Представленія народа о пріемахъ и тактикѣ военнаго дѣла -- самыя примитивныя. Народъ, конечно, знаетъ, что на войнѣ "бой" происходить при помощи оружія, что тамъ стрѣляютъ изъ ружей и пушекъ, идутъ на штыки, подводятъ мины. И, тѣмъ не менѣе, при разсужденіяхъ о войнѣ ему трудно отрѣшиться отъ стариннаго представленія о "битвѣ", какъ о единоборствѣ. Во время русско-турецкой войны крестьяне,-- по словамъ Энгельгардта,-- оцѣнивали событія войны, примѣняя жъ нимъ термины единоборства. "Чья пошибка возьметъ?". "Нашего царя неустойка",-- говорили они. Во время японской войны создалась легенда, что у японцевъ "проявился исполинъ, который хочетъ сразиться съ нашимъ воякой".

"Любопытно и достойно вниманія,-- пишетъ г. Соколовъ {"Въ глуб. Россіи".},-- что какъ меня подростка, такъ и крестьянъ, въ войнѣ интересовала болѣе всего не та или иная одержанная нашими войсками побѣда, а отдѣльные эпизоды войны, молодецкія схватки "вашихъ" съ турками "одинъ на одинъ", или еще лучше, когда одинъ нашъ солдатъ справлялся съ дюжиною турокъ, угощая ихъ прикладомъ ружья. Такому геройству, дѣйствительно, дивился народъ. Именно за эту удаль народъ и полюбилъ "бѣлаго генерала" Скобелева, неизмѣнно гнавшаго турку, топча его всѣми четырьмя ногами своего бѣлаго коня и грозно потрясавшаго своей золотой саблей", которой, по народному голосу, царь наградилъ его за храбрость".

Народная масса, конечно, сознаетъ, что для веденія войны недостаточно одной силы, удали и даже "золотой сабли", что для этого требуется еще извѣстная тактика. Но тактику войны масса понимаетъ въ видѣ "военной хитрости". Существуетъ нѣсколько классическихъ "хитростей", излюбленныхъ народнымъ творчествомъ. Одна изъ нихъ состоитъ въ томъ, что набиваютъ мѣшки съ соломой, надѣваютъ на нихъ солдатскія кепи и выставляютъ впередъ подъ выстрѣлы непріятеля. А когда послѣдній выпускаетъ всѣ свои заряды, тогда прятавшіеся за чучелами солдаты выскакиваютъ и нападаютъ на него {Обработано Пушкинымъ въ стих. "Бонапартъ и черногорцы".}.

Еще чаще говорится въ легендахъ о "хитрости" соглядатайства. Популярный генералъ, дли, вообще, военный герой, переодѣвшись, забирается во вражій станъ, встрѣчается и разговариваетъ съ самимъ вождемъ непріятельской арміи, разузнаетъ всѣ его тайны, сколько у него солдатъ и припасовъ, а главное, "чѣмъ онъ силенъ" -- и уходитъ неузнаннымъ паи передъ уходомъ открываетъ, кто онъ, и ухитряется ловко ускакать отъ непріятеля. Послѣ этого побѣда уже вполнѣ обезпечена.

Вотъ что пишетъ по поводу этой "хитрости" П. В. Кирѣевскій,-- "Образъ героя, переодѣтаго именно купцамъ, какъ въ этомъ видѣ является онъ ко врагу и врага обманываетъ, а послѣ одолѣваетъ, крайне древенъ въ нашемъ пѣснетворчествѣ... Въ эпосѣ Владимировомъ это начинается тотчасъ же съ Илья Муромца: какъ посредникомъ Владимира и царя восточнаго является онъ, переодѣтый поваромъ, въ сажѣ "черный", ругаетъ врага, завязываетъ битву, побиваетъ непріятелей. По прочимъ былинамъ и въ Новгородѣ повторяется это на тотъ или другой ладъ. Въ Московскомъ періодѣ крѣпнетъ это въ образахъ еще болѣе опредѣленныхъ, хотя все на одинъ же ладъ, и сосредоточивается около крупнѣйшихъ историческихъ лицъ или событій. Въ семъ самомъ видѣ отправляется Скопинъ брать Азовъ, Одоевскій -- брать Астрахань; при Петрѣ -- Иванъ Заморянинъ, прочіе Донцы и самъ Петръ въ образѣ "богатаго гостя" -- брать Азовъ; послѣ Азова Петръ такъ же точно является въ Стокгольмъ, какъ "купчинушка по городу гуляетъ" и едва успѣваетъ "спастись оттуда".

Легенды этого же характера переносятся затѣмъ на популярныхъ генераловъ -- Краснощекова, Платова и другихъ.

Такая же легенда существуетъ и относительно взятія Петромъ Нарвы. "Желая осмотрѣть городъ. Петръ переодѣлся въ шведское платье и проникъ, въ Нарву. Здѣсь пребываніе его было открыто, не знали только, гдѣ именно онъ скрывался. Комендантъ распорядился, чтобы ко всѣмъ воротамъ города были поставлены часовые. Петръ въ это время жилъ въ домѣ преданнаго ему нарвскаго жителя Гетте, который для опасенія своего высокаго гостя придумалъ слѣдующую хитрость. Рано утромъ, по его приказанію, была приготовлена большая телѣга. Царь легъ на ея дно; сверху были наложены доски, на которыя навалена груда мусора. Въ такомъ видѣ, возъ былъ пропущенъ часовыми на мѣсто свалки, а оттуда Петръ, переѣхавши Нарову явился въ свой лагерь" {"Нарвск. Старина" (цитиров. выше).}.

Проникновеніе Краснощокова къ "Пруцкому королю" описывается въ народной пѣснѣ въ слѣдующемъ видѣ:

Краснищекова-ть король (!)

Къ Прусу въ гости заѣзжалъ:

Онъ безъ спросу, безъ докладу

Во палатушки бѣжалъ.

Пруцкой король не узнавалъ.

На рѣзвы ноги вставалъ;

На рѣзвы ноли вставалъ,

Рюмку (водки наливалъ,

Купчиною называлъ:

"Ахъ, ты, выкушай, купчинушко,

"Купеческій сынокъ!

"Какъ у васъ ли я во Россіи,--

"Во Россійской во землѣ,

"Во Россійской во землѣ

"Генераловъ знаю всѣхъ:

"Одного только не знаю --

"Краснощекаго короля.

"Много бы, много бы казны далъ --

"Краснощекова опозналъ!"

Краснощекова-тъ король

Таки рѣчи говоритъ:

-- На что казны давать,

Можно такъ его признать:

Кудерюшки на немъ,--

Какъ на батюшкѣ на родномъ;

Черна шляпонька на немъ,

Какъ на братцѣ на моемъ.--

Выходилъ же Краснощекой

На высокъ красенъ крылецъ,

Закричалъ онъ -- засвисталъ

Обоимъ громкимъ голосомъ:

-- Ахъ, вы гой еси, ребята,

Мои вѣрные слуги!

Вы падайте поскорѣе

Мого добраго коня

Ко высокому крыльцу --

Ко высокому крыльцу,--

Ко точеному столбу!--

На коня онъ сталъ садиться.

Что ясенъ соколъ взлетѣлъ,

Со двора онъ сталъ съѣзжать,--

Надсмѣхаться надъ нимъ сталъ:

-- Ты ворона, ты ворона,--

Подгущенный грачъ!

Не умѣла ты, ворона,

Яснаго сокола пинать,

Во когтяхъ крѣпко держать!

По другой версіи, Краснощековъ "наѣзжаетъ въ гости" къ Шведу и этотъ удалой подвигъ приписывается Платову.

Относительно Платова мнѣ привелось слышать ту же легенду въ слѣдующей версіи:

"Сказано: "Казакъ Платовъ согрѣшатъ, усы, бороду побрилъ". А за Платовымъ тутъ никакого грѣха не было, онъ зналъ что дѣлалъ. Усы и бороду побрилъ онъ, чтобъ его не узналъ французъ. Одѣлся онъ купцомъ и поѣхалъ къ самому Наполеону и сталъ это спрашивать, не надо ли ему разнаго припасу, ну тамъ хлѣба, овса, пороху. Французъ тутъ обрадовался и говоритъ: хлѣба доставь мнѣ столько-то, овса столько-то, пороху столько-то. Вотъ Платовъ и узналъ, сколько у него припасовъ. Потомъ онъ вывѣдалъ, "чѣмъ французъ воинъ". А французъ его спрашиваетъ: "А какой, говоритъ, такой Платовъ у васъ есть? Всѣхъ, говоритъ, генераловъ знаю, одного Платова не видалъ". А Платовъ говоритъ: "Погляди на меня -- онъ какъ есть я, все единственно". А французъ все не понимаетъ. Да тутъ зашла дочка француза и говоритъ Платову: "Карточку вашу покажить!" Ну, Платовъ туда-сюда, да ужъ не вывернуться. Выбѣжалъ, сѣлъ на коня и крикнулъ: "Эхъ ворона, ворона! Ясна-сокола не могъ поймать, казака Платова не могъ опознать!" И ускакалъ!" {Записано въ 1889 г. въ селѣ Краснопольѣ, Славяносербскаго уѣзда, Екатеринославской губерніи.}.

Въ народѣ существуетъ ясное сознаніе, что война имѣетъ свои законы. Войну нельзя начинать безъ предупрежденія, нельзя обижать мирное населеніе, нельзя ни убивать, ни мучить плѣнныхъ.

В. И. Немировичъ-Данченко приводитъ слѣдующую характерную сценку. "По обстрѣливаемой дорогѣ шелъ конюхъ. Турки стали по немъ дуть чуть но залпами. Всѣ остальные перебирались согнувшись, конюхъ остановимся во весь ростъ противъ непріятельскихъ позицій.-- Ишь, дураки!-- вдругъ начинаетъ усовѣщевать ихъ, хотя, разумѣется, не могли его слышать.-- И чего вы стрѣляете, я вѣдь только што конюхъ, мнѣ и ружья не полагается, сволочь!-- И плюнувъ, онъ отправился дальше" {"Годъ войны" T. I стр. 79.}.

Особенно сильно было возмущеніе народа противъ турокъ за звѣрское обращеніе съ плѣнными.

-- Къ нимъ, если нашъ брать попадается, они съ нево съ живого кожу, сдирали, а потомъ пятки поджаривали на огнѣ,-- говорилъ мнѣ одинъ солдатъ.-- Мучили, издѣвку дѣлали. А когда они къ нашъ попадались, мы съ-ними хорошо обходились.

-- Нашимъ не приказано ихъ мучить,-- вставилъ другой.

-- А имъ развѣ приказало? Имъ тоже не -приказано, а мучаютъ...

-- Нашимъ строже приказано. Притомъ же они махмудане...

-- Нѣтъ!-- отозвался авторитетно третій.-- На "конгрестѣ" всѣмъ одинъ приказъ: не мучить плѣнныхъ, а они, проклятые, не слушаются!

-- Такъ мы же на то православные!-- стоялъ на своемъ первый.-- Намъ и по закону нельзя мучительства дѣлать. А имъ можно.

Существуетъ еще въ народѣ повѣрье, что нельзя ничего брать съ убитаго непріятеля. По этому поводу одинъ солдатъ разсказалъ мнѣ слѣдующее:

-- Со мной разъ что было. Иду степью. Послѣ сраженья было. Вдругъ вижу на бугрѣ солдатъ нашей роты стоитъ, землякъ, Шкуркой звали. Кричитъ мнѣ: "Яковъ! Яковъ!" Подхожу. "Что такое?" А онъ мнѣ показываетъ: "смотри". Смотрю -- лежитъ турецкій офицеръ, на груди рана, а еще живъ, глаза открываетъ и закрываетъ. А кровь изъ раны: капъ, капъ капъ! "Чего же, говорю смотрѣть?" А Шкурка показываетъ: "Смотри, часы". Вижу -- цѣпочка золотая, толстая, а изъ кармана часы тоже золотые высунулись. Хотѣлъ я взять, а Шкурка говоритъ: "Не надо, говоритъ, грѣхъ". Тутъ еще солдатикъ подошелъ, тоже свой. "Чего, братцы, стоите?" Мы ему сказали. Посмотрѣлъ, разсмѣялся. Прямо прикладомъ турка по головѣ -- бацъ! Тотъ ногой только дрыгнулъ, и духъ вонъ. Солдатикъ снялъ часы, цѣпочку, въ карманѣ нашелъ еще поясъ съ деньгами, 18 золотыхъ. "Ну, этимъ, братцы, подѣлимся", говоритъ. Я хотѣлъ взять, а Шкурка мнѣ опять: "Не бери. Это не деньги, а черви, съѣдятъ тебя". Я не взялъ. Только отошелъ -- татахъ!! Обернулся -- солдатикъ, что часы взялъ, лежитъ убитый. За кустомъ турокъ сидѣлъ и выстрѣлилъ. Шкурка бросился и этого турка убилъ.