьим глазам на дебаркадере, рвущимся только к одному окну, где осветилась электричеством величественно склоненная под черною шляпою голова Анастасии Романовны, а из-за плеча ее корчило нескрываемо презрительную гримасу японское личико смеющейся Маши. Но все-таки почему-то кивали и делали вид, что им очень весело, и что они к себе относят веселые улыбки и поклоны остающихся, и что этим последним их прощальные улыбки и поклоны тоже могут доставить какое-то удовольствие. И, когда видение это исчезло, уйдя из электричества в темную ночь, и остался от него только глухо удаляющийся рокот, Авкт Рутинцев, надевая шапку, чувствовал в себе двойственно -- и стыд, точно он несколько минут в лакеях послужил, и какое-то глупое, почти гордостью расплывающееся самодовольство: "То-то наша Москва-то! Вот тебе и "порфироносная вдова"!-- думал он, оглядывая группу провожавших.-- Нет, "новая царица", ты еще перед нею попрыгаешь".

И на всех лицах замечал ту же печать только что отбытого, за плечами оставшегося стыда, тем более что у других-то -- даже не смягченное самодовольством москвича, торжествующего победу своего "колокольного патриотизма". Лишь три фигуры показались ему лишенными общей и уравнительной смази этой, в которой слились возрасты, полы, костюмы, туалеты, чины, военное и статское звания, профессии и службы. Но одна из трех была не в счет; так как оставшийся Алябьев -- сам был москвич и всецело принадлежал к улетевшему видению. Другою -- стоял рядом с Алябьевым господин, очень странно одетый во что-то вроде светло-серого, почти голубого при электричестве бурнуса или итальянского военного плаща, и на голове с чем-то вроде берета, который, по портретам, носил Гарибальди. Авкт признал в этом массивном, статном человеке с золотистою бородкою Буланже и голубым взглядом -- беспечным и смышленым, скромным и холодным, в котором наивность чуть не девичья уживалась с бестрепетною готовностью бретера,-- Леонтьева, молодого авантюриста -- "конквистадора",начинавшего делать много шума не только в России, но и по Европе, уже именем своим загудевшего. Спокойно и без аффектации, как бы не замечая любопытных взглядов, по нему скользивших, протягивал он из-под плаща своего Алябьеву какую-то коробочку и говорил, страшно заикаясь:

-- П...п...п... паа-про-буй... К... к... к... клянусь, паа-доб-ной карамели нет нигде, кроме Петербурга... У Блигкена и Робинсона...

И когда Авкт услыхал ровность голоса, которым заикался этот богатырь -- не в обычай заикам, нисколько не конфузясь своего порока,-- он почувствовал под светло-серым плащом повелительность человека, влекущего и храброго, и с невольной симпатией подумал о нем: "Пожалуй, он и там, в Африке, под пулями, посасывал вот этак-то карамельки какие-нибудь да, угощая соседа, похваливал Блигкена и Робинсона.."

Третьим невозмутимым лицом, несколько отдалясь от группы, являлась та самая Надина, о странных отношениях которой к чете Датуровых Пожарский так горько и много жаловался в театре и по дороге до "Европейсмэй" гостиницы. Она прислонилась к стене у окна, и свет из зала озарял ее черную фигуру как-то подчеркнуто и выпукло, почти зловеще. Она была без шляпы, а повязалась прямо по голове серым башлыком, так что волос не было видно, а вокруг шеи толсто намотан был и падал концами на грудь суконный узел. Это делало лицо ее похожим на широкомордую масляничную маску, которая бульдогом человекообразным прорвала серый картон и застряла в нем, ни взад, ни вперед, слишком смущенная своею некрасивостью, чтобы выдвигаться дальше напоказ свету, и слишком надменная, чтобы прятаться назад в темноту. Сейчас Надина показалась Авкту много безобразнее, чем в театре. И в то же время какою-то незнакомою жутью повеяло на него от ее лобастого и скуластого, с багровыми от сырой холодной ночи щеками лица, уставившего белый, обессмысленный неподвижностью взгляд куда-то в сторону от всех снующих мимо людей, в мглу ночи, с которою победно боролось и блестящим туманом смешивалось вокзальное электричество. Авкт чувствовал себя в поле ее взгляда и, однако, также чувствовал, что она его не ввдит.

"А просто-напросто -- не сумасшедшая ли, часом, сия коварная госпожа Сафо?" -- пришло ему в мысли, когда наконец этот женский истукан вдруг вышел из своего оцепенения, зашевелился всею своею круто обтянутою тяжелыми одеждами фигурой и, широко двигая вывороченными губами, закричал мадонне Датуровой, около которой сейчас весьма увивались и врач-молдаванин, и гвардейцы:

-- Agrippine, sans oublier les conditions de la chasse: on partage le gibier {-- Агрипинна, не забывайте условий охоты: убитая дичь -- исполу (фр.).}.

И слова были двусмысленны, и язык и произношение были не из красивых, и крикнула она неприлично -- через несколько человек, нотами визгливого и дерзкого смеха, точно писк огромной летучей мыши. На нее обернулись, что нисколько ее не сконфузило. Красавица засмеялась и подошла к ней, укоризненно покачивая головой. Гвардейцы потянулись за мадонною, как серые гуси за лебедью.

Пожарский тронул Авкта за локоть и сказал:

-- Едем.

Но Оберталь задержал и стал уговаривать, что не каждый день удается так дружно встретиться. Алябьев -- редкий гость в Петербурге, час еще не поздний, "детский", и зачем же расходиться, если есть возможность провести час в радости?

-- Вы согласны, Алексей Никитич?

Алябьев отвечал:

-- Я человек, обязанностями не связанный, и если у вас здесь принято не спать, то могу.

-- Мы вам покажем ночной Петербург.

Алябьев подумал и возразил:

-- Если это не будет связано с морем вина...

-- Кофе будем пить! кофе! -- засмеялся Оберталь.

-- Та-ак ты больше не пьешь? -- с одобрением заикнулся Леонтьев.

Алябьеву одобрение это как будто не понравилось, и он ответил "конквистадору" суше, чем говорил с ним вообще:

-- Не пью...

И вдруг -- словно чтобы загладить, что чересчур уж щекотливо и чуждо покоробился он перед вопросом этим,-- поднял на Леонтьева товарищеские доверчивые глаза и сказал с ударением:

-- Не то чтобы вовсе не пил, а воздерживаюсь... С того самого раза...

-- Ага,-- произнес Леонтьев очень серьезно и опять с одобрением,-- с того самого раза...

Проходя вокзалом, встретили быстро шагающего, запыхавшегося, спешного, грузного, в курчавом драповом пальто Брагина... На лице его изобразилось искреннее огорчение...

-- Опоздали, Георгий Николаевич...-- сказал ему Пожарский.

А он стал оправдываться, как виноватый:

-- Представьте, я, ничего не подозревая, сижу в редакции и читаю корреюуры... И вдруг приезжает наш театральный репортер и сообщает: княгиня Латвина была в Мариинском театре, слушала "Тангейзера" и сейчас же отбывает обратно в Москву... Такое животное! Не мог сказать по телефону... Я спешил, как на пожар, и все-таки опоздал...

Но вдруг спохватился, что сгоряча извинился совсем не перед тем, кому это интересно, и оторвался от Пожарского к Оберталю и Алябьеву:

-- Вы куда сейчас, господа?..

И опять мчались Невским Авкт с Пожарским. Езда на улице поредела, но с тротуаров хохотали студенты, визжали проститутки, висела ругань "котов"... Палкинский фонарь палил туман, как солнце. И, как дикая карикатура, мелькнула под ним ковыляющая от подъезда через улицу закрашенная маска пьяной женщины, на которую на смех осторожно и глумливо, безвредно, но обидно и страшно напирали мордами лошадей своих пьяные лихачи.. И женщина визжала и моталась, как лоза под бурею, а с козел мужицкие силуэты ревели на нее хохотом, и снисходительно улыбался в том же луче света с поста на разъезд черноусый красавец, старший городовой... На углу Троицкой с тротуара завыла губная гармоника, и нескладный хор пяти-шести молодых голосов рявкнул:

Где ж ты, Разин,

Где ж ты, Стенька,

Где ж ты, славный атаман?

И -- наперерез рысаку, который нес Авкта и Пожарского,-- бежали от Аничкова моста по направлению поющих голосов околоточный, поддерживая, чтобы не била по ногам, шашку, и два городовых, и заливался полицейский свисток...

Авкт расспрашивал Пожарского о секрете векселей князя Граубинден-Персицкого, который Латвина не успела ему сообщить, отъезжая. Пожарский был очень удивлен и с кислою улыбкою возразил:

-- Не угодно ли? Я-то берег этот секрет себе на черный день -- воображал, что он денег стоит...

Помолчал, обдумал и сказал:

-- Пожалуй, лучше все же будет, если я тебя с самим Граубинденом сведу... Быть может, даже сегодня... Ведь, наверное, встретимся: где-нибудь в той же плоскости путается, что и нам предстоит... Этот ночной Петербург, который Оберталь собрался показывать Алябьеву, уж не так-то велик. Всего два-три места, куда человеку с именем не страшно показаться, а дальше уже риск шантажного скандала -- не угодно ли?

И стал жаловаться, что, с одной стороны, и рад он, и благодарен, что Авкт познакомил его с княгиней и тянет его в ее деловой круг, но с другой стороны -- видит он, хотя бы вот по этому сейчас вопросу, что не миновать ему через новые дела возобновления знакомства с Датуровыми, что ему -- не угодно ли? -- нож острый.

-- Рассмотрел я на вокзале Надину-то,-- заметил Авкт.

-- Ну? -- оживился Пожарский.

-- Опасное лицо. Асимметрия выразительнейшая. По-моему, она либо вскоре на скамью подсудимых попадет, либо в сумасшедшем доме жизнь свою кончит...

-- Как она, не знаю,-- мрачно возразил Пожарский,-- а вот что мадонна прекрасная, Агриппина Авдреевна, прямехонько туда метит,-- это вот верно: не угодно ли? Ты вообразить себе не можешь, какое влияние эта негодяйка на нее имеет и до какой степени ее воображение развратила..

-- Удивительно! Я про подобные романы действительно только во французских книжках читал да у Каспера в казуистике судебной медицины...

-- Не угодно ли? Значит, ты младенец и живешь в младенческом обществе. А у нас это -- злоба дня...

И с языка его посыпались имена аристократок, актрис, художниц, писательниц...

-- Слушай! да, поди, опять иллюзии?

-- Какое, к черту? Визитные карточки печатают с именами подруг: такая-то, урожденная такая-то... Не угодно ли? Остается только в газетах публиковаться...

-- Мужья-то куда же смотрят? Хотя бы тот же Датуров твой?

-- Нашел с кого спрашивать! Этакий гнуснейший рамоли... Ему-то что? Еще сам толкнет -- не угодно ли? Гарантия: любовника жена не заведет, ребенком чужим не обрадует...

Он грустно поник головою.

-- Помню я Агриппину девочкой... в Таганроге... как лилия была! Талант к живописи у нее был... не угодно ли?.. Ветку сирени белой она однажды написала -- матери на именины поднесла. Я скажу тебе: так было трогательно и радостно, что плакать хотелось, глядя на эту сирень, росою осыпанную... в каждом цветке -- будто ангел белый сидел и улыбался... не угодно ли?.. А сейчас -- что она рисует! что она пишет! Клянусь тебе, что, когда я удостоился видеть альбом этой "мадонны", то чувствовал себя совершенно как пушкинский "Гусар" на Лысой горе... А Надина еще с торжеством преподнесла мне, что я видел только цветочки, а есть еще другой альбом, уже такой заветный, что они его никому показать не могут... не угодно ли? Разве не эротическое помешательство?.. И так-то все наши подобные госпожи... все! Ты не думай: я не обвиняю до конца,-- может быть, тех гадостей, о которой психиатры пишут; тут и нету, да легче ли оттого, если налицо весь вид их и все их растленное воображение? Не угодно ли? Вращаются в самой противной, тошнотворной сантиментальности; пустословною тайною, как стеною, обволоклись; оделись в языкособенный, точно argot нарочное, высокопарный, цветистый, а под ним -- не мысли, но черви копошатся... Не угодно ли? Что ни копнешь, то какая-то судорога искаженной похоти. И всегда в этаком божественном ореоле, на возвышенном пьедестале кумиром: вот, мол, как у нас на Олимпе сверхсвинства воображаются! а вы там где-то внизу, безмолвные, жалкие, робкие смертные, что можете понимать? Не угодно ли? Начала веткою белой сирени, а теперь рисует, как молодые ведьмы на Броккене присягают Черному Козлу, со всеми милыми подробностями... Не угодно ли?

В загородном ресторане-шантане, куда прибыла компания, время началось было действительно, как обещал Оберталь, очень скромно: чашкою кофе, глотком дорогого коньяку в высоких золотисто-изгибистых рюмках с золотою буквою "N". Но затем Брагин таки не вытерпел и перешел на шампанское. А еще затем -- когда-то и как-то -- произошло нечто, чего никак не мог теперь вспомнить злополучный Авкт Рутинцев, одиноко сидя и мучительно раскачиваясь на своей номерной кровати... Прошла вдруг черною полосою какая-то пьяная Нирвана, бездна беспамятного мрака. По сю сторону бездны Авкт отлично все помнил, из нее самой ничего не помнил, а по ту сторону помнил что-то, но -- кипел совершенно сумбурный хаос! И где в нем кончалась действительность, и где начинался бред, и не была ли бредом действительность, а бред не был ли действительностью,-- это все разгородить решительно отказывалась теперь настойчиво желающая лопнуть голова...

Сидел, подобный старому гному, с ушами нетопыря, старый, лысый, на подобревшего злого духа похожий, Яков Маркович Серебряный и толстым, спотыкающимся, шепелявым языком рассказывал добродушно-ядовитые анекдоты эпохи Александра Второго и отпускал короткие остроты, от которых душа теряла веру, ум холодел и жизнь теряла смысл... Мили в кабинет и пили крюшон... это было!.. Саша Давыдов светит цыганскими глазами и под аккомпанемент прекрасного, торжественно улыбающегося Яши Рубинштейна поет -- поет, захлебываясь слезой, "Пару гнедых"; а Пожарский вымазал салфетку на груди томатным соусом и всех уверяет, что это он наплакал кровавыми слезами, это было... Но -- зачем же вдруг все кругом стали играть в шахматы? Дюжины две столов, и на всех играют в шахматы, а между столами ходит задумчивый Чигорин и играет сразу двенадцать партий... Могло это быть? Не могло быть! Откуда? А между тем видится живо, будто было. Пришли цыгане, пели, и Оберталь осыпал Любашу золотыми, и как та ни рада им была, но скривила рот и заплакала, потому что золотые, падая, били больно, и Авкт с Оберталем за это чуть не поссорились... Но какой же это удивительный купец их мирил? Почему он в длинном черном своем рединготе плакал, становился на колени, целовал паркет и говорил: "Братцы, просите прощения у мать сырой земли! Она всех нас кормит!.." И всех угощал шампанским и говорил: "Пряничка хочешь? Мне бы фельдмаршалом быть, а я пряники разношу! Вот она -- жизнь-то человеческая!.." И если это было, то было в какой-то странной комнате, которая вся была из зеркал, и ни одного зеркала не было целого... А пол усеян битым стеклом, и голые женщины, много неизвестных голых женщин, кружатся хороводом и дикими голосами поют одну и ту же дикую песню:

Генерал-майор Бакланов,

Бакланов генерал,

Генерал-майор Бакланов,

Бакланов генерал...

А Брагин стоит среди хоровода, серьезный и строгий, как жрец, жертву приносящий, и в руках у него железный ковш, и из ковша этого поливает он на розовые, белые, желтые, оливковые тела золотистое вино...

Что Авкт откуда-то пытался убежать, а за ним гнались и кричали ему: "Авкт Алексеевич! куда ты? попьем! попьем!" -- и догнали на лестнице, в серых сумерках, и удерживали так крепко, что смокинг не выдержал и лопнул,-- это могло быть: вон и действительно шов рукава распорот, и клок сукна выдран... Но чтобы один из держащих был суровый сенатор, который два года тому назад провалил Авкту кассацию доходнейшего процесса, другой -- полковник Генерального штаба, третий -- клоун из цирка, а четвертый -- инженер, который сейчас где-то за тридевять земель в тридесятом царстве строит сибирскую железную дорогу,-- это бред, галлюцинация, этого не могло быть... Что рано и незаметно исчезли куда-то Леонтьев и Алябьев, это понятно: люди такого закала всегда стараются стушеваться от оргии, когда люди становятся опасно фамильярны. Что он ужасно ругал их за бегство и непременно хотел догнать их в каком-то длинном полутемном коридоре -- могло быть. Но каким образом из коридора этого, по которому он шел-шел, а тот все не мог кончиться, он вдруг уперся в сияющий огнями зимний сад и там пил бруцершафт с теми самыми именитыми-оловянноглазыми юношами, рядом со столиком которых завтракал давеча у Кюба? И откуда взялся профессор, который непременно хотел учить его санскритскому языку, и ксендз из какого-то провинциального костела? И куда потом мчался он со всеми ними на лихой, зверской тройке, и все ревели, как дикари, и он все думал, что сейчас их полиция задержит; но никто не смел остановить! Двор где-то -- только не в Петербурге,-- казенно усыпанный желтым песком... Огромные деревья смотрят через каменный забор... Светло... В небе гаснет; выцветая из желтого пятна в белое туманное облако, большой, почти круглый месяц... Авкт, совершенно голый, в числе десятка других, таких же голых,-- сидят среди двора на корточках, глядят на месяц, стучат зубами от холода и воют, как волки. А какие-то солдаты вдруг принесли корыто, наполненное вином, и все голые другие волки стали урчать, визжать, прыгать на четвереньках, кусать друг друга и лакать вино из корыта... Могло это быть? Разве мыслимо, чтобы это могло быть?.. Откуда надо было возвращаться по железной дороге? Естественно, что в купе рядом храпит на диванчике похожий в зеленом свете утра на мертвеца Пожарский. Но невероятно, что перед глазами трясется ходом поезда и в пестром тумане плавает по-казацки остриженная голова с немецким лицом, и красная маленькая рука в коричневом рукаве опирается на красивую азиатскую шашку, и молодой сиповатый голос басит как раз о том, что с вечера так интересовало Авкта Алексеевича:

-- Если человек рыцарь и любит даму... а?.. И если дама льет слезы, ломает руки и признается, что она совершила глупость?.. а?.. Подписала вексель, который отдал ее в руки хама-ростовщика и подозрительной женщины?.. а?.. И если этот человек, который рыцарь, говорит: у меня нет денег, чтобы выкупить ваш вексель... а?.. Но я готов выдать от себя вексель на двойную, тройную сумму против вашего? а?.. И если ростовщик с ростовщицею согласились, и человек, который рыцарь, написал на себя векселей на столько, как ему велела дама?.. а?.. И если потом он пожелал, чтобы ему показали выкупленный вексель, а дама сказала, что его уничтожила?.. а?.. И если человек, который рыцарь, после узнал, что никакого векселя на даму у ростовщика не было... а?.. И если его собственные векселя учтены якобы ростовщиком, но на самом деле для той дамы?.. а?..

Немецкое лицо делается страшно, как багровый юшмар, глаза ползут из орбит на Авкта, как две белые, испещренные толстыми красными жилами черепахи, и азиатская шашка стучит в пол вагона, и железный голос гудит: "Он ей сказал: comtesse, вы меня обманули и разорили... а?.. Я нищий благодаря вам... а?.. У меня нет никаких доказательств, что это вы меня разорили... а?.. Она отвечала: я виновата, что позволила себе с вами маленькую хитрость... а?.. Но я совсем не хочу вас разорять, проценты по векселю буду платить аккуратно и, когда окажусь при деньгах, заплачу валюту и возвращу вам документ... а?.. Он был рыцарь, он любил, он согласился... а?.. Но если она никогда не хотела оказаться при деньгах?.. а?.. И если человек, который рыцарь, должен был тянуться из последних сил, чтобы платить ростовщику чертовские проценты и оправдывать сроки? а? И если он должен был унизить свое имя и стал игрок, чтобы жить сообразно своему положению в свете, и если он теперь висит на ниточке, и товарищи не сегодня-завтра предложат ему выйти из полка?.. а?"

Авкт мерно кивает головою. Немецкое лицо расплывается на два лица, две черепахи на четыре, шашка в две шашки. Голос шмелем гудит откуда-то издали: "Что человек разорился -- это черт с ним, это судьба... а?.. И этот вексель -- для его долгов -- как капля в море... а? Но он есть надругательство над рыцарским чувством благородного человека -- а? И благородный человек когда-нибудь, если жив будет, все свои долги заплатит, но этого не заплатит... нет!.."

Не то поезд грохочет, ускоряя железный ход свой, не то слышится болезненный, злобный, мучительно-кошмарный, почти сумасшедший смех чей-то, а железный шмель гудит: "И он сказал даме: я ничего не сделаю вам худого, потому что я рыцарь,-- а? -- но берегитесь, чтобы вексель, которым вы меня обманули, не был привязан мне, утопающему, как жернов на шею... а?.. Потому что тогда я перестану быть в отношении вас рыцарем и сделаю вам гросс-скандал... а?.. И дама знает, что человек очень может сделать ей гросс-скандал, и боится человека... Потому что хотя она очень важная дама, а он не более как обеднелый солдат, но он знатный рыцарь, а она только счастливая выскочка -- а? И нет в России высокого места, куда бы он не имел возможности быть вхожим столько же, как она... даже больше, чем она,-- а?.. И хотя она чрезвычайно важная дама и имеет всемогущие связи, но его нельзя выслать из города, посадить в тюрьму или сумасшедший дом, как это бывало с другими... о, нет! его нельзя!.. а?.. Предки человека спасали Петербург от нашествия иноплеменников и менялись с Шамилем оружием на поле брани... а?.. Человек мог бы сделать даме много-много неприятностей, но он не сделал ни одной, потому что он рыцарь... Но если... пусть бережется,-- а? Потому что тогюа он сдержит слово позабыть, что он рыцарь, и она получит свой гросс-скандал, после которого она будет уже не важная дама, но потерянная женщина... а?.. Он может! И она знает; что он может... Хоть на панихиде в Петропавловском соборе! Хоть на посольском рауте. Хоть на обеде! А?"