Вѣрный этой роли поэта, не уходящаго отъ дѣйствительности, Бурже начинаетъ изучать своихъ современниковъ; но начинаетъ не съ непосредственнаго наблюденія и воспроизведенія, не съ бытовыхъ очерковъ, а съ изученія той жизни, которая отражается въ убѣжденіяхъ и въ направленіяхъ мысли, онъ изслѣдуетъ не бытъ, не внѣшнія формы, а тѣ настроенія, изъ которыхъ складываются руководящіе обществомъ идеалы. Плодомъ этого изученія и являются "Этюды современной Психологіи" которыми онъ главнымъ образомъ и обратилъ на себя вниманіе публики. Эту работу -- со стороны содержанія -- рекомендовала и смѣлость замысла и самобытность таланта: онъ подводитъ итоги и оріентируется въ результатахъ, добытыхъ предшествующими поколѣніями. А со стороны формы -- изложеніе его, вдумчивое и поэтическое, симпатическое пониманіе разбираемыхъ писателей, согрѣли его слогъ, придали очеркамъ своеобразную прелесть, не смотря на нѣкоторую туманность и тяжеловатость языка.
Для того, чтобы изслѣдовать настроеніе своего поколѣнія, Бурже характеризуетъ тѣхъ писателей, чьи книги имѣли больше всего вліянія на его сверстниковъ и тѣмъ образовали ихъ умъ и сердце. Книга въ юношескую пору, какъ вѣрно замѣчаетъ авторъ, и при ослабленіи традицій въ современной жизни, пріобрѣтаетъ теперь все больше значенія. По книгѣ мы учимся не только думать, но и чувствовать: отъ симпатіи къ любимому автору недалеко и до усвоенія тѣхъ чувствъ, которыя онъ изображаетъ или до подражанія тѣмъ лицамъ, которыхъ онъ рисуетъ. Разобрать основныя мысли и взгляды популярныхъ писателей -- значитъ показать какіе отвѣты они даютъ на запросы молодого ума, Жаждущаго узнать у нихъ, что такое жизнь, любовь? въ чемъ счастье? и т. п. Отвѣты эти опредѣлятъ ихъ воздѣйствіе на всю жизнь новаго поколѣнія, на образованіе не только его умственной дѣятельности, но и нравственныхъ идеаловъ. Такъ какъ извѣстно, что поколѣніе наше бѣдно идеалами, что настроеніе очень мрачно и уныло, то отвѣтственными въ сильной степени за это являются -- любимые писатели. Ихъ вліяніе, если и не произвело, то широко распространило болѣзнь вѣка, которая теперь носитъ названіе пессимизма. Характеризуя этихъ писателей -- въ первой серіи -- Бодлера, Ренана, Флобера, Тэна и Бэйля-Стендаля,-- Бурже касается такимъ, образомъ источниковъ пессимизма, и загрогиваётъ много общихъ вопросовъ, мучащихъ душу современнаго человѣка. Поэтому мысли его имѣютъ интересъ не для одной только Франціи. Онъ не только талантливый беллетристъ, который рисуетъ портреты съ любимцевъ своей публики; въ немъ есть горячность серьознаго, искренняго ума, который на свой запросы ищетъ новаго отвѣта; онъ оглядывается и на пройденный путь, прислушивается къ требованію и новой жизни, выясняя причины своего и всеобщаго недовольства. Такъ какъ писатели эти принадлежатъ предшествующему поколѣнію, а критикъ ихъ -- къ той молодежи которую они воспитали, то, говоря объ ихъ вліяніи, и о тѣхъ убѣжденіяхъ, которыя почерпались изъ ихъ книгъ,-- Бурже поневолѣ долженъ судить о нихъ по собственнымъ воспоминаніямъ и формулировать результаты ихъ ученій, прочувствованные личнымъ опытомъ.
При такихъ условіяхъ и задачахъ критика, нельзя въ его очеркахъ искать большой полноты и всесторонняго освѣщенія научаемыхъ писателей. За то цѣли его и личные взгляды настолько интересны и самобытны, что проливаютъ совершенно новый свѣтъ на многихъ изъ этихъ писателей и лучше выясняютъ ихъ значеніе, чѣмъ иное менѣе субъективное изученіе. Въ данномъ случаѣ этотъ субъективный, даже автобіографическій, элементъ оказалъ большую услугу критикѣ. Говоря о своихъ любимыхъ учителяхъ и авторитетахъ, Бурже относится къ нимъ съ большимъ сочувствіемъ и уваженіемъ, По эта симпатія, придавая большую теплоту и убѣдительность его изложенію, не вредитъ его проницательности. Напротивъ, она скорѣе содѣйствуетъ мѣткости и вѣрности сужденія, потому что для правильной оцѣнки писателя нужно иногда подойти къ нему очень близко, взглянуть на него не со стороны, а вникнуть въ духъ его твореній, вставши на его точку зрѣнія; а это удается, при помощи молодыхъ, горячихъ увлеченій, критику лучше, чѣмъ при холодномъ отчужденіи такъ называемаго "безпристрастнаго" изученія. Чувство любви и уваженія къ учителямъ, давши Бурже, ключъ къ ихъ пониманію, смягчило и его приговоръ имъ: разбирая ихъ дѣятельность онъ долженъ былъ придти къ грустному заключенію, и признать ихъ вліяніе въ нравственномъ отношеніи далеко не благотворнымъ; но открыто высказать этого онъ не рѣшился и закончилъ -- признаніемъ ихъ авторитета и неувѣренностью въ себѣ и въ своихъ силахъ.
Наиболѣе интереса въ этомъ отношеніи представляютъ этюды 1-й серіи. Въ нихъ Бурже высказалъ основныя свои мысли, развитыя и дополненныя во второмъ выпускѣ; на этой серіи мы и остановимся нѣсколько подробнѣе. Много интересныхъ вопросовъ затрогиваемыхъ критикомъ, придется оставить безъ вниманія. Ограничимся тѣми мыслями его, которыя впослѣдствіи положены въ основу его романовъ, а сперва изложены (не всегда очень ясно) въ этихъ этюдахъ. Мы увидимъ, такимъ образомъ, что въ нихъ намѣчена, напримѣръ, основная идея его послѣдняго романа "Ученикъ".
Авторъ "Цвѣтовъ Зла" Бодлэръ, характеристикою котораго открываются этюды современной психологіи -- писатель мало популярный въ широкомъ кругу публики; за то стихи его имѣли сильное вліяніе на начинающихъ молодыхъ писателей, а черезъ ихъ посредство вліяніе это, проникаетъ и въ массу. Поэтически настроенную молодую голову Бодлэръ, кромѣ крупнаго художественнаго таланта, можетъ очаровать и обаяніемъ того, что мы привыкли называть зломъ и порокомъ, т. е. изощренной чувственностью и погонею за необычайными, изысканными ощущеніями; у Бодлэра это сказывается вычурностью сюжетовъ при замѣчательно эффектной, оригинальной формѣ. Въ любовной лирикѣ этого поэта, Бурже указываетъ три элемента мысли, которые обусловили ея особенный характеръ: 1) мистицизмъ, какъ замѣна утраченной вѣры, 2) развратность Парижа, гдѣ порокъ принимаетъ столько разнообразныхъ и роскошныхъ формъ, и 3) духъ научнаго анализа, вызывающій критику и разсудочную работу въ сферѣ ощущеній, чувствъ, наслажденій и т. д. Это для Бурже три главныхъ основныхъ свойства современной душевной жизни и къ нимъ онъ возвращается по поводу почти всякаго изъ разбираемыхъ писателей. Бодлэръ пѣвецъ не только, чувственности и порода, но также унынія и скуки. Эти чувства Бурже относитъ къ той болѣзни вѣка, о которой заговорили съ начала этого столѣтія и которая въ наше время принимаетъ самыя разнообразныя формы. Критикъ видитъ главную причину этой болѣзни въ безпредѣльномъ осложненіи нашихъ потребностей при сравнительной ограниченности средствъ ихъ удовлетворенія. Скука является результатомъ широкаго развитія цивилизаціи, какъ ощущеніе разлада между нашими желаніями и умственными и нравственными силами, приводящими эти желанія въ исполненіе. Не одни соціальныя причины, говоритъ Бурже, омрачаютъ настроеніе нашего вѣка, есть иныя болѣе интимно глубокія. Недовольство существующимъ сказывается у всѣхъ народовъ: о немъ свидѣтельствуютъ русскіе анархисты, у нѣмцевъ -- успѣхъ Шопенгауэра, у французовъ -- ужасы коммуны и ожесточенная мизантропія романистовъ-натуралистовъ. Эти столь разнородныя явленія говорятъ о томъ отрицаніи жизни, которое свирѣпствуетъ въ Европѣ. Медленно ростетъ сознаніе, что въ жизни природы скрытъ крупный обманъ, обольщающій человѣка (la croyance à la banqueroute de la nature); и это ученіе ведетъ къ отрицанію всего, что добыто усиленіемъ человѣческаго ума. Къ этому отрицанію жизни, къ воспѣванію Небытія, Смерти пришелъ и Бодлэръ, вслѣдствіе тѣхъ-же чертъ своего нравственнаго существа, которыя Бурже видитъ и въ его взглядахъ на любовь. Какъ католикъ, потерявшій настоящую вѣру и сохранившій мистическіе порывы къ божеству, неудовлетворявшіе его души,-- какъ пресыщенный парижанинъ въ поискахъ наслажденія,-- и какъ аналитическій умъ, понимавшій всю тщетность и этихъ порывовъ и этихъ поисковъ, Бодлеръ является самымъ страстнымъ пессимистомъ, не находящимъ ничего цѣннаго въ жизни, нигилистомъ, выражающимъ свое отрицаніе въ не обыкновенно сильной, острой формѣ.
Таковъ общій взглядъ Бурже на Бодлэра. Насколько онъ правиленъ, судить не будемъ: намъ только интересно, какъ смѣло и прямо Бурже ставитъ здѣсь вопросъ о причинахъ пессимизма. Чтобы рѣшеніе его было также опредѣленно -- нельзя сказать, потому, что слишкомъ широка и мало изслѣдована та область, которую этотъ вопросъ собою обнимаетъ: онъ затрогиваетъ не только умственныя, нравственныя, но и соціально-экономическія стороны жизни.
Очень понятно, что цивилизація, осложняя существованіе человѣка, вноситъ въ жизнь его новые источники горя и страданія. Потому что, дѣйствительно, если страданіе проистекаетъ отъ неудовлетворенной потребности, то чѣмъ сложнѣе потребности, тѣмъ труднѣе ихъ удовлетвореніе, тѣмъ больше и причинъ страданія. Сложнѣе-же и разнообразнѣе становятся потребности вмѣстѣ съ развитіемъ человѣка и его культуры; слѣдовательно, чѣмъ сложнѣе культура, тѣмъ больше требованій у человѣка, тѣмъ труднѣе привести ихъ въ равновѣсіе, тѣмъ больше причинъ недовольства и горя. Отсюда, казалось-бы ясно, что цивилизація не есть благо, а страданіе и зло. Спрашивается однако, имѣемъ-ли мы всѣ данныя, чтобы утверждать это? Развѣ, намъ такъ хорошо уже извѣстна исторія цивилизаціи? Развѣ мы можемъ иначе, какъ гадательно, говорить объ обстоятельствахъ вызывающихъ тѣ или другія настроенія и различныя проявленія духовной жизни народовъ? Словомъ, знаемъ-ли мы законы той эволюціи, которую наука такъ недавно открыла въ жизни природы и которую исторія изучаемъ въ жизни человѣчества? и знаемъ-ли мы эти законы настолько основательно, чтобы можно было сказать что-либо положительное о дальнѣйшей судьбѣ и конечныхъ результатахъ нашей цивилизаціи? Конечно нѣтъ. Если наука и дѣлаетъ попытки найти законы, которыми управляется и развивается жизнь человѣчества, то пока она довольствуется гипотезами еще не получившими полнаго гражданства. Къ числу такихъ гипотезъ принадлежитъ такъ называемая органическая теорія; она какъ извѣстно состоитъ въ примѣненіи къ человѣческому обществу тѣхъ законовъ, которые наблюдаются въ жизни внѣшней органической природы. Бурже заявляетъ себя, до нѣкоторой степени сторонникомъ гипотезы.
Онъ смотритъ на общество, какъ на живой организмъ. Когда дѣятельность каждаго отдѣльнаго органа въ живомъ тѣлѣ, соразмѣряясь съ дѣятельностью другихъ, подчиняется общей энергіи, тогда всѣ отправленія тѣла совершаются правильно и оно живетъ полною здоровою жизнью. Когда же одинъ изъ органовъ дѣйствуетъ въ сравненіи съ другими съ большею или меньшею энергіею, то съ нарушеніемъ равновѣсія является сперва болѣзнь, а потомъ упадокъ и разрушеніе. То же самое и въ отдѣльномъ органѣ, гдѣ клѣточки въ жизни органа играютъ ту же роль, что органъ въ цѣломъ организмѣ. Клѣточка въ общественномъ организмѣ это -- индивидуальность человѣка. Общество живетъ здоровою жизнью, когда дѣятельность индивидуумовъ подчиняетъ свою энергію энергіи отдѣльныхъ общественныхъ группъ, т. е. органовъ, образующихъ организмъ.
Если же развитіе отдѣльныхъ клѣточекъ индивидуумовъ не соглашается съ общимъ строемъ, то въ обществѣ наступаетъ анархія, разложеніе, упадокъ. Французская современность носитъ много признаковъ разложенія и упадка общественной жизни; въ личности Бодлэра, въ его вкусахъ и настроеніяхъ критика видитъ продуктъ эпохи "упадка". Это отлично сознавалъ и самъ Бодлэръ и даже гордился этимъ, доводя до крайности всѣ характерныя черты этой "décadence". Двѣ различныя точки зрѣнія, говоритъ Бурже, существуютъ для критика на фактъ общественнаго разложенія.
Напримѣръ, объ упадкѣ римской имперіи можно судить двояко: нація стала неспособна производить здоровыхъ дѣтей и имѣть сильныхъ солдатъ, виною чему отсутствіе семейныхъ и гражданскихъ добродѣтелей; оттого имперія не выдерживаетъ борьбы за существованіе съ другими народами. Главными язвами, подточившими общественный организмъ, были: утонченность жизни, изощренность въ пониманіи личныхъ наслажденій, скептицизмъ и диллетантизмъ. Эти язвы, какъ избытокъ индивидуальнаго развитія клѣточекъ въ организмѣ, и были причиной его разрушенія. Съ другой точки зрѣнія,-- если граждане временъ упадка плохіе работники для величія своей страны, "то не стоятъ ли они выше въ смыслѣ внутренняго развитія? Если они неискусны въ частной и общественной дѣятельности, то не потому-ли, что слишкомъ искусны въ области личнаго мышленія? Если они плохіе производители будущихъ поколѣній, то не потому ли, что обиліе и изощренность рѣдкихъ ощущеній сдѣлала изъ нихъ не только безплодныхъ сластолюбцевъ, но и утонченныхъ виртуозовъ въ наслажденіяхъ и страданіяхъ"? Въ этомъ смыслѣ римлянинъ временъ имперіи былъ выше варвара-германца, а безсиліе Аѳинъ было почетнѣе силы македонянъ. То же можно сказать и про упадокъ литературы: она страдаетъ вычурностью, условностью формъ, терминологіи, языка и рискуетъ быть совершенно непонятною черезъ два, три поколѣнія. Но, могутъ возразить теоретики упадка, развѣ цѣль писателя въ томъ, чтобы угождать будущимъ вѣкамъ? Не зачѣмъ обманывать себя фикціею, будто пишешь не для личнаго удовольствія: намъ нравится то, что большинство называетъ испорченностью слога, но вмѣстѣ съ нами этимъ наслаждаются нѣкоторые современники, люди утонченнаго, изощреннаго вкуса. И мы остаемся при своемъ идеалѣ, хотя бы пришлось очутиться и въ безлюдной пустынѣ; мы увѣрены за то, что тѣ, кто къ намъ придетъ, будутъ намъ дѣйствительно братьями. Къ чему же приносить въ жертву другимъ то, что въ насъ есть самаго сокровеннаго, самаго субъективнаго, спеціально принадлежащаго намъ однимъ"? Обѣ точки зрѣнія законны, продолжаетъ Бурже; только рѣдко писатель рѣшается открыто признать себя "décadent", такъ сказать, продуктомъ разложенія: Бодлэръ имѣлъ эту храбрость, провелъ эту роль во всѣхъ подробностяхъ и нашелъ себѣ многочисленныхъ почитателей и подражателей въ литературѣ (напримѣръ, школа нынѣшихъ декадентовъ).
Съ законностью этихъ точекъ зрѣнія трудно согласиться; Бурже впрочемъ не настолько подробно развиваетъ органическую теорію, на которой онѣ основаны, чтобы можно было серьезно возражать на нее. Замѣтимъ только, что сравненіе жизни общества съ жизнью животнаго организма очень понятно какъ поэтически-фигуральное выраженіе, но трудно принять его по существу его значенія.
Трудно допустить, чтобы общество управлялось тѣми же біологическими законами (какъ напр. борьба за существованіе), какіе естествоиспытатели наблюдаютъ въ жизни внѣшней природы. Трудно потому, что клѣточка общественнаго организма -- человѣкъ обладаетъ такими способностями самосознанія и воли, подобныхъ которымъ наука не знаетъ въ остальной природѣ. Человѣкъ -- не невольный слуга общаго цѣлаго а сознательная личность и, какъ таковая, не существуетъ для цѣлаго, какъ органъ для организма, а создаетъ самъ для себя тѣ формы общественности, которыя называются соціальными группами; не человѣкъ живетъ для общества, а оно для него. (Задачу всякой общественности не составляетъ-ли примиреніе индивидуальной свободы, т. е. требованій нашей личности, съ законами нравственными и общественными, ограждающими такія-же проявленія намъ подобныхъ личностей?). Если эта теорія не признаетъ различія между сознательною дѣятельностью личности и безсознательною -- органической клѣточки, то о нравственномъ началѣ жизни, о добрѣ и злѣ по этой теоріи не можетъ быть рѣчи: всякій поступокъ нашъ только необходимое слѣдствіе окружающихъ насъ условій среды обстоятельствъ; человѣкъ ничто иное какъ орудіе той роковой эволюціи, которая управляетъ вселенною, а слѣдовательно порокъ и добродѣтель -- пустыя слова,-устарѣлыя понятія.
Если дѣятельность органической клѣточки не подчиняется общей энергіи организма, то въ немъ нарушается равновѣсіе, наступаетъ анархія, разложеніе и смерть. Та энергія индивидуальнаго развитія, которую критикъ указываетъ въ утонченности личныхъ наслажденій виртуозовъ-сластолюбцевъ въ эпоху упадка, есть-ли на самомъ дѣлѣ энергія, сила личности? Другими словами, есть-ли порокъ признакъ высокаго развитія? Теоретики упадка склонны отвѣчать утвердительно. Подчиняя общество біологическимъ законамъ, кладя животный эгоизмъ въ основу человѣческой жизни, считая напримѣръ въ литературѣ -- личное наслажденіе и наслажденіе немногихъ единомышленниковъ -- главною цѣлью писателя -- эти теоретики являются проповѣдниками варварства. И тутъ они впадаютъ въ противорѣчіе съ тою самою теоріею эволюціи, изъ которой вытекаетъ и ихъ органическая теорія. Мы привыкли думать, что чѣмъ развитѣе сознаніе личности, тѣмъ больше она чувствуетъ какъ свою зависимость отъ себѣ подобныхъ, такъ и свои къ нимъ обязательства. Дѣйствительно, какъ-бы мы ни старались изолировать проявленія нашей личности, по всякій нашъ поступокъ, имѣющій цѣлью удовлетвореніе хотя-бы наиболѣе эгоистическихъ потребностей, непремѣнно затрагиваетъ кругъ чужой жизни; чѣмъ развитѣе и шире наши потребности, тѣмъ тѣснѣе и сложнѣе наши связи съ человѣчествомъ; а изъ сознанія этой связи вытекаетъ вся человѣческая общественность и нравственность. Потому, развитіе личности должно вести за собою расширеніе и нравственныхъ понятій; а это расширеніе, сказывается въ эволюціи морали постепеннымъ преобладаніемъ альтруистическихъ импульсовъ надъ эгоистическими. Но представители "упадка" этой эволюціи какъ будто не признаютъ: въ поискахъ тѣхъ необыкновенныхъ ощущеній, которыя способны удовлетворить ихъ утонченный вкусъ и изысканную чувствительность, они обращаютъ, напримѣръ, любовь женщины и всѣ внушаемыя ею чувства и ощущенія въ главный предметъ наслажденій и страданій. Во что-же обращается человѣческое достоинство женщины, если она сводится на роль или пассивнаго предмета экспериментаціи или орудія эгоистическаго наслажденія? Не унижается-ли тѣмъ она нетолько какъ человѣкъ, но и какъ женщина, т. е. какъ жена и мать? Возможность ея униженія и связанныхъ съ нимъ другихъ страданій -- не останавливаетъ виртуозовъ личнаго развитія. Какъ и въ литературной теоріи упадка, они могутъ возразить: зачѣмъ намъ приносить въ жертву другимъ то, что въ насъ есть, наиболѣе интимнаго, наиболѣе, субъективнаго, утонченнаго и изощреннаго? И высокое развитіе вкусовъ и потребностей приводитъ человѣка къ тому-же эгоизму и тому-же презрѣнію чужой жизни и чужой личности, которыми характеризуются времена варварства. Въ данномъ случаѣ энергія отдѣльной клѣточки, не подчиняющаяся общей энергіи организма, не есть очевидно ея сила, высшая ступень ея развитія, а наоборотъ.
Впрочемъ Бурже если не защищаетъ теоріи "упадка", констатируя ее въ современной литературѣ, то и ничего противъ него не возражаетъ. Ниже мы увидимъ, что, обличая въ романахъ деморализацію современнаго общества, онъ укажетъ и на эти проявленія научно-обоснованнаго эгоизма. А этюдъ его о Бодлэрѣ касается ихъ слишкомъ бѣгло и несмѣло.