Другую язву, разъѣдающую современное общество, характеризуетъ Бурже въ этюдѣ о Ренанѣ. Дѣятельности Ренана, какъ ученаго историка, онъ не касается; сообразно съ своею задачею, онъ останавливается на тѣхъ сторонахъ писателя, которыя, соотвѣтствуя, по его мнѣнію, душевному состоянію конца нашего вѣка, сильнѣе всего вліяютъ на молодыя поколѣнія. Книги Ренана такъ мало доступны русской публикѣ, что физіономія этого писателя намъ почти незнакома; а у Бурже Ренанъ не можетъ не поразить насъ противорѣчіемъ тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ, эта физіономія составляется. Психологъ старается примирить контрасты, по самъ при этомъ впадаетъ въ нѣкоторое противорѣчіе и неточность; стоитъ намъ только раскрыть одну изъ книгъ Ренана, хотя-бы тѣ "Воспоминанія" {Ernest Renan. Souvenirs d'Enfance et de Jeunesse. Ku. 2. Отд. II.} его, которыми помногу пользуется и Бурже, и со страницъ ихъ на насъ взглянетъ совсѣмъ не тотъ писатель, котораго находимъ въ этомъ этюдѣ. Тѣмъ не менѣе характеристика эта, хотя и не вполнѣ выдержана, крайне интересна еще и тѣмъ, что даетъ автору возможность ясно высказаться самому, выбирая въ эластичныхъ положеніяхъ Ренановской философіи то, что наиболѣе соотвѣтствуетъ его личнымъ вкусамъ и настроеніямъ. Онъ разбираетъ Ренана сперва какъ диллетанта, придавая этому слову болѣе широкій смыслъ, чѣмъ обыкновенно принято,-- потомъ какъ религіозно-настроеннаго писателя и, наконецъ, какъ аристократа въ общественныхъ вопросахъ.
Ренанъ, благодаря своему бретонскому происхожденію, складу фантазіи, унаслѣдованной отъ кельтовъ, благодаря также раннему восиптанію и первоначальному клерикальному образованію, выбираетъ въ исторіи тѣ сюжеты, которые глубже всего трогаютъ сердце, а въ характеристикѣ историческихъ лицъ и положеній лучше всего умѣетъ освѣтить глубоко-внутреннюю нравственную сторону предмета. Бурже, со словъ самого Ренана, характеризуетъ то стремленіе къ идеалу, къ сверхъ-чувственному, сверхъ-естественному міру, которымъ издревле отличаются кельты, населяющіе Бретань. Наслѣдственное предрасположеніе къ извѣстной душевной дѣятельности обусловливается до нѣкоторой степени и меланхолическимъ климатомъ, который навѣваетъ на человѣка много таинственныхъ необъяснимыхъ впечатлѣній: "Скалы и безплодныя равнины (landes) уныло растилаются на широкія пространства. Море рисуется на горизонтѣ своими необъятными валами, на которые облако за облакомъ спускается все скорбное настроеніе этого сѣраго неба. Не даромъ эта мѣстность называется Финистеромъ (Finis terrae): сюда докатывались послѣднія волны того потока народовъ, который въ теченіе многихъ вѣковъ движется съ востока на западъ. Неудивительно, что человѣкъ въ виду этихъ скалъ, равнинъ и океана, сокращалъ мало по малу свою внѣшнюю дѣятельность и отдавалъ всѣ свои силы на рѣшеніе великаго вопроса бытія. Фантазія дала тутъ цвѣтъ таинственный какъ этотъ океанъ, грустный какъ эта равнина и одинокій какъ эти утесы. Просматривая сочиненія Ренана, вы часто встрѣчаете лепестки этого цвѣта, застрявшіе какъ будто между страницъ и наполняющіе своимъ тонкимъ благоуханіемъ и разсужденія экзегета и аргументацію метафизика", (стр. 48. Essais de Psychologie).
Кромѣ происхожденія, на складъ Ренановскаго ума громадное вліяніе оказала нѣмецкая наука. Историческая критика, усвоенная имъ въ Германіи, заставила его на католицизмъ взглянуть какъ на явленіе, зависящее отъ обще-историческихъ условій жизни, и подвергнуть ее такимъ-же пріемамъ изслѣдованія, какъ и другія проявленія душевной дѣятельности народа (т. е. какъ науку, искусство, государственность и т. п.) Несмотря однако на отрицательные результаты своей критики, онъ остался, въ силу наслѣдственныхъ задатковъ, писателемъ религіозно-настроеннымъ; а историческая критика, широко развивши область его умственныхъ интересовъ, дала ему самое тонкое пониманіе чувствъ и ихъ оттѣнковъ; она вызвала въ немъ и то, что Бурже называетъ диллетантизмомъ. Существуетъ, говоритъ онъ (59 стр.), много различныхъ способовъ наслаждаться жизнью и всякій изъ насъ понимаетъ счастье по своему, смотря по времени, климату, возрасту и темпераменту, смотря даже по днямъ и часамъ. Но обыкновенно, человѣкъ, достигшій полнаго обладанія своихъ силъ, установилъ свои вкусы, опредѣлилъ свой выборъ и не одобряетъ чужихъ вкусовъ или не понимаетъ ихъ. Трудно отрѣшиться отъ себя и вообразить себѣ существованіе совершенно несхожее съ нашимъ, еще труднѣе прожить имъ нѣкоторое время, заимствовать его, такъ сказать, у другихъ несхожихъ съ нами натуръ. Для этого мало одной симпатіи, нужно утонченный скептицизмъ и умѣнье обращать этотъ скептицизмъ въ орудіе наслажденія. Эту-то способность къ умственнымъ и сердечнымъ метаморфозамъ, это-то умѣнье примѣняться къ далекимъ отъ насъ чувствамъ и вкусамъ и притомъ находить наслажденіе въ этомъ переживаніи чужой жизни Бурже и называетъ диллетантизмомъ. Мастерски владѣетъ этою способностью Ренанъ. Одаренный отъ природы сочувствіемъ къ религіознымъ движеніямъ сердца, онъ вдался въ изученіе тѣхъ отвѣтовъ, которые въ разныя времена человѣчество давало на вопросы религіозной пытливости и нравственныхъ сомнѣній. Благодаря этому природному влеченію сердца, онъ могъ въ воображеніи своемъ "преклонять колѣна передъ всѣми алтарями, обонять благоуханіе всѣхъ фиміамовъ, вторить молитвамъ всѣхъ богослуженій и дѣлить набожное усердіе всѣхъ культовъ". (68 стр.). Наслѣдованное отъ предковъ-кельтовъ нравственное чутье, дало ему возможность подъ буквою догматовъ и формулъ отыскать духъ всякаго вѣроученія и прочувствовать долю утѣшительной истины, которая въ немъ заключается. Изъ этого "всемірнаго пріобщенія" (communion universelle) онъ вынесъ то убѣжденіе, что настоящая истина скрывается подъ всѣми символами, но провозглашать диктатуру одного изъ этихъ символовъ значитъ неправильно относиться къ другимъ. Вслѣдствіе такого широкаго пониманія, иронія и скептицизмъ, всегда присущіе Ренану, являются не оттого, что онъ не находитъ одного, абсолютно-вѣрнаго рѣшенія вопроса, а оттого, что тонкій и гибкій умъ его допускаетъ столько-же одинаково-достовѣрныхъ рѣшеній, сколько существуетъ точекъ зрѣнія. Для такого ума ни одна формула, ни одна доктрина не вмѣщаетъ всего многообразія явленій и потому ни одна изъ доктринъ имъ всецѣло не принимается и ни одна вполнѣ не отвергается. Подобный скептицизмъ находитъ себѣ оправданіе у Бурже въ широкомъ образованіи Ренана. Вникая въ таинственный смыслъ самыхъ противорѣчивыхъ теологій, Ренанъ изучилъ пять, шесть литературъ, столько-же философій, а слѣдовательно и столько-же народностей, проявившихъ эти умственныя движенія. Такая широкая разносторонность дѣлаетъ Ренана истымъ сыномъ своего вѣка. Дѣйствительно, совмѣщеніе въ нашемъ мозгу мыслей и мечтаній разныхъ расъ и разныхъ эпохъ, конфликтъ всякихъ доктринъ и вѣроученій не составляетъ-ли выдающуюся черту нашего вѣка? Ренанъ служитъ характернымъ образцомъ подобнаго конфликта. Въ этомъ отношеніи пытливый изслѣдователь текстовъ, историкъ такой обширной эрудиціи является не менѣе краснорѣчивымъ выразителемъ своего времени, чѣмъ иной отрицатель древности и преданія.
Весь бытъ современнаго общества и его нравы проникнуты диллетантизмомъ, носятъ на себѣ слѣды этого осложненія нашей мысли вкусами и чувствами другихъ вѣковъ и другихъ народовъ. Въ доказательство Бурже рисуетъ картину современной гостиной, гдѣ всѣ убранство представляетъ собою самую пеструю смѣсь стилей и вкусовъ разныхъ столѣтій и разныхъ національностей: художники внесли сюда образы и мысли, навѣянные всѣми школами, всѣми противорѣчіями моды и минуты. Модный салонъ изображаетъ собою маленькій музей, музей же -- готовая школа для сравненія и критики, слѣдовательно для диллетантизма. А общество, наполняющее такіе салоны и по своимъ взглядамъ разнохарактерное не менѣе ихъ мебели, связывается только модою и внѣшнимъ образомъ жизни. Въ космополитическомъ водоворотѣ вкусовъ, убѣжденій и чувствъ трудно держаться одного направленія: для того пришлось бы быть нетерпимымъ, недобросовѣстнымъ по отношенію къ другимъ. Ренанъ героически сознается, что неспособенъ объединить въ своемъ умѣ всю многосложность современной мысли и признаетъ потому въ великомъ вопросѣ человѣческаго бытія законность всякаго способа его рѣшеній. Искренность этого героическаго сознанія вмѣстѣ съ широкимъ образованіемъ Ренана скрашиваютъ диллетантизмъ его не менѣе, чѣмъ та сила воспріимчивости, которая не притупилась въ немъ опытомъ жизни и позволяетъ ему отзываться на всѣ высокія и благородныя проявленія души человѣческой. Тѣмъ не менѣе въ этомъ диллетантизмѣ кроется великое зло нашего времени. И Бурже находитъ, что слово скептикъ звучитъ нѣсколько безнравственно. И дѣйствительно, если мы не убѣждены твердо ни въ чемъ, а на все имѣемъ нѣсколько точекъ зрѣнія, то можно оправдать съ какой-нибудь изъ этихъ точекъ -- всякое зло. А если къ тому же мы не только съ разныхъ сторонъ взглянемъ на существующее явленіе, но вникнемъ и въ исторію его происхожденія и развитія, то и самое понятіе о добрѣ и злѣ можетъ оказаться къ нему непримѣнимымъ. Не даромъ гласитъ извѣстное изреченіе, что, "все понять, значитъ все простить". Такое всепрощеніе равняется нравственному индифферентизму. А потому всепонимающій и всепрощающій диллетантизмъ съ его обширностью и многосторонностью понятій представляетъ собою знакъ не только высокаго умственнаго развитія, но и знакъ деморализаціи, такъ какъ всепрощеніе указываетъ на отсутствіе нравственнаго мѣрила, на шаткость убѣжденій, т. е. на безпринципность эгоизма. Слѣдовательно, если диллетантизмъ есть дѣйствительно высшее проявленіе человѣческаго развитія, то это развитіе ведетъ насъ къ разрушенію всякой нравственности и общественности; говоря иначе, умственное превосходство, создающее культуру, вмѣстѣ съ тѣмъ и разрушаетъ ее, убивая нравственную основу жизни. Такъ ли это? Въ такомъ случаѣ, надо признать правильными результаты нѣмецкаго пессимизма, говоритъ Бурже, "который ставитъ сознаніе тою конечною, разрушительною цѣлью, куда приходитъ эволюція міровой жизни. Насъ обманываетъ насмѣшливая сила природы и. наше стремленіе къ прогрессу, развитіе нашего сознанія -- есть стремленіе къ смерти". Впрочемъ, если бы подобная гипотеза и была вѣрна, продолжаетъ Бурже, то не будетъ ли съ нашей стороны ребячествомъ противиться этой роковой эволюціи? Не лучше ли намъ подчиниться, злому-ли, доброму-ли началу, управляющему вселенной? И если на днѣ той чаши цивилизаціи, изъ которой пило столько вѣковъ, мы но найдемъ ничего, то останется повторить съ Ренановскимъ Просперо: "Въ томъ и есть сущность чаши, что она исчерпывается!..."
Спрашивается только: имѣетъ ли дѣйствительно міровая эволюція тотъ роковой, разрушительный характеръ, который ей приписываютъ пессимисты, и правъ-ли Бурже, говоря, что диллетаптизмъ приближаетъ насъ ко дну исчерпаемой чаши цивилизаціи, т. е. даетъ послѣдній отвѣтъ на основные вопросы нашего существованія? Конечно, нѣтъ и нѣтъ. Какъ законы міровой эволюціи представляютъ собою только предположенія, мечтанія и гаданія, лишенныя научнаго основанія, также точно и диллетантизмъ не можетъ считаться конечнымъ результатомъ научной мысли. Напротивъ, скептицизмъ и диллетантизмъ зачастую проявляются въ переходныя эпохи умственной дѣятельности (конецъ греко-римской культуры, конецъ среднихъ вѣковъ и эпоха возрожденія); они показываютъ только, что знаніе быстро ростетъ, предѣлы познаваемаго широко раздвигаются, но что масса накопленныхъ знаній не объединена еще глубокою всеобъемлющею идеею. Если Ренанъ, по мнѣнію Бурже, не можетъ объединить въ своемъ умѣ всю многосложность современной мысли, то это значитъ, что подобное объединеніе желательно, а вовсе не то, что оно невозможно. И если современное человѣчество склонно къ диллетантизму, то это -- не сила научной мысли, а ея слабость. Это доказываетъ только, что глубина и цѣльность знанія еще не соотвѣтствуютъ его широкой области и его широкому распространенію, и что мы слѣдовательно стоимъ не на послѣдней ступени цивилизаціи: чаша ея выпита не до дна, а только почата...
Но Бурже этого не договариваетъ: онъ какъ будто даже раздѣляетъ гипотезы пессимистовъ. Къ вопросу о пессимизмѣ онъ возвращается опять въ главѣ о религіозныхъ воззрѣніяхъ Ренана. Рядомъ Краснорѣчивыхъ цитатъ и историческихъ примѣровъ онъ доказываетъ, что Ренанъ -- не атеистъ; что онъ пришелъ ко многимъ отрицательнымъ результатамъ благодаря научнымъ пріемамъ исторической критики. Понявши связь, зависимость и преемственность историческихъ явленій, онъ отнесся къ католичеству съ тѣмъ уваженіемъ, котораго не знали отрицатели 18 вѣка; онъ не осмѣиваетъ, какъ Вольтеръ и его послѣдователи, но уважаетъ всѣ тѣ иллюзіи и заблужденія, которыми утѣшало себя человѣчество. Ренанъ и его ученики признаютъ подъ всѣми символами не равное, но законное присутствіе одного, хотя и неопредѣлимаго идеала. Что восторжествуетъ: этотъ ли туманный идеализмъ или догматизмъ въ древнихъ и новыхъ его формахъ -- покажетъ будущее. Пока условія жизни не благопріятствуютъ развитію догматизма, потому что наука и научный методъ съ каждымъ днемъ захватываютъ все больше власти въ умственной дѣятельности человѣка. Но, съ другой стороны, та же наука все болѣе разграничиваетъ свою область и отказывается отд. тѣхъ задачъ, которыя мыслители прошлаго вѣка пытались разрѣшить путемъ раціонализма. Показать взаимныя отношенія явленіи и условія ихъ существованія -- наука можетъ; но найти за этими опредѣлимыми и постижимыми условіями жизни абсолютное начало -- это превышаетъ ея средства.
Иные думаютъ, говоритъ Бурже, что со временемъ человѣчество откажется отъ этихъ поисковъ абсолютнаго; но весь ходъ человѣческаго развитія противорѣчивъ этому предположенію. Если наука окончательно обманетъ мыслящаго человѣка и вмѣсто отвѣта поставитъ знакъ вопроса передъ міровою тайною, то это вызоветъ такое страшное отчаяніе, такой пессимизмъ, равнаго которому мы еще не испытывали. Впрочемъ, если такія времена и настанутъ, то на ряду съ пессимизмомъ возмутившагося ума найдетъ себѣ мѣсто оптимизмъ людей огорченныхъ, но примиренныхъ. "Если загадка міровой жизни должна остаться неразгаданною, то, какъ вопросъ существованія, она можетъ быть рѣшена въ такомъ смыслѣ, какой гармонируетъ съ совокупностью нашихъ нравственныхъ потребностей и требованій нашихъ чувствъ. Утѣшительная гипотеза имѣетъ за себя столько-же шансовъ, сколько и гипотеза отчаянія. Мы уже теперь имѣемъ въ Ренанѣ образецъ тѣхъ религіозныхъ настроеній, которыя объединяютъ неопредѣленныя вѣрованія людей нашего жестокаго вѣка; можно-ли утверждать,.что тотъ символъ вѣры безъ формулъ и догмата, къ которому пришелъ уже теперь въ своемъ разочарованномъ оптимизмѣ историкъ нашей умирающей вѣры, не заключаетъ въ себѣ всей сущности того, что должно остаться безсмертно-благочестивымъ въ жалкомъ и великолѣпномъ сердцѣ человѣческомъ"? (96 стр.).
Послѣ этого Бурже заканчиваетъ свой этюдъ изложеніемъ аристократическихъ теорій и связаннаго съ ними вопроса объ антагонизмѣ демократіи и науки. Мы не коснемся этихъ теорій, такъ какъ общій взглядъ его на Ренана для Бурже гораздо характернѣе; на немъ я и позволю себѣ остановиться.
Взглядъ этотъ таковъ. Ренанъ представляетъ собою типъ набожнаго вѣрующаго человѣка новаго времени, несмотря на отрицательный характеръ своей дѣятельности. Этотъ отрицательный характеръ явился будто-бы слѣдствіемъ его научной мысли: сравнительное изученіе литературъ и миѳологій, историческая критика подорвали много вѣрованіи; наука -- плодъ многовѣковой работы человѣческаго сознанія -- разбила тѣсныя рамки догматизма, опустошила и сердце человѣка, лишивъ его традиціонной вѣры. Но этой вѣры замѣнить наука не могла ничѣмъ: на вопросъ о сущности, цѣли и значеніи человѣческой жизни, какъ на вопросъ о безусловномъ и безотносительномъ началѣ,-- наука не даетъ отвѣта. А между тѣмъ исканіе этого отвѣта всегда было неотъемлемо-присуще человѣческому сознанію; оно неискоренимо и въ современномъ человѣкѣ. Сознательная потребность идеала, смутное стремленіе къ вѣрѣ -- вотъ сущность того, что уцѣлѣло отъ опустошительной работы науки. Ренанъ, по мнѣнію Бурже, своимъ признаніемъ идеала подъ всѣми символами удовлетворяетъ этой потребности; своею вѣрой безъ формулъ и догмата онъ разрѣшаетъ всѣ метафизическія сомнѣнія и объединяетъ всѣ разрозненные элементы нравственныхъ убѣжденій и всѣ наши стремленія къ божеству. Въ Ренановскомъ оптимизмѣ Бурже хочется видѣть нѣчто цѣльное и положительное, способное успокоить обманутый наукою умъ и удовлетворить самой глубокой потребности нашего духа. Критикъ настолько убѣдительно приводитъ цитаты изъ Ренана, что читатель не прочь съ нимъ и согласиться, пока не вспомнитъ, какъ плохо съ понятіемъ о диллетантизмѣ вяжется. представленіе о какомъ-нибудь цѣльномъ, положительномъ убѣжденіи; а, заглянувши въ книгу воспоминаній историка, мы должны будемъ убѣдиться, что въ основѣ Ренановскихъ воззрѣній лежитъ не идеальное чувство, объединяющее нравственныя стремленія времени, а наоборотъ -- эгоистическій индифферентизмъ.
Чтобы удостовѣриться въ этомъ, вернемся къ вопросу о диллетантизмѣ. Мы видѣли, что называя диллентантизмъ способностью къ умственнымъ и нравственнымъ метаморфозамъ и опредѣляя его какъ осложненіе нашей мысли чужими вкусами и чувствами, Бурже опредѣляетъ то умѣнье отдаваться настроеніямъ чужой мысли, которое издавна было свойственно людямъ богатой фантазіи и отзывчиваго подвижнаго ума. Его опредѣленіе диллетантизма на столько широко, что обнимаетъ собою и симпатію сердечнаго чувства, и критическія наклонности ума и художественную работу фантазіи; но ближе всего оно подходитъ къ опредѣленію поэтическаго таланта.
. Это для поэта творческаго дарованія то, что Достоевскій такъ мѣтко назвалъ у Пушкина даромъ перевоплощенія. Впрочемъ, и Бурже считаетъ диллетантизмъ принадлежностью натуръ художественныхъ. Если даръ перевоплощенія не вызываетъ созданія живыхъ, художественныхъ образовъ, а является какъ пониманіе и оцѣнка чужихъ созданій, то эта способность называется чутьемъ и проницательностью. У историка этотъ даръ оживляетъ мертвую букву лѣтописи и одѣваетъ давно сошедшихъ въ могилу дѣятелей плотью и кровью живыхъ существа, Эта животворная способность зовется фантазіей. Будучи перенесена въ область сердечныхъ чувствъ и нравственныхъ вопросовъ, фантазія даетъ таланту писателя лирическій характеръ. Въ одномъ изъ своихъ стихотвореній Бурже очень мѣтко опредѣляетъ работу фантазіи: "Когда, жизнь свободна -- отъ любовнаго томленія -- и ни одно дорогое имя не звучитъ -- въ глубокомъ молчаніи сердца,-- то и въ томъ есть наслажденье,-- что слегка придаешь -- фантазіи непостоянной -- видъ истиннаго чувства" {Dans les jours ou la vie est libre
De toute amoureuse langueur
Quand aucun nom trop cher ne vibre
Dans le grand silence du coeur,
C'est un plaisirt de dilletante
De donner délicatement
А la fantaisie inconstante
Les allures du sentiment.
Dilletantisme. Les Aveux p. 186.}... Другими словами, если жизнь не занята сердечнымъ чувствомъ, то является потребность въ немъ, которая и вызываетъ игру въ чувство, переживаніе чужихъ душевныхъ состояній; человѣкъ живетъ тогда не сердцемъ, а вымысломъ; но этотъ призрачный міръ принимаетъ для него всѣ свойства сердечныхъ движеній; тутъ нѣтъ ни лжи, ни поддѣлки: человѣкъ можетъ быть совершенно искреннимъ и чистосердечнымъ, скорбя чужой печалью, страдая чужимъ горемъ или упиваясь чужимъ наслажденіемъ, и -- молясь чужимъ богамъ. Такого рода искренность присуща и Ренану. Въ большомъ беллетристическомъ талантѣ ему отказать нельзя: поэтическая фантазія дала ему возможность угадывать духъ народа подъ буквою его литературъ и вѣроученій, придала,-- не говоря уже объ изяществѣ его изложенія,-- жизненную яркость его историческимъ характеристикамъ. Но присутствіе измѣнчивой и прихотливой фантазіи легко мирится съ отсутствіемъ цѣльныхъ убѣжденій. Многосторонняя отзывчивость, широта пониманія не развивается-ли въ ущербъ глубинѣ мысли и самобытности? И не сопровождается-ли симпатическое проникновеніе въ различныя міросозерцанія неумѣніемъ сосредоточиться на одномъ цѣльномъ воззрѣніи? Оттого и у Ренана мы встрѣчаемъ дѣятельность фантазіи тамъ, гдѣ слѣдуетъ искать или истинное чувство, или глубокую идею.
Возьмемъ для примѣра его предисловіе къ наиболѣе знаменитой, популярной его книгѣ Vie de Jésus. И Бурже на это предисловіе указываетъ какъ на образецъ "поэтической мечтательности". И дѣйствительно, оно представляетъ собою красивое лирическое "стихотвореніе въ прозѣ". Посвящая книгу "чистой душѣ сестры своей Генріетты" онъ начинаетъ: "Вспоминаешь-ли ты, на лонѣ Божіемъ, гдѣ ты почила, о долгихъ дняхъ въ Газирѣ, гдѣ наединѣ съ тобою я писалъ эти страницы и для нихъ вдохновлялся тѣми мѣстами, которыя мы вмѣстѣ осматривали. Рядомъ со мною, молчаливая, ты перечитывала каждый листъ и переписывала, какъ только онъ былъ готовъ; а море, деревни, овраги и горы растилались у нашихъ ногъ", и т. д. А заканчиваетъ: "Открой мнѣ, о добрый геній,-- меня ты такъ любила -- тѣ истины, которыя побѣждаютъ смерть и заставляютъ не бояться ее, а почти что любить!"
Идеальная дружба къ сестрѣ, раздѣлявшей любимый трудъ, его подвиги и заботы,-- вѣра въ Бога, въ безсмертіе души -- высокія чувства въ прекрасной формѣ!-- вотъ что скажешь себѣ, прочитавъ это. предисловіе и не зная Ренана. Не игра ли воображенія? спросишь себя, когда узнаешь его ближе. Если не фальшь, не поддѣлка высокаго чувства, то перевоплощеніе въ глубоко-вѣрующаго человѣка. Словомъ дѣло фантазіи тамъ, гдѣ ждали искренняго, настоящаго чувства.
Способность Ренановскаго воображенія возсоздавать интимную сторону человѣческой чувствительности приписывается у Бурже его кельтическому происхожденію. Бретань, родина Ренана, дѣйствительно отличается крайне мечтательнымъ, набожнымъ характеромъ своихъ жителей; а въ Средніе Вѣка ея народная поэзія внесла въ европейскій эпосъ экзальтацію сердечныхъ, нѣжныхъ чувствъ, вмѣстѣ съ религіознымъ мистицизмомъ и тяготѣніемъ ко всему сверхъестественному, волшебному (Преданія Артурова цикла, легенды о св. Гралѣ и т. п.). Но если искать въ талантѣ писателя наслѣдственныхъ чертъ и расовыхъ отличіи, то не слѣдуетъ упускать изъ виду-слѣдующее весьма характерное обстоятельство. Разсказывая въ своихъ "воспоминаніяхъ", какъ легенды и повѣрья родной ему Бретани дали ему вкусъ къ миѳологіи, Ренанъ говоритъ: "Мать моя, будучи съ одной стороны гасконкою (дѣдъ мой съ материнской стороны былъ родомъ изъ Бордо), тонко и умно разсказывала эти старинныя исторіи, искусно лавируя между вымысломъ и дѣйствительностью, какъ будто намекая, что все это было правдою только по мысли (vrai en idée). Она любила эти басни, какъ бретонка, и смѣялась, какъ гасконка, и въ этомъ заключался весь секретъ ея бодрости и веселости въ теченіе всей ея жизни" (стр. 87).
Это искусное лавированіе между вымысломъ и дѣйствительностью,-- любовь къ извѣстнымъ нравственнымъ состояніямъ и вмѣстѣ съ тѣмъ. скептически ироническое къ нимъ отношеніе, не есть-ли это характерная черта и Ренановой критики? Отношеніе матери къ преданіямъ и легендамъ не есть-ли образецъ отношеній сына къ тому, что составляетъ предметъ вѣры и горячаго чувства для другихъ? Если, какъ кельтъ, онъ умѣетъ цѣнить красоту религіозныхъ догматовъ, идеальнаго вѣроученія, то тонкій изворотливый умъ гасконца не признаетъ ни Бога, ни души, все для него истина только условная, временная, мечты и иллюзіи. "Громадный потокъ забвенія влечетъ насъ въ пропасть безъ имени. О бездна, единственное божество -- ты. Слезы всѣхъ народовъ -- истинныя слезы; мечты всѣхъ мудрецовъ заключаютъ въ себѣ долю истины. Все на свѣтѣ только символъ и мечта. Боги проходятъ какъ люди, да и не хорошо-бы было, чтобы они были вѣчны. Вѣра, которую мы имѣли, никогда не должна быть цѣпями. Съ нею все покончено (on est quitte envers elle), когда ее тщательно завернули въ тотъ пурпуровый саванъ, гдѣ спятъ отжившіе боги" (стр. 72). Такъ заключаетъ Ренанъ свои лирическія изліянія на Акрополѣ, гдѣ онъ оглянулся на свое прошлое и припомнилъ весь ходъ своей мысли, начиная съ узко-догматическаго богословія католической семинаріи. Но этотъ отчаянный нигилизмъ не вызываетъ у него ни тоски, ни унынія; жизнерадостный гасконецъ ничуть не тяготится тѣмъ, что центръ міровой жизни -- бездна и ничто; не все-ли равно, если ему лично эта жизнь представляетъ массу наслажденія? Съ подобнымъ отрицаніемъ жизнь и мыслима только при эпикурейскихъ отъ нея требованіяхъ. Тутъ не та резигнація сознательно мыслящаго и чувствующаго человѣка передъ міровою силою, нами управляющею; не то спокойствіе мудреца, покорнаго непостижимому началу жизни, которое хочется Бурже найти у Ренана, а просто легкомысленный эгоизмъ.
Про Ренана кто-то сказалъ, что онъ думаетъ какъ мужчина, чувствуетъ какъ женщина и дѣйствуетъ какъ ребенокъ (т. е. такъ же непрактиченъ въ дѣйствительной жизни).
"Я на это не жалуюсь, говоритъ онъ, приводя это мнѣніе, потому что эта нравственная организація доставила мнѣ живѣйшія умственныя наслажденія, какія только можно вкусить" (стр. 74). Наслажденіе -- это и есть краеугольный камень въ міровоззрѣніи самодовольнаго гасконца. Историческая жизнь народовъ, ихъ великое прошлое, изученіе настоящаго, предположеніе о будущемъ представляютъ такое множество интересныхъ наблюденій, такую богатую дѣятельность уму и фантазіи, что наука можетъ дать величайшія наслажденія. И Ренанъ получилъ отъ нея все, что только могъ требовать его подвижной и многообъемлющій умъ. Потому, подводя итоги своей жизни и своего характера, онъ перечисляетъ для того всѣ тѣ добродѣтели, которыя воспитало въ немъ его клерикальное католическое образованіе; онъ заканчиваетъ этотъ обзоръ признательностью Творцу: "Жизнь, которую мнѣ дали, хотя я и не просилъ ее, была для меня благодѣяніемъ. Если бы мнѣ ее предложили вновь, я бы опять принялъ ее съ благодарностью. Вѣкъ, въ который я жилъ, вѣроятно не будетъ изъ великихъ, но будетъ, безъ сомнѣнія, считаться однимъ изъ самыхъ забавныхъ. Если только послѣдніе годы жизни не принесутъ мнѣ очень жестокихъ страданій, то, прощаясь съ жизнью, мнѣ придется только поблагодарить причину всякаго добра (la cause de tout bien) за прелестную прогулку, которую мнѣ дано было совершить въ мірѣ дѣйствительности".
Какъ назвать человѣка, для котораго жизнь только увеселительная прогулка? Его вѣкъ, въ который такъ ожесточилась старая вражда вѣры и разума, такъ глубоко проникла въ жизнь, получила такое широкое распространеніе и вызвала такое множество насущныхъ вопросовъ, и для него, игравшаго такую видную роль въ этой борьбѣ, для него этотъ вѣкъ представляется рядомъ только забавныхъ интересныхъ наблюденій! Онъ точно спокойный зритель любуется съ высоты на то, какъ широкій потокъ уноситъ въ море забвенья и ничтожества все, чѣмъ живетъ, радуется и страдаетъ человѣчество. Развѣ для того, чтобы находить наслажденье въ подобномъ зрѣлищѣ, не нужно, кромѣ богатой фантазіи, еще и большой доли того равнодушія, которое называется легкомысленнымъ эгоизмомъ? Что, какъ не легкомысліе, заставило философа пожалѣть, напримѣръ, и о томъ, что ему пришлось изучить такъ много -- и семитическіе языки и нѣмецкое богословіе,-- чтобы достигнуть тѣхъ-же результатовъ всеобщаго отрицанія, до которыхъ мелкіе дюжинные умы доходятъ безъ всякой науки, безъ борьбы и безъ труда? Диллетантизмъ, говоритъ Бурже, влечетъ за собою легкомысліе, а его избѣгъ будто-бы Ренанъ, благодаря своему религіозному чувству. Но какую цѣну имѣетъ это религіозное чувство, если въ основѣ его лежитъ эпикуреизмъ. Правда онъ ищетъ наслажденій высшаго порядка, удовлетвореніе лучшихъ потребностей богато одареннаго ума, но руководитъ имъ чувство эгоистическое, т. е. въ корнѣ враждебное религіозному. Изъ прелестной прогулки по разрушеннымъ міровоззрѣніямъ, изъ которыхъ доселѣ ни одно вполнѣ не удовлетворило человѣчество, Ренанъ вынесъ воспоминаніе о высокомъ наслажденіи наукою, по вынесъ вмѣстѣ съ тѣмъ и сознаніе безплодности и ничтожества этой науки; потому и жизнь представляется ему, какъ "даръ случайный, даръ напрасный", забавною шуткою, если не сопровождается личными страданіями.
Можно-ли такой выводъ принять за образецъ тѣхъ вѣрованій, которыя могутъ наполнить жизнь сердца, этого "великолѣпнаго и жалкаго храма", опустошеннаго наукою? Въ данномъ случаѣ Бурже подкупается блестящею фантазіею Ренана, умѣющею "вторить всѣмъ богослуженіямъ, преклоняя колѣна передъ всѣми алтарями". Эта склонность историка къ изображенію религіозныхъ настроеній не разъ заслуживала ему упреки въ лицемѣріи. Упреки эти не совсѣмъ основательны: вѣдь мы же не называемъ лжецомъ артиста, изображающаго чувства, которыхъ въ дѣйствительности онъ не испытываетъ. А Ренанъ очень часто работаетъ какъ артистъ въ области фантазіи. Какого свойства эта фантазія, на сколько она дѣйствительно поэтическая, а не риторика, фразы и позы -- вопросъ иной, разсмотрѣніе котораго завело-бы насъ слишкомъ далеко отъ Бурже. Замѣтимъ только, что читателю съ болѣе или менѣе опредѣленными взглядами тяжело видѣть игру фантазіи тамъ, гдѣ рѣчь идетъ о наиболѣе глубокихъ чувствахъ и о наиболѣе серьезныхъ вопросахъ нашего существованія.
Если къ научнымъ трудамъ Ренана и примѣнимъ терминъ диллетантизма въ самомъ обыкновенномъ смыслѣ слова, то какъ же какъ не диллетантизмомъ, по опредѣленію Бурже, назвать общую основу Ренановскаго міровоззрѣнія? Безпредѣльная широта взгляда и изобиліе точекъ зрѣнія, вмѣстѣ съ отзывчивою фантазіею, обусловили въ Ренанѣ это свойство его дѣятельности. А это свойство совпало съ общимъ характеромъ нашего вѣка, такъ широко раздвинувшаго предѣлы міра наблюдаемаго и изучаемаго. Но отсюда отнюдь не слѣдуетъ, что деморализація, сопровождающая это широкое развитіе знанія, что тотъ эгоизмъ всепрощающаго индефферентизма, который мы видѣли у Ренана, являются необходимымъ слѣдствіемъ научнаго развитія. А къ такому заключенію Бурже какъ будто приходитъ. Приходитъ, быть можетъ, въ силу той органической теоріи и тѣхъ гипотезъ роковой эволюціи, сторонникомъ которыхъ онъ является и въ предъидущемъ этюдѣ. Смягчая Ренановскій диллентатизмъ его якобы религіознымъ чувствомъ, онъ не только впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ собою, но онъ совершенно оставляетъ въ тѣни и деморализующее вліяніе подобныхъ умовъ: такъ, онъ не только не замѣчаетъ общаго тона воспоминаній -- хвастливо-ироническаго, но онъ игнорируетъ и тотъ нигилизмъ, къ которому должны были привести мыслителя его поиски личнаго наслажденія въ области мысли, его, такъ сказать, научный эпикуреизмъ. Эту непослѣдовательность и неосмотрительность критика можно объяснить до нѣкоторой степени дѣйствіемъ литературнаго таланта Ренана на его поэтическую натуру: такъ напр., для Бурже предисловіе, посвященное любимой сестрѣ, представляется выраженіемъ неподдѣльнаго искренняго чувства, лирическія изліянія -- признаками религіозности; какъ будто изящная форма произведенія подкупаетъ критика въ пользу его изворотливо-софистическаго содержанія. А съ другой стороны не надо забывать, что Бурже разбираетъ тутъ дѣятельность своего учителя; что онъ самъ принадлежитъ къ тому поколѣнію, на которое сильно возбуждающимъ образомъ дѣйствовали сочиненія Ренана, производившія столько шуму своимъ появленіемъ. Бурже такъ сочувственно относится къ Ренану за его признаніе идеала, за его уваженіе къ сердечнымъ вѣрованіямъ, что тутъ чувствуется личная симпатія къ тому даровитому писателю, который возбуждалъ и направлялъ его молодую мысль. Потому, не смотря на противорѣчіе, заключающееся въ этомъ этюдѣ, можно поставить только въ заслугу писателю, что онъ выдвинулъ на первый планъ свѣтлыя симпатичныя стороны въ дѣятельности учителя, а ея отрицательные результаты и безъ того обнаруживаются уже слишкомъ ярко и замѣтно.